Этим контора выгодно отличалась от милиции, которой в повседневной бешеной круговерти было не до культуры делопроизводства. Принципиальное решение де-факто было принято. Предстоящее согласование с начальником отдела носило формальный характер. Начальник приехал в город из граничащего с московской областью Григорьевска, чтобы получить накануне пенсии полковничьи погоны. Получив, предпочитал беречь нервы, глубоко не пахал, часто прятался за больничным листом. — По полной программе ментяра у меня отхряпает, — в Яковлеве снова забурлило варево мести, — увольнением не отделается. Представляете, он как от нас ушел — на службе так и не появился. Начальство его обыскалось. Не ходи к гадалке, сразу за стакан схватился, алконавт. — А может, висит где-нибудь в лесу на березе? А на груди записка приколота: «В моей смерти прошу винить ФСБ», — подполковник специально нарисовал проблему, чтобы остудить ярость оперативника. Попутно отметил про себя, что общее разложение молодежи коснулось и их организации. Пятнадцать лет назад, имея такую же выслугу, как Яковлев сейчас, он не позволил бы себе жаргонных выражений в присутствии старшего по должности — «ментяра», «отхряпает»… Теперь на подобные мелочи не принято обращать внимания. Вот и он сейчас не сделал капитану замечания. Само собой, мимо внимания подполковника не прошло то, что Яковлев нарастил солидные агентурные позиции в милиции. Судя по степени осведомлённости, он плотно контролирует движение взятой на мушку цели. Яковлев прищурил глаза, очевидно, вспомнив всполошившую их вчера выходку Маштакова, потом сказал жёстко: — Кишка у него тонка, чтобы повеситься. Слишком он себя любит. Ничего, скоро его в камере другие любить будут. У меня реальная информация, он тяжкое преступление укрыл. Буду отрабатывать параллельно с реализацией по Нарциссу. Подполковник промолчал. Маштакова он знал ещё по прокуратуре. Следователем парень подавал надежды, о нём говорили. Всего за несколько лет вырос до должности заместителя прокурора, шутка ли. Пару раз они пересекались по работе, впечатление о себе он оставил хорошее — вдумчивый, рассудительный, грамотный, простой в общении. Потом он стал выпивать больше положенного, чудить, залетел по-крупному, и прокуратура поспешила от него избавиться. В милиции Маштаков подвизался на чернорабочих должностях — сперва следаком, теперь вот — опером. Серьёзной информации по нему не было. Прикрывал какого-то мелкого коммерсанта, дружка детства, получал с него копейки. Жил по средствам, двое детей, жена — учительница. С вредными привычками не расстался, и потому до сих пор бегал в капитанах. Как положено заурядному хомуту, в меру сил раскрывал банальную бытовуху, её же сотоварищи по возможности укрывал. Против Маштакова лично замнач ничего не имел, даже немного по-житейски ему сочувствовал — способный мужик загубил себе карьеру, а попутно и судьбу. Но своей художественной самодеятельностью он создал проблему Комитету, а посему должен быть наказан. Привлечение сотрудника милиции к уголовной ответственности за совершение должностного преступления учитывалось в служебные показатели ведомства. Конечно, Директором на современном этапе делался акцент на выявление коррупции, но на безрыбье, как говорится… — Действуй, Тимур, — одобрил намерения подчиненного подполковник. 13 14 января 2000 года. Пятница. 07.00 час. — 08.15 час. Потолок был незнакомый, Миха обладал фотографической памятью на потолки. Этот, обклеенный белыми пенопластовыми квадратами с рельефным рисунком, имитирующим лепнину, он наблюдал над собой впервые. «У пьяных дней есть своё завтра» — говорят англичане. С первой мыслью в мозг ворвалась невыносимая тупая боль, будто гвоздь в затылок вбили. Маштаков сжал виски ладонями и замычал, уткнувшись в подушку. Тоже, кстати, неизвестную — мягчайшую, пуховую, в пахнувшей морозной свежестью наволочке. Тонкий аромат тонул в чёрном смраде, рвавшемся наружу из несчастного нутра опера, отравленного крепким, дешёвым, а возможно и палёным алкоголем. В следующее мгновение он идентифицировал себя лежащим на узкой односпальной кровати, под одеялом, в абсолютно голом виде. Без трусов в незнакомой, пусть и не враждебной обстановке Миха почувствовал себя беззащитно. Инстинкт самосохранения заставил его преодолеть притяжение спального места и сесть. За проявленную активность последовала немедленная расплата — мощный удар вогнал торчавший в затылке гвоздь по шляпку. Зазвеневшая голова пошла кругом, Маштаков опёрся спиной о стену, на которой висел колючий ковёр. Дождавшись, когда кружение замедлится, принялся ощупывать постель вокруг себя. Пропажа нашлась под одеялом, в ногах, в скомканном состоянии. Натянув просторные семейники, Миха с облегчением вздохнул — большое дело сделал. После этого осмотрелся, пытаясь понять где находится. Через незашторенное окно комнату заливало бледно-молочное свечение уличного фонаря. Привыкшие к сумраку глаза различали каждый предмет обстановки. Судя по игрушкам, письменному столу и стеллажу с учебниками здесь размещалась детская. Щель под дверью заполняла жёлтая полоска света из прихожей. Оттуда доносились приглушенные голоса ребёнка и взрослого. — Мамочка, я пошла. — Через дорогу осторожней. Будь умницей. Затем последовали звук поцелуя, быстрое шарканье шагов, стрёкот поворачиваемой ручки замка, скрип двери и стальное клацанье сработавшего на «хлоп» ригеля. Оставшийся в квартире человек приблизился к двери комнаты, в которой находился оперативник, и приоткрыл её. — Проснулся, путешественник? Слышу — стонешь. Одна загадка успешно разгадана. Усталого путника приютила добрая женщина по имени Нина. Значит, он вчера и до «Магната» добрался. — Сколько времени? — хрипло спросил Миха, надеясь услышать: «Спи, ещё рано». — Половина восьмого, Лизу в школу проводила. — Встаю, — без вариантов заверил хозяйку Маштаков. Так же твёрдо Хрущев обещал к восьмидесятому году построить в стране коммунизм, а Горбачев — к двухтысячному обеспечить каждую советскую семью отдельной квартирой. Но Миха решил не брать примера с этих пустых мужиков и скинул ноги на палас. Предметы его одежды компактно грудились на придвинутом к кровати стуле. Первым делом оперативник цапнул трикотажную фуфайку, которую он надевал под джемпер. От сердца отлегло — ладонь нащупала знакомые контуры удостоверения, хранившегося в застёгивающемся на пуговку нагрудном кармане. Одевшись, Маштаков вышел в прихожую в поисках двери, за которой располагаются удобства. — Вот сюда, — подсказала высунувшаяся с кухни Нина. — У меня два в одном. Ой, погоди-ка минуточку! Шлепая задниками тапок, она ловко обогнула Миху и занырнула в дверь, к которой были привинчены две пластмассовые фигурки — щекастый розовый пупсик писает и он же лыбится под струей, падающей из душевой лейки. Вышла Нина быстрее чем через минуту, пряча за спиной какой-то женский секрет. — Можно? — на всякий случай подстраховался гость. — Теперь можно. Маштаков заперся на задвижку в совмещенном санузле. Здесь было тепло, чистенько и уютно, вполне пригодно для постоянного проживания. Подняв в вертикальное положение сиденье белоснежного унитаза, Миха отметил, что первый мужской поступок в этом доме он совершил. Моча имела насыщенный золотистый цвет, поток её изливался бесконечно долго, пышно пенился в фаянсовом сифоне. Освобождение от переработанной организмом жидкости принесло ни с чем несравнимое облегчение, а также спазм в поясничной области. Перейдя к водным процедурам, Маштаков отметил, что морда лица, отражённая висевшим над умывальником зеркалом, имеет отклонения от нормы довольно допустимые. Всё-таки от однократного возлияния после марафона трезвости хрюкать не начинаешь. А вот пластырь на лбу загрязнился и наполовину отклеился. Отогнув его в сторону, Миха, морщась, изучил состояние раны. Частично она покрылась буроватой корочкой, а частично нехорошо покраснела и отдавала болью даже при осторожной пальпации. Куда больнее оказались воспоминания об обстоятельствах получения травмы. «Не простят они мне», — как ушатом ледяной воды, обдало Маштакова отчаянием. Охватила злость на фээсбэшников, которым нечем заняться, которые своими разборками столкнули его в алкогольную пучину. От периферии к центру начал он реконструкцию вчерашних событий. …Вот они с Витьком, как разведчики-нелегалы, работающие «на холоде», стоят спиной друг к другу за соседними столиками пустой «Экспресс-закусочной». Выпивают каждый свои сто капель. Миха — залпом, чтобы облегчение поторопилось, Витёк — за два раза, растягивая позитив… …Перекуривают, барахтаясь в первой бархатной волне опьянения во дворике закусочной. Опер, играя безразличие, предлагает повторить. Витёк обеими руками голосует «за», но замечает, что «экономика должна быть экономной». На тот же полтос в «Посылторге» можно взять ноль-пять водки, а куда занырнуть, он знает. Сто шагов ходьбы под горку, тихое, спокойное место. Маштаков соглашается: «Главное, чтоб недалеко». Он ещё надеется вернуться на работу… …Тихое место оказывается комнатухой на улице Правды напротив типографии. В полуподвале, несмотря на жарящий самодельный «козёл», промозгло, со стен свисают лохматые клочья заплесневелых толстых обоев. Хозяин чёрным ногтем чиркает по своему стакану в сантиметре ото дна: «Мне вот столько». Миха с уважением смотрит на деликатного мужчину, такие нынче в дефиците, а Витёк шепчет ему на ухо: «Цирроз». Закусывают принесёнными чипсами со вкусом бекона. Точнее, с запахом бекона. Хозяин от щедрот водружает на стол кастрюлю с макаронами «по-флотски». Витёк ныряет в закопчённую посудину ложкой. Маштаков отговаривается: «Закуска градус убивает». Он сидит в углу, спина защищена стеной. Косится на синие перстни, вытатуированные на пальцах доходяги-хозяина. Значение одного — в виде полосатого ромба — ему известно. «Попал в зону малолеткой и был переведён на взросляк». Миха напряжен и водка не идёт ему впрок. Желанный расслабон не наступает… …Выбравшись на свежий воздух, он выкуривает сигаретку и обвально пьянеет. Агенту приходится вести расхристанного куратора под руку. Возвращаться в разобранном виде в управление нельзя. Эту простую истину Маштаков ещё понимает. Заботливый Витёк ловит возле бара «Лель» частника и они катят на Малеевку, на хату к агенту. «Покемарить тебе надо, Николаич малёхо…» На хате они продолжают. Валюха, сожительница Витька, долгих полтора месяца пребывает в завязке. Она смотрит на пьяниц взглядом основателя инквизиции Томаса де Торквемады, но из уважения к гостю, не раз их выручавшему, гоношит на стол. «Кушайте, Михал Николаич, кушайте… Что же вы совсем не кушаете?» Миха берется за вилку, наворачивает. В ходе приёма пищи обнаруживает, что в тарелке макароны «по-флотски». Ему втемяшивается в башку, что Витёк утащил кастрюлю с макаронами из полуподвала на Правде. Валюха разубеждает. Он делает вид, что верит ей. Витёк достаёт расспросами, не пришли ли бумаги из Москвы по свояку, которого он подставил, угорев на грабеже. Благостный Маштаков умничает, выстраивает мудрёные комбинации. Старается поднимать поменьше, но получается как всегда. В результате вырубается… Дальше — чёрный гуталиновый мрак. Как приехал в «Магнат», как там барагозил, как очутился в квартире Нины — ни единого просвета. Провалы в памяти — верный признак первой стадии алкоголизма. Или у него уже вторая? Восемьдесят восемь дней абсолютной трезвости псу под хвост, получается… Миха умылся с пахучим розовым мылом, вычистил зубы, используя вместо щетки указательный палец. Облегчение ощутил от гигиенических манипуляций минимальное, но на чудо он и не надеялся. По уму надо встать под горячий душ, смыть с себя всю гадость, все токсины, проступившие через поры с едучим алкогольным потом. Но, во-первых, время поджимало, во-вторых, неловко, не дома. Виновато потупив взор, Маштаков появился на кухне. Нина ожидала его. К курсу реабилитации она подошла серьёзно. Протянула большую кружку с рассолом. Миха выдул её истово. Затем спасительница подвинула по столешнице россыпь таблеток активированного угля. При пережевывании они превратились во рту в безвкусную мягкую кашицу, которую болящий запил водой. От следующей процедуры пациент попытался уклониться. — Не-а, есть не буду. Не хочу! — А придётся через «не хочу». — Нина положила около тарелки с глазуньей вилку и нож. — Надо заставить желудок заработать. Более не переча, Маштаков сел за стол и ковырнул вилкой желток, из которого поползло яркое желе на поджаристое, усеянное множеством мельчайших кратеров, плато белка. Аппетит во время еды не пришёл, но содержимое тарелки Миха в себя утрамбовал. Развивая успех, зацепил лепесток варёной колбасы. После кружки обжигающе горячего чая с лимоном лоб покрылся бисеринками пота. Головная боль поутихла. Маштаков обессилено навалился плечом на монотонно гудевший холодильник: «Кайф». Разведопрос начал осторожно. — Во сколь я вчера в «Магнате» нарисовался? — Около восьми, — ненакрашенная, в полинявшем байковом халатике, Нина смотрелась непривычно, будто и не она вовсе. — Здорово на кочерге? — Да не сказать чтобы очень. Соображал. — Один? — в этом месте Миха напрягся, не хватало притащить с собой в бар Витька, у которого на лбу вся его биография написана. — Один. — Много заказывал? — Сначала триста. Потом ещё сто. — Ниху… извини, Нин… неслабо… Закусывал хоть? — Оливье, жаркое. Хорошо кушал. Райкиной хрюшке ничего не оставил. — Что, всё время один сидел? — Маштаков недоверчиво прищурил глаз. — К стойке подходил, со мной разговаривал. Вчера, кстати, народу не было. Сколько можно праздновать? Пара дедушек политику ругали, а так никто не засиживался, выпивали, да уходили. Выручка-то смешная получилась. — Вопрос в этой связи… — Миха допил остатки успевшего остыть, приятно кислившего чая. — На сколько я вчера насидел? — Ой, а я помню? В кондуите записала. Разберёмся, Миша, не чужие. Ещё чайку? — Если можно, — скромно согласился опер. — А у тебя я, это самое, как оказался? — В гости приехал, — женщина наклонила над кружкой заварной чайник с ситечком. Маштаков снял с привинченной к стене, под хохлому расписанной хлебницы книжку в мягком переплете, пролистнул. — Декламировал? — Почитал из Галича, — ответы были облечены в нейтральную форму. Миха отхлебнул: «У-у-у, хорошо». С преувеличенным интересом, словно впервые, разглядывая портрет поэта-диссидента на обложке, поинтересовался: