— Обижаетесь на мои опусы? — Голянкина, прихватив полотенцем крышку, заглянула в упорно не желавший закипать чайник. — Вы полагаете их безобидными? — Да у любого умного человека они через минуту из головы вылетают. — А у неумного? — А для неумного всё равно милиция — кака, — журналистка сморщила раскрасневшееся после «зубровки» личико. — Давайте дискуссию на потом отложим, товарищ капитан. Кстати, Михаил Николаевич, давно хотела поинтересоваться, да всё возможности не выдавалось. Почему вы до сих пор капитан? Маштаков молчал, оценив про себя владение Голянкиной техникой ухода от обсуждения нежелательной темы. Сорока минутами раньше, успокаивая в сарае горько рыдавшую женщину, он дал ей слово придумать, как легализовать изъятие автомата, не втягивая в дело лиц, его обнаруживших. Миха знал, что несмотря на то, что журналистка не вызывает у него симпатий, он её не обманет. А ведь совсем нетрудно придумать отмазку, что сведения не удалось сохранить в тайне по причинам, от него независящим. К примеру, утекло от начальства, которое ему не подчиняется и не докладывает. Да кто такая вообще Голянкина, чтоб перед ней оправдываться? Сколько ментовской крови выпито этой щелкопёркой! Но у Маштакова, легко относившемуся к бытовому вранью, имелся бзик по поводу данного им слова. «Потеряно всё, кроме чести», — любил повторять он слова средневекового французского короля Франциска, попавшего после сокрушительного поражения в плен к испанцам. «Честь ты потерял прежде всего», — парировала его выспренние изречения начитанная супруга, имевшая диплом филфака. Воспоминание о Татьяне едва не взорвало мозг. Перед глазами вспыхнуло и резко потемнело. Сердце застрочило, как пулемёт. «Мне был дан последний шанс, я им не воспользовался. Теперь действительно всё. Аллес, кранты, финиш… Никакие оправданья типа сидения в засаде и секретных заданий не прокатят. А может, оно и к лучшему? Нельзя постоянно находиться рядом с ненавидящим тебя человеком. Но что будет с девчонками? Как я без них?» — А?! — встрепенулся Миха. Голянкина, оказывается, теребила его за рукав куртки. — Михаил Николаевич, ау-у, где вы?! Давайте чай пить с вареньем. Крыжовенное варенье Миха любил с детства, поэтому не заметил, как умял всю вазочку. Журналистка под чаёк позволила себе ещё граммулечку. Разувшись, чуждая комплексов, забралась с ногами на стул, уселась по-турецки. В доме заметно потеплело. Опер пошурудил дрова кочергой, он умел общаться с русской печкой. Болтали о ерунде, словно серьёзной темы для обсуждения не существовало. Тут завибрировал и пополз по столу мобильник. Торопливо облизав испачканные в варенье пальцы, Вероника успела цапнуть его на самом краю. Судя по репликам журналистки, звонил начальник, интересовавшийся местонахождением подчинённой. — Как где нахожусь? — непритворно удивилась Вероника, заговорщически подмигивая Маштакову. — В поле. Ваше задание, Эдуард Миронович, добросовестно выполняю. После обеда появлюсь. Может быть… Последнюю фразу журналистка произнесла после того, как дала отбой. — У вас в таких случаях говорят — в поле? — спросил опер и, не дожидаясь ответа, продолжил: — А у нас — на территории. Новые разоблачения готовите? — Да нет, скучный, но актуальный материал про веерные отключения электричества. Проблематика незнакомая, идёт сложно, — Голянкина, вспомнив об обязанностях, вздохнула. — Чего вы специализацию сменили? — у Михи почему-то язык не поворачивался обращаться к собеседнице по имени, в связи с чем он испытывал неловкость. — Надоело одно и тоже мусолить. Кругозор хочу расширить. Да и отключения достали. Граждане целыми днями телефоны в редакции обрывают, как будто от нас зависит… Потом Вероника убежала искать запропастившихся хозяйкиных котов, которые словно не желали быть накормленными. Оставшись один, Маштаков уставился на красовавшуюся в центре стола бутылку с мохнатым быком на этикетке. Желание накатить подкрепилось доводом «никто не узнает». Обозвав себя «слизнем», Миха вскочил с табурета, скинул куртку, повесил её за ворот на крючок у входной двери и быстро прошёл к окну. Вожделенная отрава осталась за спиной, опер сглотнул слюну. Замысел как обставиться с «акаэмом» у него созрел. Для воплощения оставалось продумать технические детали. Голянкина, как нарочно, ушла и пропала. Маштаков, чтобы занять себя, оборвал листочки на настенном календаре — «численнике», как говаривала покойная баба Маня. Подтянул опустившиеся до самого плинтуса гирьки ходиков. Сверившись с наручными часами, перевёл стрелки на правильное время. Четверть одиннадцатого. От бодренького тиканья ходиков обстановка стала по-деревенски уютной. Затем проверил печку. Дрова обещали вскоре прогореть. Когда над малиновыми углями перестанут шаять голубоватые зыбкие сполохи, можно будет закрывать заслонку без опасения угореть. Журналистка вернулась с красными щеками, продрогшая. — Ой, как тут тепло! — скроила умильную гримаску. — Нужно позвонить, — Миха не дал девушке как следует порадоваться. Голянкина, попутно удивляясь, почему работников уголовного розыска государство не обеспечивает современными средствами связи, провела с опером ликбез по обращению с сотовым телефоном. Маштаков слушал внимательно, всё оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Найдя в папке «исходящие» недавно набранный номер собственного служебного телефона, нажал на кнопку с зеленой трубочкой. На этот раз Тит оказался на месте. — Ты мне срочно нужен, — сообщил напарнику Миха. Майор по интонации понял — вопрос суперважный, но предупредил, что Птицын подрядил его от розыска на похороны Рубайло. Вынос назначен на одиннадцать. С дорогой, без обеда он управится не раньше чем к часу. — Может, попросить Львовича, чтоб заменил меня? — Не стоит, лишние вопросы возникнут, а я не хочу раньше времени волну поднимать. Буду ждать тебя в два у нефтебазы. Без никого. Лучше если ты сможешь достать колёса. — Заинтриговал конкретно, брат, — резонируя, гудели во встроенном микрофончике Лёхины басы. — Смотри там аккуратней, не заиграйся. — Конец связи, — Маштаков аккуратно надавил пальцем на изображение трубки красного цвета и протянул телефон внимавшей разговору журналистке. — Удобная штука. Завидую чёрной завистью. — Это что, нам придётся здесь до двух часов сидеть? — озабоченно спросила Голянкина. — До тринадцати тридцати, — уточнил Миха. — Да не берите в голову. Как я обещал, так и будет. Вашего выхода сценарием не предусмотрено. Но перекантоваться нам тут до половины второго придётся. Не гулять же мне по улице? И уходить сейчас нельзя. — Почему? — не удержалась Вероника. — По кочану с кочерыжкою. — Маштаков взял в руку бутылку, щёлкнул ногтем по жёлтой этикетке: — Выпейте третью да уберём, чтоб глаза не мозолила. — Мне вроде хватит. — А придётся. По две не пьют, примета нехорошая. — Тогда символически, очень крепкая. Или вы споить меня хотите, Михаил Николаевич? Ах вы коварный! — Не надейтесь, — оперативник нарочно ответил обидно, дабы наступившая на пробку звездунья прекратила намёки. Он не воспринимал женщин в амплуа травести. В очередной раз порадовался, что отказался от спиртного, ибо, захмелев, становился всеядным. Конечно, сейчас Миха пренебрёг тем, что само просилось в его руки не из-за внешней непривлекательности субтильной журналистки, а из-за её репутации отвязанной скандалистки. Такая в погоне за жареными фактами мать родную в газетке пропишет, ресницами не хлопнет. Голянкина отреагировала на услышанное «не надейтесь» презрительным хмыканьем: — Очень надо было! Оприходовав свою символическую дозу, Вероника убрала со стола, ушла в комнату и включила там телевизор. Через проём оставшейся открытой двери донеслись голоса героев очередного бразильского сериала. Некто Лусилия с экспансивностью базарной торговки требовала от некоего Мендеса заверений в верности. На Маштакова вдруг напала сильная икота, унять которую он не мог минут двадцать ни водой, ни дыхательной гимнастикой. — Кто-то вас активно вспоминает, Михаил Николаевич! — крикнула из комнаты журналистка. «Есть кому», — подумал Миха, а вслух сказал: — Лишь бы, и-ик, добрым…ик…словом! Ик… Что ты будешь делать, зараза…ик… 17 14 января 2000 года. Пятница. 14.00 час. — 16.20 час. По установленному порядку в пятницу в четырнадцать часов офицерский состав УВД собрался в актовом зале. Мероприятие, именуемое учёбой, отнимало у сотрудников в лучшем случае час рабочего времени, с которым постоянно был напряг. От учёбы освобождались лишь дежурившие в СОГе и отпросившиеся у начальства в связи с неотложными делами. Причём истечение срока по проверочному материалу уважительной причиной не считалось. Начальство относило сроки к проблемам планируемого характера. Меньше всего в зале присутствовало следователей. Начальница СО Лаврова, имевшая двадцать пять календарей выслуги, собственной властью освобождала большую часть подчиненных от бессмысленного протирания штанов и юбок на совещаниях не только пятничных, но и ежедневных. С учётом того, что основной показатель работы милиции — раскрываемость — целиком зависел от работы следствия, руководитель авторитарного склада Сомов мирился со своеволием Людмилы Гавриловны, туго знавшей своё ремесло. Послабления в части кворума иногда делались ещё уголовному розыску, из которого произрос начальник УВД. Самый строгий спрос предъявлялся к явке сотрудников строевых служб. Поэтому перед началом совещания начальник МОБ Коробов, внешне разительно похожий на образцового милиционера дядю Стёпу, прославленного поэтом Михалковым в культовом стихотворении, с высоты гвардейского роста по головам пересчитывал подчинённых. Участковых, дознавателей, инспекторов по делам несовершеннолетних, офицеров батальона ППС, ОВО[172], ГИБДД, начальников медвытрезвителя, спецприёмника, ИВС и дежурной части. Он же громогласно скомандовал: «Товарищи офицеры!», завидев появившегося в дверях Сомова. Товарищи офицеры, среди которых затесалось несколько прапорщиков и один старшина, шумно поднялись, вразнобой аплодируя полковнику стуком откидывающихся деревянных сидений. На «камчатке» следователь Озеров проигнорировал команду, спрятавшись за широкими спинами коллег. За обедом Озеров в честь крайнего дня позволил себе сто пятьдесят под соляночку и пребывал в озорном настроении, предвкушая скорое продолжение расслабона. Сомов энергично поднялся на сцену, откуда бросил зоркий взгляд (Озерова не зацепивший) на притихший зал, скомандовал «вольно!» и по-хозяйски уселся за середину пустовавшего стола, покрытого кумачовой скатертью. Сотрудники вернулись в положение «сидя». Когда шум поулёгся, Сомов прошёлся по результатам достижений за неделю и по дисциплине. Полковник говорил в свойственной ему манере — напористо, образно, с грубоватым юморком. Отличившихся помянул добрым словом, проштрафившихся критикнул. Уложился в им же установленный пятиминутный регламент. Затем на трибуну взошёл кадровик, принявшийся оглашать свежий приказ министра за номером «тысяча тридцать восемь» о применении Положения о службе в органах внутренних дел Российской Федерации. Штабные писаки, готовившие документ, свой хлеб кушали не зря, приказ получился обстоятельным. Служака Коростылёв сначала пытался читать его с выражением и даже отслеживать реакцию зала, уличая сотрудников, слушавших без должного внимания. Но к завершению пятой страницы число невнимательных превысило допустимый уровень. По залу пошёл монотонный гул, перешёптывания и даже смешки. Пришлось рявкнуть Сомову, после чего установилось временное затишье. Птицын сидел в первом ряду, отведенном для начальников служб. Казенные наставления приказа, содержавшие бесспорно важные моменты, на слух не воспринимались, пролетали мимо, как бумажные галки. Вадим Львович, внешне сосредоточенный, тонул в думах, далёких от служебной проблематики. Сегодня вечером он решил прояснить ситуацию с женой. В среду после её очередного позднего возвращения с работы, объясненного посещением заболевшей мамы, подполковник уличил Елену в обмане. Жена вспыхнула, обвинила его в шпионстве и разрыдалась. Против таких приёмов мужская логика бессильна. Птицын пожалел, что затеял разбирательство и, глядя на горько плачущую супругу, усомнился в обоснованности подозрений. На следующий день Елена вновь пришла домой почти в девять. Вадим Львович, мывший на кухне посуду, отмолчался, тягостно размышляя, что долго так продолжаться не может. Способ проверки он выбрал самый простой для опера — пропасти жену от работы. По пятницам налоговая заканчивала в семнадцать пятнадцать, однако с учётом информации о том, что Елена взяла моду отпрашиваться у начальства пораньше, выставиться у объекта следовало заблаговременно. Изначально подполковник определился провести мероприятие своими силами. Вопрос был слишком деликатным, чтобы привлекать посторонних, пусть даже из числа проверенных сотрудников. Теперь главное, чтобы не помешали никакие вводные, типа очередного убийства или квалифицированного разбоя. «Серёнька отвезёт меня к универсаму, там оставит. Пройду дворами до Мира и встану у котельной. Оттуда вход нормально должен просматриваться. В половине пятого уже темно», — прикидывал Птицын, черкая шариковой ручкой в раскрытом ежедневнике. Со стороны казалось — и.о. начальника криминальной милиции добросовестно конспектирует порядок отдания почестей при погребении сотрудников органов внутренних дел. В процессе ведения записей он насупил брови, что вполне соответствовало серьёзности зачитываемого кадровиком параграфа. В действительности Вадим Львович озадачился мыслью: «А если такси её будет ожидать или другой транспорт?». Прокрутив подобный вариант, он пришёл к выводу, что в таком случае в следующий раз выдвинется на машине. Тогда придётся подтянуть верного Серёньку. У Птицына имелись права на категории «А» и «В», но автомобиль из-за отсутствия практики он водил плохо, своей машины не имел, а садиться за руль служебной «Волги» не рисковал. «Будем надеяться, что вечером всё прояснится и ничьей помощи не понадобится», — подполковник резко захлопнул ежедневник. На громкий хлопок отреагировал Сомов. Начальник УВД вопросительно вздёрнул тугой подбородок, уставившись на Птицына, который сидел прямо напротив него. Тот коротко качнул головой: «Всё в порядке, Евгений Николаевич». Одолев приказ министра, неутомимый Коростылёв, не делая паузы, довёл несколько распоряжений начальника УВД области, также имевшего неслабый штат писарчуков в погонах. Предполагалось, что особенно много полезного одуревший в духоте личный состав почерпнёт из приказа об организации гражданской обороны. Убийство рабочего времени для сотрудников КМ закончилось в пятнадцать часов тридцать минут. Мобовцы с завистью провожали взглядами спешно покидавших зал оперативников уголовного розыска, «обэпников» и экспертов ЭКО. А к освободившейся трибуне чеканно шествовал начальник МОБ, припасший подчиненным клизму со скипидаром за низкие, по его убеждению, служебные показатели. Коробов давно постиг, что показатель — святое, и он должен квартал от квартала, год от году прирастать. Познав истину, Коробов умудрился в тридцать три года стать подполковником. Птицын спускался по лестничному маршу, шлифуя в голове детальки предстоящего мероприятия. Каким тоном следует произнести фразу: «Серёж, закинешь меня к универсаму и свободен», чтобы водитель не заострил внимания на нетипичном поведении шефа, укатившего в другую сторону от дома. Не забыть отключить сигнал мобильника. Приготовить мелочь без сдачи на троллейбус. Возможность поездки общественным транспортом, если Елена двинет обычным маршрутом, не исключалась. При подобном развитии событий нужно вести себя как обычный пассажир, светить перед кондуктором удостоверение ни к чему. Экспромтам подполковник не доверял. Как правило, они ему не удавались.