7 В тот вечер Лабан решил устроить нам концерт. Как только мы собираемся, появляется Оскар. Я смотрю на Лабана, он смотрит на меня, и я понимаю, что это он пригласил Оскара. Возможно, чтобы как-то загладить свою вину, возможно, потому что люди в изоляции тянутся друг к другу, даже к своим тюремщикам. Возможно, потому что Лабан всегда стремился собрать как можно больше зрителей. Он натянул стальную проволоку над ящиком из-под пивных бутылок, в который вставил воронку: воронка ловит ветер, ветер приводит в движение кусок латунного карниза, прикрепленного канцелярской резинкой так, что он трется о струны. Получилось что-то вроде эоловой арфы, конструкция издает звуки, похожие на стенания духов, запертых в мусорном баке. На фоне этого то усиливающегося, то затихающего звука он играет, ударяя деревянной палочкой по стеклянным бутылкам из-под газировки, наполненным водой до разного уровня. А в качестве смычка для самодельной скрипки — резонатором которой служит пустая 2,5-литровая банка из-под очищенных помидоров — он использует согнутую бамбуковую палку для подвязывания цветов, стянутую метром нейлонового скотча. По какой-то совершенно неестественной и необъяснимой причине это все равно похоже на музыку. Мы сидим на кухне. Я приготовила суп из цветной капусты. Лабан откладывает ложку, у меня возникают какие-то недобрые предчувствия. И тут он обращается к близнецам. — Вскоре после того как вы родились, в консерватории объявили конкурс на должность профессора. Я знал, что это своего рода трамплин для работы за границей и гарантия финансовой стабильности. Мы пригласили ректора и двух преподавателей к себе в гости, эти трое составляли большинство в комиссии, которая принимала решение. Ваша мать приготовила ужин. И тут мы воспользовались эффектом. Он действует не только спонтанно, можно создать его, у нас был опыт допросов и работы с Андреа. Мы знали, как все происходит. Сначала у человека, на которого направлено воздействие, возникает доверие, ощущение, что его понимают и полностью принимают. Чувствуя это доверие, люди открываются, неосознанно, почти автоматически. Потом возникает своего рода притяжение. Жертвам уже некуда деваться. Они на крючке. Умение управлять всем этим — искусство. И суметь остановиться в нужный момент. Дать людям возможность вернуться к самим себе. Если этого не сделать, значит, мы их эксплуатируем и обманываем. В тот вечер мы переступили черту. Если ты переступаешь черту, если используешь открытость другого человека в своих корыстных целях, ты впускаешь тьму в свою искренность. У тебя остается неоплаченный счет на будущее. Я получил должность профессора. Это стало для меня трамплином. Я встаю и подхожу к окну. — За десять лет мы, ваша мама и я, пользовались этим несколько раз, и обычно все шло, как по нотам. Потом мы попробовали заработать деньги. И тут уже ничего не получилось. Думаю, мы истратили весь свой запас удачи. Думаю, что все наши сегодняшние проблемы — это плата за те годы. Я поворачиваюсь к ним. — Ваш отец — нытик, — говорю я, — я делала все это ради денег и ради того, чтобы у нас была комфортная семейная жизнь, я ни о чем не жалею. Я получила должность лектора без всякого эффекта. Но мы использовали его для получения постов в разных правлениях. Но во всех этих правлениях я работала по-настоящему. Так что я ни о чем не жалею. Какое-то время все молчат. Оскар смотрит прямо перед собой, как будто погрузившись в себя. Все это напоминает рождественский вечер. Бездомным следует проявлять осмотрительность в отношении тех, кто приглашает их к себе домой. — А цена всего этого, мама? — спрашивает Тит. — Никакой цены. Я хотела нормальной жизни. И она у меня была. Мы молча едим. Потом Оскар кладет на стол фотографию. Он показывает на трех человек. — Я познакомился с ними в Гренландии. Датские военные работали с ними дважды. В первый раз, когда пытались скрыть, что американский бомбардировщик B-52 с ядерным оружием потерпел крушение у берегов Гренландии. Второй раз, когда во время очередного обострения Холодной войны по ошибке был сбит датский вертолет скорой помощи. «SecuriCom» нашел вертолет и удалил из тел погибших все следы того, что он был сбит. В семьдесят восьмом году Бота сменяет Форстера на посту премьер-министра. Для реализации своих планов он нанимает помощников, и, среди прочих, «SecuriCom». Меня снова привлекают к работе с фотодокументами, на этот раз для ООН, чтобы был аргумент в пользу ужесточения эмбарго. Позже я снова сталкиваюсь с ними, на этот раз они работают на КГБ, стряпают «мокрые дела», занимаются махинациями и заказными убийствами. И я опять встречаюсь с ними гораздо позже, в Казахстане, куда приезжаю в составе международной комиссии по оценке радиоактивности в природной среде после выпадения радиоактивных осадков из Чернобыля. Мы оказываемся в Алма-Ате. Все наши контакты внезапно куда-то исчезают. Оказывается, Ясир Арафат в городе. Чтобы добиться расположения первого в истории исламского государства, имеющего ядерное оружие. Мы смотрим его выступление перед парламентом. И в его свите я узнаю Графа. И Ясона Альтера. Он снова разводит пальцы и смотрит на них. Потом поднимается. Я провожаю его к двери. Ухожу, чтобы скрыться от Лабана и близнецов. Ночь холодная, темная, пасмурная. Оскар ходит с тростью после того, как отказался от роллатора. Я вышла без верхней одежды, он снимает свой дождевик и накидывает его мне на плечи. Мы останавливаемся. — Сюзан. Можно тебя обнять? Не скажу, что я этого не предполагала. И тем не менее это звучит неожиданно. Нет ни одной женщины, которая хотя бы раз в жизни не переспала с мужчиной из жалости. Не стану утверждать, что со мной такого не случалось. И, может, не один раз. А почему бы и нет? Женской сексуальностью, если ее в избытке, вполне можно поделиться с нуждающимися. Но в этом случае речь не идет только о жалости. Я вспоминаю о движениях его тела в холодной воде. О его женской нежности к растениям. О его лице, по которому ползают пчелы. И тем не менее я не могу сказать ему «да». И он это понимает. Но я беру его под руку. И провожаю до дверей его дома. Между нами возникает какая-то необъяснимая близость. В некотором смысле он — палач, а мы жертвы. Но в каком-то смысле все наоборот. Когда я возвращаюсь, и близнецы, и Лабан уже спят. Я слышу их дыхание. Захожу в комнату Лабана и останавливаюсь у его кровати. Его дыхание одновременно глубокое и медленное, легкое, как у ребенка. Меня накрывает темная волна гнева. Если бы можно было избавиться от вожделения, приняв какую-то таблетку или сделав операцию, что-то вроде лоботомии, и никогда больше не чувствовать влечения? Может быть, кто-то уже придумал такое лекарство? Я сбрасываю с себя одежду, откидываю в сторону его одеяло и ложусь на него. Он всегда просыпается очень медленно, как будто возвращается из каких-то дальних краев. Но эрекция опережает его, и как только она возникает, я сажусь на него верхом. Я двигаюсь, но совсем недолго, всего несколько секунд, пока головокружительная, туманная, неопределенная ярость не обретает форму и не достигает кульминации. Затем встаю и поднимаю с пола свою одежду. — Спи дальше, — говорю я. — Мне просто нужно было воспользоваться твоим телом. Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я ухожу к себе в комнату. 8 На следующий день Оскар выходит в поле со своим стулом, раскладывает его и садится рядом со мной. — Я садовник. Я не смотрю на него. Воспоминание о вчерашнем вечере все еще витает в воздухе. — Был садовником до того, как попал в спецназ. Летом-осенью две тысячи девятого я был в Афганистане, в провинции Гильменд, в «Зеленом поясе», между Гиришком и Шуракианом. Меня отправили составлять карту посевов опиума. Нас было двое растениеводов и биолог, мы работали в полях, под охраной. Однажды на нас напали талибы. Они приехали на пикапах с тяжелыми 12,7-миллиметровыми пулеметами. Нескольких из них мы убили, а остальных оттеснили к дому у реки. Нас прикрывал бомбардировщик, но его сбили. Ночью я залез в тот дом и убил, ножом, восемь человек. Когда я снял с них платки, оказалось, что двое из них — женщины. Пчелы жужжат. Трава зеленеет. Он смотрит на свои руки. — Каждый раз, когда я приближаюсь к женщине, я вижу перед собой тех двух. Я высаживаю последние растения. Это по-прежнему клубника, несколько сортов названы в честь женщин. Хеди Ламарр, королева Луиза, Жа Жа Габор. — Вся эта война была ошибкой. Когда мы уходили, ситуация была хуже, чем когда мы пришли в две тысячи шестом. Центральное правительство в Кабуле было не в состоянии контролировать провинции. Талибан стал сильнее, торговля опиумом росла. Все противоречия обострились. Датские солдаты погибали напрасно. И за это так никто и не ответил. Я ничего не отвечаю. Что я сделала такого, что все говорят со мной о войне? — Погибло семь тысяч мирных афганцев. Внутри страны — сотни тысяч перемещенных. Убиты пятнадцать тысяч талибов. Восемь тысяч афганских полицейских и солдат. Около тысячи солдат НАТО. И все напрасно. — Я не хочу больше ничего слышать, — перебиваю его я. — Найди другое место, чтобы выплакаться. Я иду к зданию лаборатории. Он зовет меня. Я не оборачиваюсь. Он, прихрамывая, бредет за мной. Я мою руки. — Убивать тяжело, Сюзан. Тяжелее, чем ты думаешь. Даже крупных животных. Мало кто из охотников готов признать это. Многие не раз испытывали то, что называется «оленьей лихорадкой». Ты целишься в животное. И тут твое тело как будто начинает понимать, что через мгновение ты убьешь живое существо. И тело начинает протестовать, у него есть своя воля, тебя начинает бить дрожь. И со временем лучше не становится, наоборот, только хуже, и еще тяжелее, когда приходится убивать людей. В бою ты впадаешь в какое-то особое состояние. Когда ты уже не видишь в противнике человека. В таком состоянии все возможно. Но когда нет боя, когда рядом нет твоего взвода, убивать очень трудно. Вот почему так мало хороших наемных убийц. — Оскар, — говорю я. — Я еще не обедала. У меня пропадает аппетит. — Ты должна меня выслушать. Он совершенно открыт передо мной, как вчера, когда я провожала его домой. — Иногда, очень редко, Сюзан, встречается человек, которому это нравится. Ясон Альтер, я изучал его, он как раз такой человек. Я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Он датчанин. Обычное детство. Приличная семья. Но он очень рано понял, что ему нравится убивать. Сначала кур и гусей. Потом крупных животных. Досье на него основывается на допросе, проведенном КГБ в начале восьмидесятых. С помощью препаратов, «сыворотки правды». Он подает заявление в Корпус морской пехоты. Проходит все испытания, но тут случается так, что он перерезает горло какому-то бродяге. Его вычисляют и, хотя доказать ничего не удается, увольняют. Он исчезает на несколько лет, но потом появляется в Южной Африке. Где во времена Боты работает в компании «Armscor». Очевидно, именно здесь он встретился с Графом. Убийство, Сюзан, это почти всегда страшная жестокость. Это патология. Это только в фильмах мы видим яркую картинку, в реальном мире в основе лежит примитивное, низменное в человеке. Альтер другой. Умный. Любознательный. Я видел его в Гренландии, когда там проводили операции на трупах. Последнюю он делал сам. Приемы у него отработаны, он вполне мог бы сойти за врача. Говорит на нескольких языках. Хорошо фотографирует, он готовил всю фотодокументацию. Хорошо разбирается в информационных технологиях. Он машинально раздвигает пальцы и смотрит на них. Потом поглаживает коротко стриженный затылок, чуть выше шеи, рядом с тем местом, где лопнул кровеносный сосуд. — Я никогда не боялся мужчин, Сюзан. Боялся женщин, но не мужчин. Его я боюсь. — Ты с ним работаешь, — говорю я. — Я видела его в гавани. Он хотел убить Тит. Пытался убить нас с Харальдом. Он — один из этих злодеев. Оскар отводит взгляд. 9 В тот вечер после ужина я кладу на стол перед Лабаном и близнецами мобильный телефон Дортеи. — Мне его дала Дортея. Незаметно от тех, кто нас увозил. И зарядку. Я позвонила в банк. Наши карты заблокировали неделю назад. Они теряют дар речи. Любой человек потеряет дар речи, если что-то случится с его банковскими картами. В современном мире существует непосредственная биологическая обратная связь между картами людей и их основными жизненными процессами. — Кто их заблокировал? — спрашивает Харальд.