32 Когда она проснулась, было уже десять, в доме царила звенящая пустота, все ушли по своим делам: кто – на учебу, кто – на работу. Несмотря на то что окна закрывали шторы, все равно за ними угадывалось яркое солнце: точно такая же картина предстает взору, когда солнце падает на другую сторону горы, – свет его столь ярок, что тепло ощущается даже на расстоянии. На потолке высветилось несколько крошечных трещин, по кромке круглого плафона тянулась прерывистая коричневая полоса – скорее всего, следы от пыли и мелких насекомых. Заметь она такое раньше, тут же вскочила бы и принялась наводить чистоту, но конкретно в данный момент ей не хотелось даже шевелиться – лежала бы так и лежала. Вчера вечером благодаря лекарству ей удалось погрузиться в сон, причем настолько глубокий, что она до сих пор чувствовала тяжесть в голове, словно на нее надели десятикилограммовый шлем. С тех пор как она взялась за раскрытие дела под названием «Большая яма», она впервые проспала до десяти часов. На первый взгляд казалось, что она наконец-то полноценно отдохнула, но на самом деле ее голову словно стянули обручем – долгий сон не только не принес облегчения, но наоборот, напряг каждую мышцу тела и каждую клеточку ее мозга. Раньше, переступая порог, она заставляла себя не думать о работе, и пускай это было нелегко, в целом она все же могла гарантировать, что, лежа в кровати, выбросит дела из мыслей. Однако сейчас кровать напоминала зарядное устройство, которое беспрерывно подпитывало ее, до отказа заполняя разум всякого рода касающейся дела информацией. В обед, когда Му Дафу вернулся домой с двумя порциями еды из университетской столовой, она все еще не поднималась. Му Дафу окликнул ее, причем трижды, но она так и не отозвалась, тогда он спросил, что ее беспокоит. Она лежала с закрытыми глазами, делая вид, что крепко спит. Он потрогал ей лоб – температура нормальная. Тогда он сказал, что, если она хочет поспать еще, пусть спит, а он пошел обедать. Она по-прежнему никак не реагировала, хотя казалось, что она злится, причем по большей части из-за того, что ее отстранили от ведения дела. Он вышел из спальни, намеренно не прикрыл дверь и, усевшись за стол в одиночестве, принялся обедать. Ел он шумно, полагая, что таким образом пробудит у нее аппетит. Ему было невдомек, что его жуткое чавканье вызовет у нее совершенно обратную реакцию и покажется просто невыносимым. Она поднялась с кровати, с шумом захлопнула дверь и улеглась заново – неприятные звуки сразу заглохли. Он же, услышав, как треснула дверь, тут же потерял аппетит. И хотя он прекратил чавкать, аппетит к нему так и не вернулся, как будто только лишившись аппетита, он мог проникнуться к ней должным участием и разделить ее печали. Причем так было всегда – если он ел, а она – нет, ему казалось, что он ест больше, чем надо. В какой-то момент он прекратил есть и пошел работать в кабинет голодным. Наказав себя подобным способом, он сумел избавиться от тревоги, а заодно вызвать симпатию с ее стороны. Впрочем, он тут же понял, что все это не более чем самоутешение; вряд ли это и впрямь могло поднять ей настроение. Ведь она не знала, что его аппетит пропал из-за нее, – в ее понимании он плевать хотел на то, что она лежит голодная, – мало того, еще и жрал, чавкая от удовольствия. Тогда он снова зашел в спальню и улегся рядом, притворяясь, что хочет вздремнуть. Такой трюк он решил проделать для того, чтобы наладить с ней общение, – точно так же взрослые садятся на корточки перед ребенком, чтобы быть с ним на одной высоте. Это и правда помогло, она открыла глаза и спросила, верит ли он в интуицию. Четкого ответа на этот вопрос у него не было, однако ему следовало ответить «Yes», поскольку только такой ответ годился, чтобы продемонстрировать беспрекословную поддержку и то, что он всегда будет на ее стороне. В душе у нее промелькнула искорка радости, словно во время драки к ней вдруг из ниоткуда подоспел помощник. Вот бы такое ощущение сохранилось как можно дольше!.. Она произнесла: – Совершенно очевидно, что Сюй Шаньчуань – насильник, тем не менее его пришлось отпустить. У Му Дафу отлегло от сердца: он понял, что она мучается из-за своего дела, а вовсе не из-за подозрений на его счет. Он мысленно издал вздох облегчения, как будто ему неожиданно прочистили кровеносные сосуды. Однако облегчение наступило лишь у него; ее же по-прежнему тяготил груз, поэтому от него требовалась срочная реакция. И тогда он сказал: – Пусть его и отпустили, но ты можешь представить новые доказательства и схватить его снова, это все равно что игра в кошки-мышки. Ей эта мысль показалась здравой, но вот незадача – где же добыть новые доказательства? В этом состояла основная проблема. Собственно, в этом же состояла и причина того, что ей совершенно не хотелось вставать с кровати. Сколько раз она говорила себе, что встанет сразу, как только придумает ответ, но ответ ускользал от нее, словно линия горизонта. Она молчала, размышляла, корила себя, принижала, досадовала, сопротивлялась… В сотый или даже тысячный раз загоняла себя в угол в надежде найти новую улику и ухватиться за нее как за спасительную соломинку. Но, к большому несчастью, на этот раз такой соломинкой для нее послужила не новая улика против Сюй Шаньчуаня, а та самая дырка, которую она заметила на его трусах. Та попала в поле ее зрения совершенно случайно, но Жань Дундун тут же сосредоточила на ней все свое внимание, будто только что сама прожгла ее своим взглядом, да так, что он даже почувствовал жжение. Она вдруг резко села и так же неожиданно, словно вынырнув из-за угла, спросила: – Ты ведь недавно получил трусы? – Да, получил, – стесняясь, промямлил он. – Почему тогда их не надеваешь? Почему ходишь в дырявых, будто я тут совсем тебя запустила? – Мои трусы все равно никто не видит, кроме тебя. – Где они? – Запер на работе в столе, мне прислали их анонимно, поэтому я не решился их надевать, подумал, что это какие-нибудь мошенники. Она в ответ холодно усмехнулась: – Хотелось бы знать, о ком ты подумал в первую очередь, когда их получил. – О тебе, но скорее, это было похоже на мошенников. – И снова ты врешь. Если бы сначала ты подумал обо мне, то тогда спросил бы, если не напрямую, то как-нибудь еще, однако ты не сказал ни слова, будто хранил страшную тайну и до смерти боялся, что я узнаю о ней. – Я боялся, что их отправила не ты, вышло бы неудобно. – Не знаю, про кого ты там подумал сначала, но совершенно точно, что не обо мне. Это была моя первая проверка, и, поздравляю, ты ее не прошел. Договорив эту фразу, она вдруг опешила. Ведь когда она подбирала ему трусы, то все ее думы были о том, как угодить мужу, помнится, она даже мысленно представила, как он обрадуется, получив такой презент. Теперь же для нее стало сюрпризом, что на подсознательном уровне она хотела устроить ему испытание, иначе зачем было отправлять эту покупку анонимно? Почему она не оформила доставку на домашний адрес? Почему никак не предупредила его? Оказывается, она тоже не могла понять себя, она сама себя обманывала! «Я и в самом деле не ожидал, что трусы может купить она, – размышлял Му Дафу, – но как это доказывает, что я ее не люблю? Если бы я ее не любил, то наверняка бы не беспокоился, что она не встает с кровати, и не терял бы из-за нее аппетит». Весь этот поток мыслей уже готов был вырваться наружу, но, к счастью, рассудок взял верх над эмоциями. – Му Дафу, – проговорила она, – ты не можешь стать Джеком из «Титаника» или Жоржем из фильма «Любовь», потому что ты вообще не любишь меня. – А ты меня любишь? – спросил он. Она вдруг не нашлась с ответом, потому как никогда об этом не думала, он же спросил ее об этом впервые. 33 «Люблю ли я его? – задумалась она. – Боюсь, чтобы полно ответить на этот вопрос, хорошо бы применить его к трем отрезкам нашей совместной жизни. Первый отрезок я бы назвала „жвачкой“, второй – „коктейлем“, а третий – „режимом полета“». При чем тут «жвачка»? На это название Жань Дундун вдохновили слова няни, которая работала в доме у Сюй Шаньчуаня и как-то обмолвилась, что «супруги липли друг к другу, как жвачка». Жань Дундун показалось, что такое сравнение в полной мере подходит и для описания ее отношений с Му Дафу в период влюбленности. В то время работа изматывала ее в основном лишь физически, но как бы она ни утомлялась, стоило ей только очутиться в его объятиях, как от усталости не оставалось и следа, как будто он был ее зарядным устройством или женьшеневой пастилкой. Она обожала Му Дафу за его талант и могла просто сидеть рядышком и следить, как он работает, иной раз она наблюдала за ним по два часа. Он строчил что-то свое, она на него смотрела, и они нисколечко не мешали друг другу. Она любовалась его черными, густыми, длинными волосами с пробором посередине, они были настолько длинные, что закрывали даже уши, прямо как у какого-нибудь дирижера, рок-музыканта или футболиста. Она любовалась его прямым высоким носом с аккуратным кончиком, словно то была гора, на которую ей хотелось взобраться. Она любовалась его глазами: пусть и небольшие, они излучали какой-то особый свет, так что казались бездонными. Но больше всего ей нравился его подбородок и особенно – окладистая бородка, иногда ей даже хотелось пересчитать, сколько в ней волосков. Терпеливо рассматривая его, она ждала лишь одного: чтобы он поднял голову и поманил ее к себе. Закончив писать нечто эффектное, он звал ее, усаживал на колени и читал свежий отрывок вслух, словно разделял с ней только что с пылу с жару снятый с жаровни кусок стейка. И пускай ей не все было понятно, ей нравились его голос, запах, колени и все остальное, ей казалось, что она завладела самым лучшим мужчиной в мире, и в этом смысле она напоминала восседающего на денежной куче скрягу, или забравшуюся в чан с рисом мышь, или провалившегося в руины археолога. Жань Дундун была у своих родителей единственным ребенком, в этом отношении их семья напоминала семью Ся Бинцин. Ее отец работал штатным журналистом, мать – бухгалтером в типографии, они тряслись над ней, как над цветочком, оберегая от всяческих напастей, будь то яркое солнце, дождь, мороз или физический труд. Они покупали ей все, что она хотела, любую еду или одежду, и никогда ни в чем не отказывали. Ей нравились детективы, и они скупили все детективы, какие только имелись в магазине. Ей нравились игрушечные пистолеты, и они скупили для нее и все пистолеты. Ей нравилось играть в суперполицейского, и они изображали негодяев. Едва она нажимала на курок пистолета, как они тут же притворялись убитыми и валились замертво, где бы ни находились и чем бы в это время ни занимались, причем подыгрывали ей оба родителя. Отец, Жань Бумо, иногда падал прямо за письменным столом, а иногда – перед телевизором. Мать, Линь Чуньхуа, – то у стиральной машинки, то посреди кухни. Когда же они, как в кино, начинали шевелиться, она заливалась раскатистым смехом, который звенел в каждом углу квартиры. Она смеялась настолько заразительно, что родители не могли удержаться и хохотали вместе с ней. Она первая садилась за обеденный стол, первая заходила в лифт, первая забиралась в машину – так что дома она всегда была персоной номер один. Но после знакомства с Му Дафу ситуация незаметно начала меняться. Помнится, впервые оказавшись с ним в ресторане, она, как и дома, первой прикоснулась к еде, но вдруг ее словно ошпарило, и она отложила палочки. Она осознала, что в ее поведении есть что-то неправильное, – сперва следовало дождаться, когда он тоже сядет за стол и возьмет палочки, – и только тогда приступить к еде. Это новое ощущение стало для нее настоящим потрясением, оно было сродни ядерному взрыву в ее голове, она даже задалась вопросом, почему раньше не испытывала ничего подобного? Будь то посиделки с коллегами или руководством или даже свидания с двумя бывшими ухажерами, она никогда не обращала на это никакого внимания, ничего подобного в ее мыслях даже не мелькало. Вот тогда она и поняла, что влюбилась. В ее мозгу словно произошло автообновление, и с тех пор что бы она ни делала, она думала о нем. Покупая что-то из одежды себе, она прикупала что-нибудь и для него, пробуя что-то вкусненькое сама, она припасала кусочек и для него и приносила ему, даже если уже была ночь. Прежде чем усесться в машину, она сперва усаживала его. Такого рода понимание она перенесла и на свое отношение к родителям, их она также стала усаживать в машину первыми, да и в целом все это повлияло на ее поведение с людьми – теперь вместо того, чтобы в тот же лифт войти первой, она уступала это право другим. Бывает, слышишь некоторые фразы по тысяче раз, но не воспринимаешь их разумом: видишь некоторых людей по сто раз, но не замечаешь их. Однако стоит тебе по-настоящему влюбиться, как ты тотчас начинаешь меняться. Как-то вечером Жань Дундун собрала в охапку все свои игрушечные пистолетики, пришла к Му Дафу в общагу и потребовала, чтобы он в нее пострелял. Он с шумом нажимал на курки, а она как подкошенная валилась на пол. Она падала после каждого выстрела, и только когда он сделал выстрелов десять, залилась слезами и осталась лежать на полу. Она думала о своих родителях, которым так же раз за разом приходилось валиться на пол, они делали так, наверное, пятьсот или даже тысячу раз. Чтобы позабавить любимое дитя, они притворялись убитыми с тех пор, как ей исполнилось лет пять, и продолжали, пока ей не исполнилось двенадцать, после чего она этой игрой наконец пресытилась. Теперь ей захотелось вроде как компенсировать свое поведение или, лучше сказать, отблагодарить родителей за все их падения, но при этом право стрелять в нее она предоставила не им, а Му Дафу. Нельзя сказать, что ей это было приятно, но то была ее личная инициатива, тем самым она вроде как намекала, что умирала только ради него. В тот момент она наконец признала, что повзрослела, и это ощущение зрелости ей подарили не родители, не знакомые, а любовь. С тех пор она поняла, что значит настоящая забота. Всякий раз, когда у нее выдавалось дежурство, она брала на работу чайник, какие-нибудь закуски с фруктами, и пока он развлекал ее бесконечными разговорами, она неожиданно передавала ему через окно то чай, то какой-нибудь фруктик, то еще какое-нибудь лакомство, не забывая подкармливать своими сладкими поцелуями. В тот раз, когда он больше часа прождал ее на пороге ресторана, она вместо того, чтобы просто позвать его, незаметно проскользнула через тот же черный вход и, притворившись, что сильно опоздала, ринулась к нему навстречу. Когда он вынул из-за спины букет полевых цветов, она выразила полное восхищение, надеясь, что его долгое ожидание будет вознаграждено. Надо сказать, что до знакомства с ним она даже не представляла, что на такое способна. Второй отрезок своих любовных отношений с Му Дафу она назвала «коктейлем», потому как с момента беременности и вплоть до того, как их дочери исполнилось три года, все ее чувства распределились между ним и Хуаньюй. Не прошло и двух месяцев после свадьбы, как он чуть ли не официально объявил, что хочет ребенка. Сама она на тот момент все еще пребывала в некоторой эйфории, свойственной новобрачным, ей казалось, что они недостаточно насладились друг другом, к тому же психологически она была еще не готова к материнству. Однако его умоляющее лицо заставило ее согласиться без лишних слов. Беременность ее изменила, теперь она уже не могла направлять свою любовь лишь на него одного; зародившаяся в ней жизнь также требовала любви, и в конце концов эта любовь едва ли не целиком перенеслась на Хуаньюй. Тем не менее ей по-прежнему казалось, что ее любовь к мужу ни капельки не уменьшилась, а лишь приняла другую форму – теперь она любила его из-за любви к Хуаньюй. Свою любовь к Му Дафу она рассматривала как способность преодолевать все трудности, связанные с тошнотой, обвисшей грудью, потерей формы, запорами, изжогой, общей слабостью, вспыльчивостью, эмоциональной неустойчивостью, родовыми схватками и т. п. Так она усилила значение любви и расширила ее содержание до такой степени, что стала игнорировать свое материнство. Когда дочь родилась, Жань Дундун охватило чувство выполненного долга, которое оказалось намного сильнее материнского инстинкта, другими словами, ее любовь к мужу стояла выше материнской любви. Но с течением времени материнская любовь стала брать верх, Жань Дундун даже переживала, что ее чувства к Му Дафу охладели. К счастью, он обожал дочь еще сильнее, чем она, – чтобы целовать дочурку в ее пухлые щечки, он брился по полдня, переживая, как бы только не поколоть ее нежную кожицу. Частенько они все трое валялись на диване или на кровати, только успевая чмокать друг друга, – сперва они по очереди целовали дочурку, после чего сливались в поцелуе сами. Этих совместных поцелуев хватало в самый раз, чтобы приятно скоротать время и восполнить недостающие эмоции, они не нарушали их семейной идиллии и душевного равновесия. Когда Хуаньюй тоже научилась целоваться, они стали играть в «доминошные поцелуи» – это когда сначала он целовал дочь, потом дочь целовала ее, а она целовала его или наоборот – сначала дочь целовала его, он целовал Жань Дундун, а она целовала дочь. В то время их любовь напоминала коктейль из смеси материнской, отцовской и супружеской любви, которые как следует встряхнули в шейкере, после чего ингредиенты слились воедино. Третий отрезок Жань Дундун определила как «режим полета». Он начался с момента, когда Хуаньюй исполнилось шесть лет, и длился по сей день. Она практически забыла о любви, все равно что переключила телефон в «режим полета» – телефон вроде бы и работал, но сигнала уже не наблюдалось. Всякий раз, прежде чем подключиться к сигналу, ему требовалось подать своего рода заявку, после чего она, в зависимости от настроения, отклоняла ее либо принимала. Иногда ему приходилось подавать такие заявки раз по пять, что оказалось намного сложнее, чем подать заявку на грант. Сначала она отказывала ему в поцелуях, ссылаясь на то, что от него воняет чесноком, потом – в объятиях, ссылаясь на то, что от него разит алкоголем, ну а потом – и в постельных делах, ссылаясь на занятость и усталость. В кровати они отодвигались друг от друга все дальше, словно их разделяло целое море. Если даже зимой он прижимался к ней, пытаясь обнять, она жаловалась, что ей жарко, это при том, что в комнате было всего градусов десять. Она даже заподозрила себя во фригидности, но, не желая этого признавать, списала свою холодность на то, что это он утратил всякую привлекательность. Его голос уж не был столь манящим, как раньше, запах его тела не возбуждал, да и шутки стали не смешными. Ее больше не волновали его исследования или статьи, у нее не находилось ни времени, ни желания слушать удачные пассажи из его текстов. На работе она целиком растворялась в делах, дома – в дочери, а по праздникам и выходным навещала родителей. К нему она все больше проявляла обычную терпимость, другими словами, он становился ей безразличен. Ей стали безразличны его комплименты, равно как и его критика, хотя было время, когда она внимала каждому его слову, обращала внимание на паузы, которые он делал, на акценты и интонацию. В ее глазах он из единственного в мире уникального мужчины превратился в обычного шаблонного мужика. Теперь перед ней был просто «муж», а не «Он», она не видела, чем он отличается от остальных, словно все мужчины в этом мире были одинаковыми. Но, похоже, проблема заключалась не в нем, а в том, что она утратила к нему влечение, точно так же ослабевает сигнал телефона или устаревают какие-то функции, и теперь она даже сомневалась, что когда-то и вправду любила его. Покупая ему одежду, она уже не была столь взыскательна, как раньше, а брала первое, что попадется. Она делала это всего лишь для галочки, никакого внутреннего посыла, как раньше, у нее не возникало, ну а потом ей стало лень делать это даже для галочки. Раньше, когда он уезжал в командировку, она непременно интересовалась, на чем он поедет, каким рейсом, по каким делам, в каком отеле остановится, какого числа вернется, нужно ли его встречать. Сейчас же она смотрела на все это сквозь пальцы, и даже его сообщения типа «добрался благополучно» ей казались настолько излишними, что иной раз она забывала на них отвечать. Раньше если в девять вечера его все еще не было дома, она места себе не находила, у нее все валилось из рук; сейчас же, даже если он задерживался до утра, она обходилась дежурным звонком, а иногда и вовсе не утруждалась позвонить. Эти телефонные звонки были призваны показать, что она все еще заботится о нем, однако никакого тепла и участия в этой заботе уже не чувствовалось. «Может быть, я его разлюбила?» 34 Она сообщила о своем желании развестись родителям. Жань Бумо это настолько поразило, что он спустил очки на кончик носа и поверх них уставился на дочь. Не веря, что перед ним собственное дитя, а не какой-нибудь клон, он смотрел на нее минуты две, прежде чем наконец спросил: «Почему?» Поскольку он был из среды журналистов, то его всегда интересовали ответы на пять так называемых W-вопросов: when (когда?), where (где?), what (что?), why (почему?) и who (кто?). Он донимал ее этими вопросами с детства и по сей день, поэтому сейчас, услышав от отца его «почему?», она тут же жутко захотела по малой нужде и вообще пожалела о том, что завела разговор на эту тему. Правду говорят: чего больше всего боишься, то и случается, – ее мать Линь Чуньхуа тоже встряла со своим «почему?». Эти два нацеленных на нее «почему» словно запустили в ее организме спусковой механизм, и она еле сдерживалась, чтобы немедленно, как в детстве, не броситься в туалет. Но она понимала, что скрыться от этой проблемы ей все равно не удастся, вызов следовало встретить во всеоружии. – Даже не знаю, просто разлюбила его, – ответила она. – Как это – разлюбила? – в один голос спросили Жань Бумо и Линь Чуньхуа. Похоже, впервые они хоть в чем-то проявили солидарность. – Вот так, взяла и разлюбила, к чему все эти вопросы? – не выдержала она. – Лучше бы радовалась тому, что имеешь. Мне скоро уже семьдесят, что такое ответственность, я понимаю, а вот что такое любовь – до сих пор не знаю. С этими словами Жань Бумо поднялся с дивана и принялся мерить шагами гостиную. Его обуяло такое волнение, что казалось, разводиться собралась не она, а он сам. – Задумала разводиться – разводись, не будь как твоя мать, которая всю жизнь прожила без любви. Линь Чуньхуа выключила телевизор и уставилась на мужа. – Зачем вы тогда женились, если не любили друг друга? – поинтересовалась Жань Дундун. – Да не слушай ты его, он уже забыл, как опускался на колено, когда просил моей руки. Если не любил, зачем тогда дарил розы? А кто приставал ко мне в кино с просьбой выйти за него? – напомнила Линь Чуньхуа. – Все это ложь! – отрезала Жань Дундун. – Он стал гнушаться меня, когда я потолстела, теперь все во мне его не устраивает, сам храпит – стены сотрясаются, при этом жалуется, что это я ему спать не даю. Всю жизнь меня укорял: то недостаточно женственная, то недостаточно красивая, то недостаточно образованная, то кожа грубая. Нет чтобы в зеркало посмотреть или на свои фото – вылитый Чжу Бацзе[8], который жалуется на жену-уродину… После такого «артобстрела» со стороны Линь Чуньхуа бороздивший просторы гостиной Жань Бумо с шумом плюхнулся на диван, взял газету и снова напялил на себя очки. Дождавшись, пока грудь Линь Чуньхуа перестанет ходить ходуном, Жань Бумо поднял голову и спросил: