– Она прекрасно себе спит, можешь заглянуть и проверить. Он поднялся, тихонько приоткрыл дверь в детскую и услышал ровное посапывание. Вытянув шею, он долго всматривался в темноту. Наконец, убедившись, что Хуаньюй точно уснула, он осторожно прикрыл дверь и вернулся обратно. – Ты должен найти возможность поговорить с ней и объяснить, что хотя мы и разводимся, ты навсегда останешься ее папой и будешь любить ее ничуть не меньше, чем раньше. – Даже не проси, одна только мысль об этом причиняет мне боль. – Все равно она уже обо всем знает, лучше поговорить с ней раньше, чем позже. Не надо думать, будто ты один тут такой добрый. Что еще он мог сказать? Что бы он ни предлагал, пресекалось на корню. «Она даже дочери уже обо всем рассказала, – подумал он, – похоже, развода и правда не избежать, а раз так, то ни к чему и что-то скрывать». И тогда он произнес: – Бай Чжэнь приехала. – Зачем? – равнодушно осведомилась она, в глазах ее уже не было никакого интереса. – Она развелась, Хун Аньгэ заподозрил ее в измене, а Хун Аньгэ спровоцировала ты. – Неужели она не изменяла? Из ее уст этот вопрос прозвучал как риторический. – Сама у нее спроси. – Почему тогда после развода она тут же примчалась к тебе? – Наконец-то в ее голосе прозвучало хоть какое-то любопытство. – Потому что проблемы в их семье возникли из-за нас. Она сыта по горло обидами, поэтому хотела поговорить с тобой лично, но я побоялся, что ты выйдешь из себя, и отговорил ее. – Пусть приходит, я с удовольствием с нею встречусь. Сперва Жань Дундун хотела повысить тон, но, не желая выставлять себя мегерой, заведомо смягчила голос. «Раз мы все равно разводимся, какой резон устраивать скандал? Пусть уж лучше сходятся», – подумала она. – Тебе нужно, чтобы мы досрочно уладили все формальности? – Да нет же, я вообще не хочу ничего оформлять. – Ложь. Если ты не хочешь разводиться, зачем тогда подписывал соглашение? – Чтобы сохранить лицо. Ведь ты сказала, что разлюбила меня, что мне оставалось? – Ну тогда повторю еще раз. Я тебя разлюбила. Его достоинство снова пострадало, ему словно дали под дых. Все эти годы он скрепя сердце во всем ей потакал, уступал в спорах, прощал нападки, вот она и обнаглела, и теперь он понял, что пришло наконец время ее образумить. – Хочешь развестись, давай, но вряд ли ты найдешь кого-то лучше. – Правда? Ты слишком самонадеян. – Один из нас определенно болен этим недугом, и хотелось бы мне, чтобы это оказался я. – Так если не ты, то кто же? – Ну-ну, поэтому я не вылезаю от психолога. Да если бы все это время мне не оказывали психологическую помощь, я бы уже давно сломался. У тебя такая работа, что ответственность зашкаливает, тебе тем более требуется психолог. Если не нравится доктор Мо, можно найти другого специалиста. Есть хорошие отзывы о докторе Цзине, к нему обращаются и деятели культуры, и мелкие чиновники типа Ивана Дмитрича Червякова из рассказа Чехова «Смерть чиновника», все как один довольны его консультациями. – Для меня лучшее лекарство – раскрытие преступления, – сказала она. – Тот, кого с детства перехваливают, кто преуспевает в карьере, – тот проще простого впадает в нарциссизм. А тот, кто при этом лишен способности доверять, не мыслит себя проигравшим, не ощущает опоры и без конца съедает себя обидами, легко впадает в паранойю. Если отставить в сторону свое эго и больше общаться с людьми, проявлять к другим хоть каплю любви, то оба эти недуга можно излечить. – Ты что, меня воспитываешь? – Просто хочу, чтобы ты прекратила валить все с больной головы на здоровую. – Придурок, – произнесла она и со всей силы жахнула чашкой об стол так, что та упала и раскололась на две части. 45 Пускай Жань Дундун и закрывала дверь в спальню, на щеколду она ее не запирала. Сама по себе дверь являлась своего рода пограничной линией. Если Жань Дундун находилась в спальне, то Му Дафу туда не входил, даже если ему требовалось что-то с ней обсудить, он лишь приоткрывал дверь, оставаясь на пороге, или, как вариант, приглашал ее для разговора в гостиную. Проявляя заботу или любопытство, он то и дело тихонько приоткрывал дверь и через щелку наблюдал, чем там она занимается, прямо как родитель, что следит за дитём. По сквозняку и звукам, что доносились от двери, она могла точно определить, зачем он пришел – по делу или просто так. Если он приходил по делу, то от двери шла резкая волна воздуха и слышался обычный в таких случаях хлопок. Если же он просто подглядывал, то никаких шорохов практически не угадывалось, о том, что дверь приоткрыта, свидетельствовали лишь едва уловимые колебания воздуха. Она всегда знала, когда он открывал или закрывал дверь. То, что он за ней подглядывает, ее совершенно не раздражало. Напротив, такое повышенное внимание ей даже нравилось, прямо как кошке, чем больше на нее смотришь, тем больше она тебя развлекает. В этом смысле закрытие двери было больше актом символическим, поэтому он мог открывать ее в любое время. Но сегодня Жань Дундун вдруг передумала. Она заперлась на щеколду и только потом выключила свет и легла спать. Один, два, три… с того момента, как погасла лампа, она уже досчитала до нескольких сотен, но вдруг сбилась и принялась считать по новой. Она повторяла этот трюк снова и снова, но сон так и не шел. Решив, что виной тому закрытая наглухо дверь, она поднялась, отодвинула щеколду, легла снова – и тут ей показалось, что кровать, подхватив ее, взмыла вверх, проплыла в верхний левый угол спальни, потом – в нижний правый, потом ударилась о дверную ручку, потом едва не уперлась в самый потолок, да так, что у нее перехватило дыхание. Паря на кровати, она словно находилась в состоянии невесомости, при этом каждая ее мысль представлялась четкой, словно нарисованная на белом листе линия. Чем больше она заставляла себя уснуть, тем меньше ей этого хотелось. Она снова встала и закрыла дверь на щеколду. Она ее то открывала, то закрывала, то снова открывала… пока наконец не задалась вопросом: «А что, если у меня и правда поехала крыша?» Тут же ее мысль стала работать в другом направлении: «Мне нужно успеть раскрыть дело, мне ни в коем, ни в коем случае нельзя заболеть, даже если это произойдет, я все равно справлюсь». Она изо всех сил пыталась побороть бессонницу, потливость и волнение. Балансируя между сном и явью, она задавала себе разные вопросы: «Я самонадеянная? А кто хоть чуть-чуть не самонадеян? Я мнительная? А кто с таким грузом ответственности не мнителен? Мало кто признает свои недостатки, но почему Му Дафу намекнул, чтобы я сходила к психологу? …Спустя месяц после того, как дело «Большая яма» возложили на Лин Фан, оно снова было перепоручено мне, кто-то верит, что я сотворю чудо, а кто-то выжидает, чтобы поднять меня на смех. …Куда же спрятался У Вэньчао? Если мы найдем его, удастся ли закрыть это дело? …Му Дафу на словах говорит, что разводиться не хочет, а на деле постоянно путается с Бай Чжэнь, как после этого ему верить? Действительно ли развод не отразится на Хуаньюй? Интересно, любит ли меня еще Му Дафу? Что на самом деле значат мои слова о том, что я разлюбила его, – я говорю так со злости или всерьез?..» Эти вопросы выскакивали один за другим, сперва каждый по отдельности, а потом все вместе, пока не слились в сплошную какофонию. Она включила лампу и вынула из ящичка прикроватной тумбочки снотворное. На душе у нее стало совсем тоскливо, она вдруг почувствовала себя ужасно одинокой и обиженной – когда ее что-то печалило, ей совершенно не с кем было поговорить; когда уставала, рядом не оказывалось плеча, на которое можно опереться; когда встречалась с трудностями, ей не с кем было разделить свою ношу. Казалось, на всем белом свете нет никого несчастнее ее. Пока она изводила себя этими мыслями, из глаз ее полились слезы, она принялась всхлипывать. Му Дафу никогда дверь в кабинет не закрывал: с одной стороны, он присматривал за дочерью, которую требовалось среди ночи то напоить, то сводить в туалет, а с другой – за Жань Дундун. Можно сказать, исполнял роль своеобразного центра нервной системы. Вот и сейчас он проснулся от того, что из спальни доносились едва различимые звуки плача. Он тихонько подошел к спальне и повернул ручку, та не поддалась, от этого он забеспокоился еще больше. Он постучал и окликнул: «Дундун». Плач тут же прекратился. Он постучал снова и попросил впустить его. Изнутри не раздавалось ни единого шороха, тогда он пригрозил выбить дверь. Он и правда ударил по ней ногой, но не сильно. – Открой, пожалуйста, не будем пугать Хуаньюй, – сказал он. Она отодвинула щеколду и снова ушла в глубь комнаты. Выждав полминутки, он вошел в спальню. Она лежала на кровати, никаких следов слез на ее лице уже не было, о том, что она плакала, говорили лишь припухшие веки. – Чего плакала? – Кто тут плакал? Я спокойно себе спала, чего ты вдруг начал тарабанить? Он обвел глазами комнату, но ничего подозрительного не заметил, глянул на подушку, наволочка тоже была сухая. – Я проснулся от твоего плача, – произнес он. – Тебе просто приснилось. – Ну раз все в порядке, то и прекрасно. С этими словами он уже собрался было выйти, как вдруг на дверной ручке заметил кровавый след. Он тотчас подскочил к кровати, сдернул одеяло и схватил Жань Дундун за руки. На левом запястье виднелся след от пореза. В его душе разом все перевернулось. – Зачем ты это сделала? – Зато я наконец поняла, что испытывала Ся Бинцин, когда резала себе вены. – Сказав это, она тут же спрятала руку, словно ничего и не случилось. – Поняв ее отчаяние, я быстрее раскрою дело. – Что за вздор! Он нашел в ящике лейкопластырь, заклеил рану и крепко зажал ее рукой, словно пытаясь остановить кровь, хотя та уже давно не текла. И пускай эта рана была сделана скорее понарошку, для него она была самой настоящей, ведь это был сигнал о том, что психика у Жань Дундун явно разрушена. – Давай заключим сделку, – предложил он. – Что еще за сделку? – спросила она, высвобождая руку. – Либо ты идешь к психологу, либо я рассказываю о случившемся твоему начальнику, чтобы он отправил тебя в отпуск. – Если ты посмеешь препятствовать мне в раскрытии дела, я тут же оформлю с тобой развод. – Ради твоего физического и психического здоровья я готов пожертвовать нашим браком. Она вдруг холодно усмехнулась и сказала: – Если хочешь поскорее развестись, так и скажи об этом прямо и не нужно ничего придумывать. К тому же я совершенно не против тебе помочь. – Не надо переворачивать все с ног на голову. Когда речь идет о жизни и смерти, я отношусь к этому более чем серьезно. Она понимала, что значит это его «серьезно». Иной раз, чтобы выяснить, откуда произошло какое-нибудь слово или выражение, Му Дафу мог перелопатить целый ворох толстенных книг. Как-то раз устроив в ресторане дискуссию с профессором Ху на тему «Что круче – модернизм или постмодернизм», он рассорился с ним вдрызг, в результате их двадцатилетней дружбе, не выдержавшей испытания приставкой «пост-», пришел конец. Дело в том, что, по мнению профессора Ху, любая литература, несущая приставку «пост-», не представляет никакой ценности и лишена всякой структуры. Однако Му Дафу, который с подросткового возраста обожал критиковать все и вся, не мог допустить, чтобы профессор Ху так бесцеремонно принижал приставку «пост-». Вполне возможно, что с его стороны это было всего лишь желанием поспорить, но едва он начинал продвигать свою точку зрения, как становился похож на льва, защищающего охотничьи владения, – и все это ради того, чтобы лишний раз показать, что наукой он занимается не абы как, а всерьез. – А можно все-таки отложить поход к психологу до момента, когда я поймаю убийцу?