И я вновь чувствую себя так, будто меня окунают в полную ледяной воды ванну. Руслан умеет удивлять. Я ему верю, а он каждый раз преподносит всё новые и новые сюрпризы. – Только не говори, что ты не поверил мне и решил лично убедиться… – Нет! И в мыслях не было! – отрезает категорично. Не даёт даже завершить эту дикую мысль. – Надеюсь… – я забираю свою ладонь из плена тёплых рук и хватаюсь ей за краешек стола. – Не знаю, то ли для этой больницы такие дела в порядке вещей, то ли наоборот, твой случай был из ряда вон выходящим, но гинеколог, которая присутствовала при операции, без труда вспомнила тебя. И она утверждает, что вместе с согласием на операцию тебе подсунули отказ, потому что ребёнка планировали продать. Руки непроизвольно взмывают вверх и опускаются на грудь, будто смогут удержать рвущееся из груди сердце. – Поэтому тебе сказали, что никаких документов на ребёнка быть не может из-за преждевременных родов, и даже справки о смерти, – продолжает добивать новостями Руслан. Не жалеет ни меня, ни моих чувств. И правильно делает, потому что так я хотя бы буду знать о том, что произошло. Жить и находиться в счастливом неведении, было бы для меня худшим вариантом. – Я не верю, нет. Разве такое бывает? – поизношу растерянно. – Кому нужно продавать чужого ребёнка, зачем? Неужели просто ради денег? Нет, не верю… – продолжаю твердить, как заведённая. – Хм, а это самое интересное, – ухмыляется горько, – прокуратуре проще выйти на того, кто купил. И в данном случае, в этом попытаются обвинить меня. – Что? Но ты же не… – страшные слова застревают в горле. Не могу поверить. – Разумеется, я не покупал собственную дочь, но ты ведь помнишь, я рассказывал тебе про оплошность своего адвоката. Если всплывёт информация о том, что он заплатил за подлог анализа ДНК, то мне не поздоровится. Но меня волнует не это, а то, что Мию у меня могут в таком случае забрать. И тебе её тоже пока никто не отдаст, а вот это уже действительно серьёзная проблема. Глава 28 Глава 28 Каждое мгновение, проведённое рядом с Русланом, я твержу себе о том, что нас не связывает ничего, кроме дочери. Упрямо, настойчиво пытаюсь сохранять выстроенную дистанцию. Ту стену, которую возвела с самого первого дня в турагентстве, но временами она всё равно даёт брешь. На следующий день после проверки в больнице я собираюсь наведаться в свой дом – дом, который остался после моих родителей, и в котором сейчас живёт семья тётки. Вчера было совершенно не до того: Руслан уезжал на встречу с адвокатом, а я весь вечер провела с Мией. Мы гуляли по побережью, ели сахарную вату и просто общались. Да, с трёхлетним ребёнком есть о чём поговорить. Мне не терпится наверстать упущенные годы, и я готова круглосуточно быть рядом с малышкой, несмотря на обстоятельства. Адвокат предлагает Руслану пойти на опережение, но что конкретно они будут делать, я не знаю. Понимаю только, что зря Селиванов начал копошиться во всём этом, но и не виню его, ведь мужчина хотел как лучше. Я и сама хочу узнать, наконец, всю правду, именно поэтому собираюсь поехать к тётке. Моя интуиция упрямо твердит, что все ответы надо искать там, хотя мотивов у тёти Любы поступать со мной так жестоко, не было. По крайней мере, я о них не знаю. – Я поеду одна, – пытаюсь поставить Руслана перед фактом, но звучат мои слова так, будто я прошу совета. Или, что ещё страшнее, разрешения. Мужчина покачивает головой, не одобряя моего решения. Но ехать с ребёнком в дом, где проживает тётка, я не хочу. Гостиница, в которой мы остановились, стоит на окраине посёлка, а вот дом моего отца находится ближе к центру. Папа сам его строил, своими большими трудолюбивыми руками. Воспоминания о погибших родителях причиняют боль и одновременно оставляют на душе добрый светлый след. Я помню, как они любили меня, баловали, старались давать самое лучшее. Украдкой смахнув непрошенную слезу, сажусь в автобус и пробираюсь в самый конец. Проезжаю пару остановок, выхожу. Пройдя несколько кварталов, останавливаюсь напротив зелёного металлопрофильного забора, сама открываю калитку. Медленно иду в сторону входной двери и с каждым шагом всё отчётливей слышу довольно странный шум. Самый настоящий крик! Детский плач вперемешку с воплями взрослого человека: раздражёнными и истеричными. Открываю дверь и прохожу внутрь, переступая через разбросанную на полу обувь. – Тётя Люба, не надо! – очередной крик кого-то из детей взрывает обманчивую тишину, заставляя меня резко дёрнуться в сторону источника шума. В ответ звучит отборный мат, от которого хочется закрыть уши. Но печальнее всего, что я узнаю в этом потоке брани голос родной тётки. Добегаю до комнаты, которая стала эпицентром хаоса, и прирастаю к полу, едва не закричав от ужаса. – Мама! Все должны называть меня мамой, – говорит тётя Люба, уперев руки в голые бока. На ней длинная балахонистая юбка и застиранный посеревший бюстгалтер. По всей видимости, родственница спасается от наступившей раньше времени жары, расхаживая по дому полуодетой. – Ну, и чё ты молчишь? – она опять повышает голос, а я только сейчас замечаю забившуюся в дальний угол дивана девочку. Я не знаю её, видимо это кто-то из новеньких. – Ещё раз ты назовёшь меня тётей, и я тебя вот этим стулом, – она берёт в руки старый деревянный стул и замахивается им на несчастную девочку, вновь пуская в ход нецензурную брань. Я не могу больше сохранять своё присутствие в тайне, потому что просто стоять и смотреть на происходящее будет ещё худшим преступлением, чем совершает тётка. Однако предпринять что-либо не успеваю, потому что в следующее мгновение стул с грохотом падает на пол, а тётя Люба подходит к девочке и прижимает её к себе. – Не надо меня шугаться, – произносит дрожащим нездоровым голосом и принимается поглаживать воспитанницу по голове. На первый взгляд развернувшаяся картина может выглядеть мило, но если присмотреться, то кожа вздувается буграми от происходящего. Я сейчас отчётливо понимаю, что моя тётка не в себе, она же самоутверждается за счёт этих несчастных детей. Ломает их, но при этом свято убеждена, что желает воспитанникам только добра. – Тётя Люба! – подаю голос и делаю шаг внутрь комнаты. После увиденного у меня нет желания разговаривать с родственницей и даже смотреть на неё, всё внимание перетягивает на себя испуганная всхлипывающая девчушка. Я даже не могу понять, сколько ей лет, потому что она слишком худенькая, но при этом взгляд далеко не детский. – Евка? – удивляется тётя. Она была так увлечена «воспитательным» процессом, что даже не заметила, когда я вошла в комнату. – А что ты здесь делаешь? – очевидно, что я застала родственницу врасплох. В её немного обезумевших глазах читается испуг, а ещё я замечаю, как дрожат руки. – Приехала в свой дом, – отвечаю невозмутимо. Я больше не завишу от неё, она не сможет пригрозить мне детским домом, как делала это раньше, и добиться таким образом полного послушания. И ведь я даже не видела проблемы в таком отношении, наоборот, была благодарна за то, что родственники взяли меня к себе после смерти родителей. – Ах, это ты… – медленно тянет тётка и поднимается с дивана. Девочка, до этого боявшаяся шелохнуться, резво подскакивает и выбегает вон, пользуясь тем, что строгая надзирательница переключила всё своё внимание на меня. Зато мне становится не по себе от того, что тётка медленно двигается в мою сторону. Будто готовится кинуться в драку и повыдёргивать мне все волосы, а заодно и расцарапать лицо, которое так похоже на лицо её покойной сестры. – Это ты настучала в опеку, да? – произносит, прищурив один глаз. – Они тут вчера весь вечер мне мозги колупали, сказали, что какая-то странная девка приходила, говорила, что у неё ребёнка спёрли! Что ж, узнаю жителей родного посёлка, все как всегда в своём репертуаре. Им лишь бы поболтать побольше, и неважно, будь то старая бабка или должностное лицо. – Я всего лишь хотела аннулировать отказ, который мне подсунули в роддоме! – отвечаю несмело. Не знаю, зачем вообще оправдываюсь перед этой безумицей. Зато подмечаю, что тётка даже не реагирует на моё упоминание об отказе, ни один мускул на её лице не вздрагивает. А ведь официальная версия не отказ, а смерть. – Что ты удумала? – шипит на меня ядовитой гадюкой. – Умом что ли тронулась? Умерла твоя девчонка, у-мер-ла! – кричит, вызывая жестокими словами тупую боль в груди. Хорошо, что я знаю правду, и видела свою дочурку живой и невредимой, иначе не смогла бы так спокойно стоять и слушать эти страшные слова. – Нет! – продолжаю настаивать на своём. – Моя дочь жива, и кто-то провернул это всё, чтобы продать ребёнка! Чувствую, как азарт доказать правоту овладевает всем моим существом. Я не хочу даже слышать о том, что моя девочка мертва, и так слишком долго верила в эту ложь. – Да что ты несёшь, кому придёт в голову продавать ребёнка родному отцу? – выкрикивает в гневе тётя Люба. Она уже дошла до кондиции в своей ярости и ненависти, поэтому не контролирует себя совершенно. Зато я остаюсь предельно внимательной и не пропускаю мимо ушей чистосердечное признание тётки. Когда всё случилось три года назад, мы с ней и не обсуждали толком ничего. Я плакала почти постоянно, а она делала вид, что пытается меня утешить. Правда, все её утешения из раза в раз сводились к одному и тому же: она старательно вкладывала в мою голову мысль о том, что моя девочка умерла. – А откуда ты знаешь, что мою дочку забрал её родной отец? – цепляюсь за небрежно брошенное слово, внимательно наблюдая за реакцией тётки.