Фрэнсин всхлипнула, потрясенная видом лица Бри, смотрящего на нее с фотографии, помещенной над заметкой. Ей казалось, что со временем образ сестры размылся, что от него осталось только то, что она могла видеть мельком лунными ночами. Но оказалось, что она помнит лицо Бри ясно; именно таким оно предстало перед ней, когда она вспомнила сестру в лабиринте из рододендронов, – энергичным, большеглазым, дерзким. Черно-белая фотография была зернистой, и лица на ней получились мелковаты. Это было семейное групповое фото, которого она точно никогда не видела прежде. Мать казалась на нем крошечной рядом с огромной бородатой фигурой Джорджа Туэйта, отца. Девочки стояли впереди, только Монтгомери и Мэдлин сидели на коленях у мамы. Никто не улыбался, так что это был отнюдь не веселый семейный портрет. Три лица были обведены кружками. Фрэнсин хотелось думать, что она узнает лица своих сестер, но, по правде сказать, могла только догадываться, что шестилетняя Агнес – это девочка с худым лицом, сердито глядящая в объектив и держащая в руках мягкую игрушку, более или менее похожую на собаку. У четырехлетней Виолы имелись две длинные аккуратные косы, свисающие на ее плечи, и она серьезно смотрела прямо перед собой. Маленькая Розина держала Бри за руку, и только у нее уголки губ были немного приподняты, как будто ей велели не улыбаться, но она ничего не могла с собой поделать. С другой стороны от Бри стояла маленькая Фрэнсин, самая серьезная из девочек, и смотрела прямо в объектив. Устремив еще один долгий взгляд на лицо Бри, Фрэнсин сглотнула ком в горле и начала читать остальные заметки. Но во всех них говорилось одно и то же, хотя в одних материал подавался более сенсационно, в других – менее, в зависимости от характера газеты. Происшествие не попало на первые полосы национальных газет, поскольку они были заняты материалами о лунной миссии «Аполлона-11» и ее недавнем благополучном возвращении на Землю. Фрэнсин так и не узнала ничего нового о том, что произошло в усадьбе в те вечер и ночь. Не было в заметках и упоминания о том, что она тоже была обнаружена в колодце, как рассказал ей Сэм Вудалл. Вокруг стояло угрюмое молчание, похожее на потрепанную колючую шаль, от которой мало толку. Фрэнсин ощущала окружающий ее дом, ощущала явственно, как никогда, с его гулкими комнатами и длинными темными коридорами, лежащими за стенами этой кухни. Воздух здесь был спертым, душным, и казалось, что дом давит на нее, пока она сидит, склонившись над распечатками заметок, но почти не глядя на них, потому что от каждого шороха ее пробирает дрожь. Внимание Фрэнсин привлекло движение за окном, и она тут же вскочила на ноги, обрадовавшись тому, что у нее появился предлог оставить душную кухню и выйти во двор, тем более день обещал быть солнечным – одним из тех чудесных февральских деньков, когда выглянувшее солнце немного согревает холодный воздух. На зеленой траве лужайки проклюнулись ярко-фиолетовые крокусы, появившиеся за минувшую ночь. Фрэнсин остановилась на изрядном расстоянии от кладбища – хотя один раз она и зашла туда, у нее не было ни малейшего желания заглядывать туда опять. – Мисс Кэвендиш? – сказала Фрэнсин, прищурившись на ярком солнечном свете. – Все в порядке, Фрэн. Тебе нет нужды подходить ближе. Я зашла ненадолго, просто захотела поздороваться с Элинор. Фрэнсин кивнула и стала ждать, немало изумленная тем, что старая дама смогла проделать весь путь от Колтхауса, несмотря на болезнь. Мисс Кэвендиш долго стояла перед могилой Элинор, тяжело опираясь на палку. На ее лице не было ни печали, ни радости, а только смирение перед неизбежным. Мисс Кэвендиш пришла не затем, чтобы поздороваться, подумала Фрэнсин. Она явилась, чтобы попрощаться. Медленно и скованно старая дама подошла к двум маленьким могилкам под старым кизиловым деревом и склонила голову. Фрэнсин была поражена, когда мисс Кэвендиш вытерла лицо, как будто плакала. Затем она открыла скрипучую калитку кладбища и, спустившись по невысокому пологому склону, подошла к Фрэнсин. Две женщины стояли и смотрели в сторону кладбища. Даже при ярком свете солнца чувствовалось, что оттуда, из-под склонившихся деревьев, исходит угроза. Мисс Кэвендиш повернулась к Фрэнсин и слегка нахмурила брови. – Вчера ко мне приходила Мэдди. Она беспокоится о тебе. По ее словам, ты вбила себе в голову, что она привела в дом какой-то злой дух. – Что-то и впрямь явилось вместе с ней, – ответила Фрэнсин, досадливо сжав губы. – Горе странная штука, моя дорогая. – Я бы не сказала, что в горе есть что-то странное. – Фрэнсин искоса посмотрела на мисс Кэвендиш, удивившись тому, что та вдруг сменила тему разговора. – Оно действует на людей по-разному. – Старая дама улыбнулась. – Я смотрю на тебя – которая забыла все, что случилось с твоей семьей, – на нашу Элинор – которой было невыносимо, когда кто-то заговаривал о том, что она потеряла, – и на Мэдлин – которая всю свою жизнь не может ни на чем остановиться. – Вряд ли это могло как-то подействовать на Мэдлин – ведь она была совсем малышкой, когда… – Фрэнсин прочистила горло, удивляясь тому, как тяжело ей произносить имена своих сестер вслух. – Когда произошла эта трагедия. Мисс Кэвендиш повернулась к дому. Тот казался безмятежным в этот солнечный морозный день, как что-то, сошедшее со страниц какой-то старой книги. Он казался чем-то нереальным; он не вписывался в современный мир. Как и сама Фрэнсин. – Может быть, и так, но она жила в доме, где произошла трагедия, – а это накладывает на человека отпечаток, хотя сам он может этого и не знать. И омрачает его душу. Это проникает под его кожу, как зуд, который невозможно облегчить чесанием, потому что непонятно, где надо чесать. Это не делает ее горе менее реальным. Будь с ней добра, моя дорогая. Ведь у нее нет твоей силы. – Я вовсе не сильна. – Ты унаследовала силу своей матери, а Элинор была самым сильным человеком, которого я когда-либо знала. – Мисс Кэвендиш, прищурясь, посмотрела на небо, затем сказала: – Сегодня чудесный денек; проводи меня до дороги, Фрэн. – И, не дожидаясь ответа, медленно двинулась по лужайке. – Вы не хотите зайти и выпить чаю? – спросила Фрэнсин, догнав ее. – Нет, дорогая, не сегодня. У Фрэнсин сжалось горло, когда она подумала, что это, быть может, одна из ее последних встреч со старой дамой. Чтобы продлить то недолгое время, которое они еще смогут провести вместе, она отрывисто сказала: – Я провожу вас домой. Они шли молча; мисс Кэвендиш размахивала своей палкой, показывая на широкие обочины, отделяющие лес Лоунхау от подъездной дороги усадьбы. – Эти крокусы выглядят просто чудесно. Теперь скоро уже расцветут и нарциссы. Хотя вряд ли я доживу до того времени, когда можно будет увидеть колокольчики. Фрэнсин кивнула. Какой смысл отрицать очевидное? Со странным выражением лица мисс Кэвендиш тихо добавила: – Элинор говорила, что все маленькие дети остаются крокусами до тех пор, пока их индивидуальность не созреет настолько, чтобы можно было определить цветок, который соответствует ей. – Счастливая детская пора, – отозвалась Фрэнсин, удивившись и вместе с тем обрадовавшись тому, что мисс Кэвендиш завела разговор о ее матери, потому что она как раз думала о том, как заговорить о ней самой. – Что ж, это логично. – Наша Элинор придавала цветам большое значение. Фрэнсин улыбнулась кривой улыбкой. – Мне никогда не нравилось, что сама я лантана. Ведь этот цветок многие считают сорняком. – Но она была права. Ты прямолинейна, негибка, сурова; но есть и позитивная сторона – ты преданна и постоянна. Услышь Фрэнсин эту характеристику от кого-то другого, она обиделась бы. Проглотив горькую желчь, подступившую к горлу, спросила, надеясь, что, благодаря языку цветов, сможет понять, какими могли быть ее сестры: – А вы не помните, какие цветы моя мать определила моим сестрам? Мисс Кэвендиш подняла свои редкие брови. – Помню, но не про всех, – ответила она. – Виола была пионом… – Она была стеснительной? – Да, и сердобольной. Виола была чудесной девчушкой. – Мисс Кэвендиш нахмурилась, но затем ее лицо снова прояснилось. – А вот Агнес была настоящей командиршей и немного ябедой; она была хризантемой. – Какого цвета? – Господи, да я уже не помню, ведь с тех пор прошло столько лет… Однако Элинор говорила, что она честна. Иногда даже слишком. Фрэнсин кивнула. – Тогда она была белой хризантемой. Мисс Кэвендиш пожала плечами. – Тебе лучше знать. Что касается Рози, то тогда она, кажется, все еще оставалась крокусом, а цветок Мэдди ты знаешь сама. – Садовый лютик… А что насчет Бри? – тихо спросила Фрэнсин, ощутив стеснение в груди при мысли, что сейчас она что-то узнает о том, какой была при жизни ее сестра. – По-моему, она была каким-то деревом. Но каким именно, я не помню. Этот ответ пришел ей в голову непрошенно и сорвался с ее уст сам собой, Фрэнсин даже не успела его обдумать: – Это был кизил. Мисс Кэвендиш остановилась и тяжело оперлась на свою палку, стоя в тени леса. – Да, думаю, это мог быть кизил. – В моем саду растут два кизиловых дерева. – Фрэнсин закрыла глаза и ощутила еще большее стеснение в груди, как будто ее сердце стало слишком большим, чтобы помещаться в грудной клетке. – И одно из них растет над могилой Бри. – Она перебрала в уме значения кизила: надежность, стойкость, любовь, которую не могут сломить напасти. Но у этого дерева было еще одно значение – возрождение. Не об этом ли думала мать, когда посадила над могилой Бри кизил? Потому что та и впрямь пережила возрождение… после смерти. – Но почему вы ничего не рассказали мне раньше? – вырвалось у Фрэнсин. – Вы знали, что я ничего не помнила о тех утоплениях, так почему бы вам было не рассказать мне обо всем? Вы были рядом, но так ничего и не сказали. Мисс Кэвендиш опять медленно двинулась вперед, затем проговорила: – Отношения между людьми – это сложная штука, а Элинор… – Она вздохнула. – Элинор была самым близким для меня человеком, ближе нее у меня не было никого. Я очень любила ее, любила как сестру. Но для того чтобы сохранять в дружбе такую близость, необходимо полное доверие; особенно это относится к вашим общим секретам и данным вами обещаниям. Для Фрэнсин отношения между людьми всегда оставались тайной за семью печатями. Наиболее тесными отношениями, которые поддерживала она сама, были ее отношения с призраком, а такие отношения никак нельзя назвать сложными. – Мама заставила вас пообещать, что вы не будете об этом распространяться, – бесцветным голосом сказала она. Мисс Кэвендиш кивнула. – Еще когда ты училась в школе, я сделала все, чтобы никакие слухи об этой истории не дошли до тебя или до Мэдди – на этом настаивала ваша мать. – Она искоса взглянула на Фрэнсин. – Не вини ее, дорогая. Она очень любила тебя и Мэдди. Даже если и ошибалась, все, что она делала, делалось для того, чтобы защитить вас. Никогда об этом не забывай – и также помни, что после той ночи Элинор так и не оправилась. Она была сломлена и оставалась такой до конца своих дней. Они шли в молчании, пока не добрались до шоссе на Хоксхед. Только когда перешли на другую его сторону и очутились на пешеходной дорожке, мисс Кэвендиш заговорила опять: – Не только Мэдди беспокоится о тебе, моя дорогая, но и я тоже. Фрэнсин сердито нахмурилась.