– Ваша мать убила отца? – пробормотал он, отступив. Фрэнсин кивнула. – Это было идеальное убийство, – хрипло сказала она. – Все считали, что он сбежал; никто не ожидал, что он явится домой и затем будет убит. Его искали везде, но только не здесь. – Она на миг закрыла глаза и прошептала: – И я знаю, где мама закопала его. – Но ведь не в саду, не так ли? – спросил Констейбл. – Там уже негде копать. – Нет. Она закопала его, можно сказать, на виду. – Она печально посмотрела на него. – Где можно закопать труп, чтобы никто не заметил? – Это был риторический вопрос, распутавший все запутавшиеся нити ее воспоминаний. – Это как загадка, чья отгадка такая простая, такая очевидная… Кладбище. Никому не пришло бы в голову искать труп на кладбище, ведь мертвым положено лежать именно там. Она встала с колен и прошептала: – Это случилось в ту ночь. Когда мы с Бри наконец вернулись домой, было уже почти темно. – Она увидела себя, пятилетнюю, увидела, как она крадется по лужайке, держа за руку призрак Бри. Ее губы сложились в печальную улыбку. – Я боялась, что мне попадет из-за того, что я так поздно не ложилась спать. Мне было так страшно… Мы потихоньку зашли в дом. Думаю, даже тогда я все еще ожидала, что увижу в главной гостиной нашего отца. Но я была слишком испугана, чтобы проверять, там он или нет. – Она посмотрела на дом, казалось, съежившийся под тяжестью ночи и воспоминаний. – Мэдди хныкала. Я поднялась на второй этаж, подумав, что мама находится там, вместе с ней… Тогда и услышала звуки лопаты, копающей землю. Я подумала, что мама работает в саду. Она делала это, копалась в саду, когда хотела. И ей было все равно, сколько сейчас времени. Фрэнсин подошла к кладбищу Туэйтов и открыла его калитку, не испытывая своего всегдашнего страха. – В моей голове все перепуталось. Я увидела, что мама копает землю на кладбище, и подумала, что она копает могилы Бри и Монти, но это было не так – ведь они уже были похоронены. Она копала на другой стороне. Фрэнсин прошла мимо могил Туэйтов, похороненных здесь в глубине веков, пока не добралась до захоронений Викторианской эпохи. – Здесь, – сказала она, показав на безымянную могилу, обсаженную растениями, олицетворяющими ненависть. – Здесь мама и похоронила моего отца. – Фрэнсин смотрела на цветы, черные, синие, белые и оранжевые. – Должно быть, она действительно ненавидела его, – прошептала она. – Мама оставила послание, адресованное моему отцу. Она провела рукой по синим соцветиям волкобоя. – Я ненавижу тебя… – произнесла она, прежде чем ее взгляд упал на лобелию, которая чуть не задушила оранжевые лилии, – ненавижу за твои высокомерие и злобу… – Куст черных роз на конце могилы. – Я убила тебя… за твое предательство. – Ее ладонь лежала на черных георгинах. На другом конце могилы цвел луноцвет. – Я цвету в темные времена, – слышалось над плетьми гельземия. – Без тебя… – Она посмотрела на синие ирисы. – У меня есть надежда. Со сдавленным горлом, хотя у нее уже не осталось слез, Фрэнсин смотрела на цветочное послание, которое мать оставила мужу. Вся эта ненависть и весь этот гнев тлели на кладбище, несмотря на все эти годы, словно рана, которая без прижигания продолжала все сочиться и сочиться гноем. – Я не виню ее в том, что она убила его, – сказал Констейбл. – Ничего этого бы не произошло, если б вы не жили в постоянном страхе перед отцом. Это он создал атмосферу ненависти и ужаса, которая непременно должна была разрешиться трагедией. Фрэнсин кивнула, все так же не в силах понять, как добрая, мягкая женщина, которую она помнила, была способна хладнокровно кого-то убить. Тодд ошибочно принял молчание Фрэнсин за стыд из-за того, что сделала мать. – Не судите мать. Из-за него она потеряла пятерых детей, и ей надо было защитить вас и Мэдлин. Ей пришлось его убить, иначе она никогда не смогла бы избавиться от него. Я бы убил его и за куда меньшее, если б мне надо было защитить моих детей. Фрэнсин и не хотела судить мать. Напротив, она испытывала сострадание, вспоминая дни после того, как Элинор похоронила мужа, думая о том, как та носилась по всему дому, заглядывая во все углы. Оглядываясь на прошлое, она понимала, что мать догадывалась, что девочки спрятались где-то в доме. Но мама наверняка очень быстро поняла, что они умерли, потому что иначе они откликнулись бы, если б услышали, как она зовет их. Она пыталась найти их тела… Но, несмотря на эти ее поиски, мама избавилась от всего того, что напоминало ей об отце Фрэнсин и о ее затерянных в доме дочерях. От них не осталось ничего, ни единой фотографии, ни единой игрушки. Все эти вещи были сожжены во дворе. Получился огромный погребальный костер, ставший золой печальных воспоминаний. Мама не могла никому сказать правду, сообщить, что Джордж не забирал с собой девочек, не могла никого попросить помочь ей отыскать тела ее дочерей – ведь это привлекло бы внимание к усадьбе и привело бы к раскрытию ее собственного преступления. Фрэнсин всхлипнула, полная сочувствия к маме, которая была вынуждена до конца своих дней жить, зная, что тела ее маленьких дочерей лежат где-то внутри дома. Пожалуй, слишком жестокое наказание за то преступление, которое она совершила. Фрэнсин терзали невыносимые мысли, по ее спине пробежал холодок. Она посмотрела на дом, чувствуя, что от любви к нему у нее щемит сердце. В каждом перекрестье темных лучей, падающих на его белые стены, читалась история, и в нем было столько печали не только по самой Фрэнсин, но и по всем тем, кто жил и умер в этом доме… Но даже на расстоянии она чувствовала, что от его хаотического силуэта, вырисовывающегося на фоне ночного неба, исходит что-то такое, что говорит о переменах. Об уменьшении напряжения в его фахверковых стенах, о бодрости, чувствующейся в очертаниях его дымовых труб, об облегчении, читающемся в его перегородчатых окнах, как будто старое здание пятьдесят лет задерживало дыхание, храня свои мрачные секреты, и только теперь смогло свободно дышать, потому что они наконец выходят наружу. Фрэнсин вдруг осознала, что Констейбл держит ее за руку. Внезапно по лесу Лоунхау пробежал неистовый шелест, похожий на причитание; затем он мало-помалу затих, превратившись в безмолвие, заполнившее собою сад. Давящее молчание пронзил истошный вой, когда из леса вырвался свирепый порыв ветра и понесся в сторону дома. Но нет, это был не ветер, а огромная тень. Она двигалась быстро и будто заслоняла собой звезды. Слышался пронзительный визгливый звук, похожий на шум ветра перед бурей. И все это обрушилось на Фрэнсин и Констейбла. – Он здесь, – выдохнула она. – Джордж здесь. – Где? – спросил Тодд, ошалело крутя головой. – Вокруг нас. – Видя, что тень распространяется, Фрэнсин поняла, что именно этого она и ожидала. Она не была уверена, что Джордж Туэйт проявит себя, но призраки всегда возвращаются на место своей смерти, а Джордж Туэйт умер в Туэйт-мэнор. Тень пронзил вопль. Отчаянный вопль. – Мэдди! – закричала Фрэнсин и бросилась бежать к дому, а Констейбл помчался за ней. В доме раздался грохот, за которым последовало буханье, звучавшее, пока она и Констейбл бежали по двору и вбегали на кухню. – Эти звуки доносятся с откуда-то с верхних этажей, – сказал Тодд. Они вбежали в вестибюль и в ужасе застыли, глядя, как тень течет по обшитым панелями стенам лестничного колодца, затем переливается через перила. Из ее глубины послышался шепот, что-то шептало: – Цветочки Элинор… – Эти слова повторялись опять и опять, сливаясь в злобное бормотание, полное ненависти, продолжающейся уже десятки лет. – Какого черта? Что это? – прошептал Констейбл. Сглотнув, Фрэнсин ответила: – Мой отец. Их внимание переключилось на лестничную площадку, на которой Мэдлин отбивалась от невидимой силы, которая тащила ее за волосы вниз по ступенькам, так что ее голова была запрокинута под каким-то странным углом. За ней, беспомощно спотыкаясь, двигался Киф с глазами, круглыми от ужаса; невидимая сила не давала ему приблизиться к Мэдлин. – Джордж Туэйт! – завопила Фрэнсин. Ненависть к отцу вытравила из нее страх. – Оставь Мэдлин в покое! Она не имела никакого отношения ни к смерти Монти, ни к твоей. Невидимая сила отпустила Мэдлин. Она, спотыкаясь, спустилась по последним нескольким ступенькам и упала на колени, рыдая. Но когда Фрэнсин кинулась к сестре, чтобы помочь ей встать, клубящаяся темнота окутала их обеих, обрушив удушающую тяжесть, и вокруг них все громче и громче звучало: «Цветочки Элинор…» – отдаваясь призрачным эхом, ползающим по коже, и вызывая тот же жуткий страх, который чувствуешь, когда в высокой траве шипит змея. Лютая ненависть Джорджа Туэйта толкала их, несмотря на сопротивление, заставляла переставлять ноги. До Фрэнсин словно издалека доносились крики Констейбла; она видела, как он и Киф тщатся пробиться сквозь эту удушливую тень. Почувствовала, как Констейбл на миг сжал ее пальцы, затем тень заставила ее и Мэдлин переступить порог главной гостиной. Тодд попытался последовать за ними с ужасом и недоумением на лице, но тут мимо Фрэнсин пронеслась ледяная волна и ударила его и Кифа в грудь с такой силой, что они врезались в противоположную стену вестибюля. Дверь гостиной хлопнула так сильно, что все здание сотряслось. Внезапно тень отпустила Фрэнсин и Мэдлин, и они, шатаясь, схватились друг за друга, чтобы не упасть. Джордж Туэйт вобрал в себя всю тьму, заполнив главную гостиную, словно тяжелое облако мщения. Его мерзкий шепот перешел в истошный вопль, который ударил не по ушам Фрэнсин, а сразу по всем нервам, прикрепленным к ее позвоночнику, заставив ее вспомнить тот ужас, который всегда внушала ей эта комната. Она вспомнила орущий голос, орущий на нее, пятилетнюю. Орущий на Бри. Всегда повышенный, всегда полный злобы, никогда не говорящий спокойно, чтобы унять боль от ссадины, чтобы выразить любовь. Ненавистный голос. Голос, вселяющий страх. Мэдлин сжала руку Фрэнсин, ее длинные ногти впились в ее плоть. – Джордж… Отец, – выдавила из себя Мэдлин. – Пожалуйста… Тень словно заколебалась, затем приняла форму, повторяющую очертания фигуры того Джорджа Туэйта, которого Фрэнсин помнила со времен своих пяти лет. Он стоял перед сестрами, уставившись на них глазами, похожими на бездонные дыры. Лица Фрэнсин коснулись мерзкие призрачные пальцы; они щупали, будто что-то ища. У нее пресеклось дыхание, и она попыталась отстраниться от его жуткого прикосновения. Призрачные пальцы переместились на лицо Мэдлин, затем опустились на шею – и вдруг с силой сжали ее. – Монти. – Имя маленького брата звучало песней о муке утраты. – Вы знаете, цветочки. Вы знаете… Фрэнсин попыталась стащить призрачные руки с горла Мэдлин, но у нее ничего не вышло. – Мэдлин тут ни при чем! – закричала она. – Тогда она была совсем малышкой! Из камина вылетела волна теплого воздуха, руки Джорджа разжались, и Мэдлин повалилась на пол. На мгновение Фрэнсин осознала, что в дверь неистово стучат кричащие Констейбл и Киф, хотя их крики приглушает толстая деревянная створка. Затем она закричала: – Нет, Бри! Что ты делаешь? Но Бри делала то, что делала всегда. Теплой волной она ринулась в сердце тени Джорджа Туэйта и вступила с ним в бой, чтобы защитить сестер. Теперь по комнате носился водоворот из двух неясных теней, теплой и холодной. Фрэнсин не раздумывая бросилась в самую его гущу. Она видела вокруг себя неясные лица: сначала лицо Бри – полное решимости и страха, от которого у Фрэнсин защемило сердце, – затем лицо Джорджа, искаженное ненавистью и злобой. – Перестань, Бри! – крикнула она бушующему вихрю. – Ты больше не можешь сражаться с ним. Ему надо узнать, что случилось с Монти. – Но битва продолжалась, пока она не сделала глубокий вдох и не завопила: – Отец, это не Бри! Это я. Это я виновата в том, что Монтгомери погиб! Джордж извернулся, отшвырнул Бри, и та, отлетев на другой конец комнаты, врезалась в камин. Визг маленького призрака потонул в волне ледяного воздуха, который обвился вокруг Фрэнсин, заставив ее попятиться, и одновременно послышался пронзительный горестный вой. Все отцовское горе обернулось вокруг нее, выдавливая воздух из легких. Фрэнсин чувствовала, как из глаз текут слезы, и задыхалась, потому что он душил ее в своих полных ненависти объятиях. Она упала на колени, ее спина выгнулась, а он все давил на нее, причиняя боль. – Ты знаешь, цветочек, ты знаешь… Фрэнсин посмотрела в бездонные глаза отца, когда его лицо нависло над ней. – Да, – прохрипела она. – Это была я… Я отняла Монтгомери у тебя, у всех нас. Мне так жаль… Жаль нас всех. Жаль всего того, что мы потеряли. Ненависть на лице отца сменилась растерянностью; его тень начала бледнеть по краям, словно мираж. Его хватка ослабела, и воздух за ним сделался чернее ночи; то была изначальная, первобытная тьма, в которую не могут войти живые, чернота за пределами цвета, ибо там, откуда она, никогда не существовал ни один цвет. – В этом не было ничьей вины, – прошептала Фрэнсин, и энергия, которую Джордж Туэйт сохранял пятьдесят лет, начала таять, словно ненавистное воспоминание. – Монти погиб, и это был трагический несчастный случай, в этом никто не виноват. Тебе некому мстить. Его ярость продолжала кипеть еще минуту, затем она стихла, и вот он стоял перед Фрэнсин: сломленная, отрезанная от всего душа, не заслуживающая жалости. Но она все равно жалела его. Только это и осталось у нее – жалость. Затем призрак Джорджа Туэйта слился с тенями и исчез. Прошло какое-то время, прежде чем Фрэнсин встала на ноги, встала с трудом, но не оперлась на протянутую руку Мэдлин. Сестры не успели обсудить ужас, который они пережили, потому что дверь распахнулась и в гостиную ворвались Констейбл и Киф, принявшиеся ошалело оглядываться по сторонам. – Вы в порядке? – спросил Констейбл, убедившись, что, кроме них четверых, в комнате никого нет. – Думаю… думаю, да, – проговорила Мэдлин, касаясь своего горла, на котором уже темнели синяки – следы пальцев. – Фрэнни? – прошептала она, видя, что Фрэнсин не шевелится и не говорит, но не подошла к ней, словно боясь, что от прикосновения что-то внутри сестры разобьется. – Фрэнсин! – сказал Констейбл, приблизившись к ней. – Что это было? – Он опустил протянутую руку, которую она не взяла. Она не могла вынести его доброту, только не сейчас. Он стоял рядом с Кифом, дрожащим от продолжающегося шока, и смотрел на Фрэнсин с тревогой, когда она вышла из главной гостиной, так и не произнеся ни единого слова. Фрэнсин с опаской остановилась в вестибюле и прислушалась к дому, к его тихим странноватым звукам, являющимся частью привычного фонового шума. Она напрягла слух – не раздастся ли бормотание или царапанье? Но ничего не было – ни бормотания, пропитанного злобой вредоносных тайн, ни запаха табачного дыма. Вместо этого дом обволакивал Фрэнсин, окутывал ее, как теплое пушистое одеяло в холодную зимнюю ночь. – Он ушел, – сказала Фрэнсин, осознав, что в дверях гостиной стоит Констейбл и смотрит на нее.