Несмотря на волшебство музыки, смешивающейся с гульканьем и курлыканьем голубей за окнами (хотя меня эти звуки забирали и возносили на небеса), я стремился дополнить эти звуки еще одним, внутренним звуком, который звучал внутри моей головы. Это был хруст разгрызаемой сушки с маком. Три звуковых потока: гульканье голубей, классическая музыка и хруст маковых сушек, а также листание страниц бесконечных книг. В большой комнате висели картины, стоял письменный стол, стояли кресла, а затем открывалась укромная комнатка, представлявшая собой проход из большой комнаты в кухню. Эта маленькая проходная комнатка была моим царством. Там с одной стороны обнаруживался шкафчик, на котором стоял виниловый проигрыватель. Именно оттуда, из этой точки, звучала музыка. С другой стороны таинственно мерцал секретер, на котором виднелось несколько затейливых свечей разной формы, которые никогда не зажигались. Разноцветные свечи без огней – в форме шаров, в форме барочных колонн. Одна немецкая свеча являла миру целую картину в духе Шпицвега, изображающую немецкого уютного старичка второй половины XIX века с козырьком над глазами, который из лейки поливает цветы в своей мансарде на черепичных вершинах небольшого германского городка. Там же, в этом проходике, находился обожаемый мной диван, который назывался «Пашкино гнездо». Это был действительно похожий на гнездо диван, потому что он был очень продавлен. Продавлен, но не подавлен. В нем имелась довольно глубокая яма, или некий овражек. В этом овражке мне сладко лежалось в окружении сушек и книг. Рядом находился небольшой столик с настольной лампой, который был моим рисовальным столиком. Там неизменно располагалась плотная ватманская акварельная бумага, сработанная в Лейпциге, которая продавалась в роскошных склейках черно-серого цвета. Стояло несколько пузырьков советской туши за тринадцать копеек: я до сих пор уверен, что это самая лучшая тушь на свете. Впрочем, если зазеваться и неплотно закрыть пузырек, то эта тушь быстро протухала и начинала вонять, издавая запах, чем-то напоминающий смрад бобровой струи. На столе еще стояла необходимая часть моего рисовального процесса – специальные рюмки для промывания глаз, которые я покупал в аптеке. Они были очень качественно сделаны из толстого стекла. Предназначены для того, чтобы наливать туда разные субстанции, полезные для глаз, и промывать глаза этими субстанциями. Я их покупал, чтобы наливать тушь и макать в них перо. Лежали перья рядочком. Лежало несколько коробок акварели. Происходило бесконечное рисование огромного количества рисунков. Там создавались все мои эпосы о государстве Блюмаус, возникали другие вымышленные страны, вылупливались разные персонажи вкупе с их приключениями. Главным моим занятием, когда приходили гости, было уже не рисование. Мне уже не хотелось рисовать, мне хотелось подробнейшим образом наблюдать за всем происходящим и слышать все реплики гостей. Для этого самой идеальной позицией было лежать в диване, окружив себя разными иностранными иллюстрированными книгами. Я лежал, просматривая иллюстрации, что не настолько оккупировало мой мозг, как процесс чтения, потому что, просматривая картинки, оставляешь уши свободными и глаза отчасти тоже, и наблюдаешь за тем, что происходит вокруг. Оттуда открывался идеальный обзор в большую комнату, где происходил показ папиных работ, а также в кухню. Именно туда и следовало пройти, миновав мою проходную обитель. Кухня выходила в проходную мою комнатку подобием дачной веранды. Обнаруживалась такая внутренняя дача: узнаваемый для каждого советского человека тип веранды с переплетом, с мелкими стеклами, с ситцевой занавесочкой, наполовину закрывающей это витражное верандное стекло. За верандой располагалась святая святых – кухня, эпицентр этой мастерской. После просмотра работ, после сакрального ритуала все перемещались на кухню. Каждый вечер покупались две бутылки водки, варилась картошка, большая кастрюля, в мундирах, иногда без мундиров, покупалась селедка, квашеная капуста и так далее. Всё это, водка уж точно, исключительно для гостей. Мой папа сам не пил. Все гости после просмотра перемещались на кухню, и там совершались воспарения духа. В данном случае это обозначение подразумевает глубочайшие разговоры. Кухня представляла собой удивительное пространство. На вид она была маленькая, но, как все такого рода пространства, она вмещала любое количество людей, в том числе гигантское. Каким-то образом туда вмещалось необузданное количество стульев. Стулья были красивые, старинные, обитые кожей с медными мебельными гвоздиками, с ребристыми прохладными шляпками, которые было приятно прощупывать пальцами, ощущая их ракушечную поверхность. На столе стоял пустой стеклянный аквариум, в котором отродясь не было ни воды, ни рыбок. На нем возвышалась коллекция китчевых предметов, которые тогда еще можно было купить в Подмосковье на рынках. Была корова из папье-маше, была кошка-копилка. Висел невероятный театрик, который до сих пор висит у папы в Праге в мастерской. Это самодельный театрик, купленный на станции Клязьма. В те времена инвалиды войны и другие поврежденные жизнью люди изготовляли такие штуки. Это был театрик, сработанный неким алкоголиком, совершенно гениальное сооружение. Вырезанные из фанеры музыканты стоят на сцене. Можно открыть занавес, созданный из какой-то пожеванной ткани, как будто вырванной из чьих-то трусов. Раскрашенные музыканты стоят на фоне задника. Туда наклеена фотография из журнала «Огонек»: раздольная река, березовая роща. А внизу этой конструкции – деревянный хуй. За него надо схватиться и дергать его вниз, тогда музыканты начинают дрыгаться и играть, хотя при этом не производится никаких звуков. Эта рукоятка-хуй выкрашена по древесине в телесный розовый порнографический цвет. Расписной гитарист проводит рукой по гитаре, дирижер в сером костюме машет рукой, дирижирует палочкой. Охуительно восхитительный пиздец. Еще там всегда висела на стене сушеная вобла на нитке. Вообще-то вобла иногда присутствовала на столе в качестве закуски к водке, но одна из представительниц мира рыб стала неприкосновенной окаменелостью, которая не предназначалась для пожирания, она в течение многих лет висела на нитке, став неким сакральным украшением, и, видимо, просолилась внутри себя настолько, что превратилась в каменно-солевую структуру. Под воблой проходили радения, состоящие из совершенно невероятных разговоров: интеллектуальный огонь там просто полыхал. В одном углу этого пространства гнездился старый пузатый холодильник, а в другом углу, под раковиной, всегда собиралась гигантская толпа пустых бутылок. На этой кухне потреблялись моря алкоголя. Удивительно, что это всё происходило в гостях у совершенно непьющего человека, каким был мой папа. В это волшебное пространство пришел Пауль Йоллес в компании своих рыжеволосых и прекрасных дочки и сына, очень веснушчатых. Это типаж, который можно встретить в Швейцарии, еще чаще таких людей можно встретить в Ирландии, но они там, как правило, ниже ростом. В Швейцарии этот рыжий веснушчатый тип бывает высокорослым. Вдруг этот господин и проницательный ценитель искусства спросил: а вот этот мальчик тоже что-то рисует? В ответ на это были извлечены на поверхность и показаны мои рисунки. Вдруг господин Йоллес, бывший государственный секретарь, проявил желание приобрести несколько рисунков. Он приобрел пять, или шесть, или семь рисунков и заплатил за них. Я чистосердечно пытался подарить ему эти рисунки, поскольку я всегда охотно дарил свои работы. Мне не приходило в голову относиться к ним как к объектам продажи. На это Пауль Йоллес с очень обаятельной и в то же время саркастической улыбкой, которая в целом ему была свойственна, сказал, что сегодня происходит качественный скачок, трансформация, мол, «ты в этот момент становишься профессиональным художником, продающим свои работы, и именно я хочу быть человеком, который инициирует этот процесс». Я прекрасно помню фразу, которая заканчивала эту тираду: «Когда будешь писать свои мемуары, не забудь об этом рассказать». Дорогой Пауль, мне очень жаль, что Вы уже ушли в другой мир, но я не забыл Ваше пожелание. Действительно, спасибо большое, Вы инициировали меня. С тех пор я с гордостью называю себя коммерческим художником и настаиваю на этом. Это произошло еще до того, как я напечатал свою первую иллюстрацию в журнале «Веселые картинки» и получил за это гонорар. Это действительно были первые в моей жизни деньги, заработанные продажей моих творений. Самое поразительное, что всё это уже описано в одних мемуарах, а именно в мемуарах самого Пауля Йоллеса. Когда я их читал, меня поразило одно психоделическое обстоятельство: вот я, будучи очень молодым человеком, читаю свое описание в мемуарах очень старого человека. Вроде бы по общей схеме ты представляешь: пожилой (стареющий) человек описывает каких-то уже умерших людей, друзей своей молодости, а тут ты сам еще молодой, а кто-то уже уходящий и исчезающий тебя описал, и это уже опубликовано, в книге ты видишь свою фотографию. Пауль Йоллес в конце жизни написал мемуарную книгу, и в этой книге нет ни слова о политической и дипломатической деятельности, о его карьере. Мемуары целиком и полностью посвящены общению с московскими художниками. Возможно, вся его остальная деятельность была засекречена и не подлежала огласке. Во всяком случае, человек очень полюбил этот круг художников и их искусство. Произведения этих художников украшали его дом в Берне, где я потом многократно бывал. Впоследствии наше общение с ними продолжалось, они продолжали приезжать. Я помню момент глубокого отчаяния и отчаянных попыток найти путь к излечению моей мамы, когда она была уже очень тяжело больна. Я в тот момент находился под влиянием Ромуальда Ричардовича Яворского, старшего брата моего отчима. Мы очень увлекались Рудольфом Штайнером. Среди сочинений Штайнера, которые подвергались нашему подробному изучению, мы нашли свидетельство о препарате, который Штайнер считал практически панацеей, средством от очень многих тяжелых и неизлечимых болезней. У Штайнера есть очень странная работа, посвященная омеле: «Омела – животное-растение Луны». Штайнер считал, что омела не является целиком и полностью растением, что она представляет собой нечто среднее между животным и растительным организмом. Омела – это нечто вроде чаги, грибковое образование на теле других растений, растение-паразит. Ему было откровение, в числе других откровений, где его посетило абсолютно определенное знание, указавшее ему на омелу как на средство лечения очень многих болезней, в том числе онкологических. Наведя справки, мы узнали, что действительно, в Дорнахе, в центре штайнерианской антропософии в Швейцарии, есть небольшая фармацевтическая фабрика, которая занимается производством лекарства на основе этой омелы по рецепту, который составил сам Рудольф Штайнер. Поскольку в тот период мы цеплялись за разные формы надежды, за самые разные упования, в какой-то момент мне показалось, что это луч надежды. Я встретился с Йоллесами в конце 1985 – начале 1986 года в мастерской у Кабакова с целью попросить их достать это лекарство, этот препарат. Они в тот момент вернулись из Грузии и привезли с собой восхитительное домашнее вино «Киндзмараули». Я помню, что впал в какое-то состояние эйфории, потому что они обещали в скорейшее время прислать препарат. Свет, исходящий от их лиц, и вкус этого потрясающего грузинского вина, и счастливое лицо Кабакова, который тоже испытывал эйфорию, потому что это был момент, когда для него открывалась долгожданная дверь на Запад. В этот момент обсуждалось решение о его первой большой персональной серьезной выставке в музее Берна, которую как раз Йоллес и организовывал. Его отношение к Йоллесам было совершенно религиозным, как будто это какие-то небесные существа, которые спустились с неба или, в данном случае, с высоких гор, с заснеженных европейских пиков, с Волшебной горы, для того чтобы как-то нас спасти. В его случае речь шла о художнической карьере, в моем случае – об исцелении моей мамы. Это состояние эйфории, надежды, радостной приподнятости я никогда не забуду. Конечно, очень грустно и мучительно осознавать, что если надежды Кабакова не были напрасными и оправдались, то мои надежды, к сожалению, не оправдались. Несмотря на то что Йоллесы немедленно прислали этот препарат, он совершенно не подействовал. Поэтому с тех пор я не очень доверяю в подобных делах таким вещам, как откровение. Мой пиетет в адрес Штайнера сильно пошатнулся после этого. Тем не менее состояние дружбы и блаженства, внушаемое этой семьей Йоллесов, осталось, и я с благодарностью вспоминаю, с какой отзывчивостью они отреагировали на мою просьбу. Наверное, они понимали, что это был просто бред. Они даже очень деликатно пытались на это намекнуть, но, понимая, видимо, что терять нечего, тем не менее немедленно проявили усилие. Это было непросто, надо было поехать в Дорнах, потому что только там можно было приобрести этот препарат. И они это немедленно сделали, прислали этот препарат. Отель в Венгернальпе (гора Юнгфрау), 1998 год Потом наши встречи продолжались, они приезжали к нам в Прагу. Постепенно подрастало младшее поколение этой семьи. Клаудия Йоллес, дочь Пауля и Эрны, совершенно, стопроцентно рыжеволосая и веснушчатая дева, стала позиционироваться как начинающий куратор. Она приехала в Кельн, где мы жили у Альфреда, и сказала, что хочет курировать нашу большую медгерменевтическую выставку в Цюрихе, что есть идеальное место под названием Rote Fabrik на Цюрихском озере. Это был очень вдохновляющий момент, потому что уже нависало глубочайшее разочарование в арт-мире, во всей этой деятельности, нависал дикий мрак и ужас, источаемый фигурой Крингс-Эрнста и другими фигурами, как, например, Пьеро Карини во Флоренции, страшными обломами, связанными с этими персонажами. Вдруг спускается рыжеволосый ангел с гор, который всё прекрасно понимает, с невероятным участием относится к нашему завороченному бреду, в котором никто не собирается копаться и разбираться. Неожиданно всё принимается с невероятным восторгом. Швейцарцы оказались совершенно другими людьми, чем прочие обитатели Западной Европы. Итак, мы договариваемся о выставке. Еще пока совершенно непонятно, что это будет за выставка, но должна быть большая персональная выставка «Медгерменевтики». Мне постепенно становится понятна непростая мистическая изнанка моих личных и общих медгерменевтических отношений с этой горной свободолюбивой страной под названием Швейцария. По возвращении в Москву происходит целая серия психоделических прорывов, очень мощных погружений, воспарений. В одном из этих воспарений мне открывается во внутреннем созерцании целая констелляция связей между российско-советскими и швейцарскими галлюцинаторными пространствами. Забегая вперед, скажу сразу же, что мне было суждено после этого в течение всех 90-х годов часто приезжать в гости к Йоллесам, жить у Клаудии Йоллес в самом центре Цюриха в древнейшем доме, который называется Haus zu Wind – Дом под ветром. Это дом, о котором никто не может сказать с уверенностью, в каком веке он возник. Точно известно, что в XII веке он уже был, возможно, его построили гораздо раньше. Этот дом находится на площади Штюссихофштадт, в центре которой возвышается небольшая фигура рыцаря с флагом. Оттуда с одной стороны небольшая улочка стекает прямо к водам Цюрихского озера. Если идти в другом направлении и внедриться в узкий проход между домами, пройти мимо порнографического кинотеатра «Синема Штюсси», затем пройти мимо ирландского паба «Оливер Твист», сразу же за ним повернуть в очень узкий проход между двумя средневековыми домами, то можно войти в очень маленький сквер, в котором часто бывал В. И. Ленин. Прямо за сквером находится дом, где Ленин жил. Это Шпигельгассе – Зеркальная улица. На этом доме до сих пор висит мемориальная доска, на которой написано по-немецки «Здесь жил Ленин – вождь русской революции». Написано без инициалов, одна только фамилия. Внизу находится магазинчик, возможно, сейчас его уже нет, но в те годы он там находился под названием Lenin Dada. В этом магазине стоял бюст Ленина, разделенный пополам зеркалом, что связано с названием улицы Шпигельгассе. С одной стороны зеркала бюст был покрашен в зеленый цвет, с другой стороны – в красный. Таким образом, для человека, приближающегося с одной стороны улицы, представал целиком зеленый бюст Ленина, а с другой стороны улицы представал целиком красный. Некая двойственность прорисовывалась так в образе Ильича, его ипостаси: зеленая ипостась и красная ипостась. Возможно, это связано с историей, которая дошла до нас о том периоде жизни Ильича. В тот период, когда он там жил, непосредственно перед Февральской революцией, в этом доме внизу (где располагался в 90-е годы магазинчик сувениров) была мясная лавка. Ленин, который жил над этой лавкой, постоянно жаловался, его очень смущали потоки крови, стоны животных и вообще вид мяса, он морщился и был недоволен. Интересно, что непосредственно перед тем, как вернуться в Россию, пролить реки крови, он высказывал такое недовольство по поводу жестокости, проявляемой к животным. Название магазинчика происходит от того, что на этой же улице Шпигельгассе находилось знаменитое кабаре «Вольтер», где собирались дадаисты. Там же часто бывал и Ленин. Они нередко беседовали, как свидетельствуют современники. Кто-то из мемуаристов описывает следующий разговор. Дадаисты стали упрекать Ленина в том, что он недостаточно радикален. На это Ленин ответил замечательной фразой: «Я радикален настолько, насколько радикальна реальность». Хотя бы уже за одну лишь эту фразу В. И. Ленин достоин того безумного количества памятников, которые были ему воздвигнуты. Начало русско-швейцарской связки, этой большой констелляции сцепок, сцеплений – эта история о Ленине, легенда о том, что источником его смерти, его неадекватного галлюцинаторного состояния в конце жизни было посещение им цюрихского борделя, где он якобы заразился сифилисом, который потом перерос в прогрессивный паралич и способствовал его трансформации в некое загадочное существо, живущее в Горках и погруженное в космическое состояние. Легенда не соответствует исторической правде, потому что эта болезнь была получена им по наследству, от отца. Тем не менее эта легенда связывает образ Ленина с Ницше и его отражением в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус», где история гениальности описана как история болезни. Герой романа Леверкюн заражается этой болезнью, что способствует его гениальным взлетам, а затем приводит к полной деградации и распаду. Эта история в той галлюцинаторной растусовке, которая открылась моему созерцанию, связывалась с фрагментом из телесериала «Семнадцать мгновений весны», где часть сюжета разворачивается в Швейцарии, в Берне. Это очень важный момент как для сериала «Семнадцать мгновений весны», так и для нашей выставки. Это кульминационный момент: в Швейцарии происходят сепаратные переговоры между представителями Америки и представителями фашистской Германии. Конец войны, 1944 год, многие руководители Германии, в частности Генрих Гиммлер, руководитель репрессивного аппарата СС, уже понимают, что фашистская Германия обречена, и начинают искать тайных контактов за спиной СССР с западными союзниками, западными членами коалиции, в частности с Америкой. Эти переговоры в действительности происходили. Сталин потребовал от советских разведчиков особого внимания к этим переговорам, он очень боялся этих сепаратных соглашений. Советские разведчики разузнали о факте переговоров, разузнали о том, как они происходили, и есть известная переписка Сталина с Черчиллем и Рузвельтом на эту тему. По требованию Сталина переговоры были прекращены. Инсталляция МГ «Швейцария + Медицина». Цюрих, 1992 Перформанс МГ «Три парки». Цюрих, 1992 Этот эпизод есть в сериале. Там Штирлиц посылает в Швейцарию двух своих агентов (оба непрофессионалы, он завербовывает их по ходу дела) для выяснения деталей, связанных с этими переговорами. Это два агента: профессор Плейшнер и пастор Шлаг. Первый из них интеллигент, рассеянный профессор, и он, конечно, проваливает свое задание. Второй – представитель религиозных кругов, священник. Он справляется с заданием. Советская мифология таким образом демонстрирует, что там, где на интеллигента положиться нельзя, на представителя древних проверенных временем сакральных культов положиться можно, они не подведут. Трудно поспорить с этим утверждением. Щемящий и ранящий душу образ профессора Плейшнера пленял наше медгерменевтическое воображение. Столь же он пленял и мое личное воображение, хотя бы тем, что он П. П. Про него была знаменитая загадка: на дороге валяется, на два П начинается. Отгадка – профессор Плейшнер. Плейшнер забывает про цветок, не замечает его, потом замечает его слишком поздно, видит агентов гестапо вокруг себя, понимает, что он пропал, принимает яд и, выпав в окно, умирает. В моем галлюцинаторном созерцании это падение Плейшнера из окна, швейцарского окна, связано с гипотетическим падением Ленина, скатыванием его по морально-физиологической лестнице. Зима 1992 года, когда этот проект был задуман, – это та самая зачарованная зима, зима конца СССР, зима невероятных, ни с чем не сравнимых галлюцинаторных медитаций на герб СССР, вообще на фигуру уходящего советского мира, который в свой самый последний момент подарил нам феерический шлейф незабываемых созерцаний. Именно в разгар этой зимы мы с Сергеем Ануфриевым на десять дней прибыли в Швейцарию для предварительных переговоров. Переговоры эти можно каким-то образом сопоставить с переговорами, которые вели (в сериале, а также в исторической реальности) со стороны Америки – Аллен Даллес, со стороны Германии – генерал Вольф, представитель Генриха Гиммлера. Когда мы приехали к Йоллесам, они приняли нас у себя дома в Берне. Это прекрасный дом, где они занимают два верхних этажа, выходящий окнами на горную реку Ааре, очень быструю, бурную горную реку, которая проносится сквозь Берн как скоростной поезд. В этой большой комнате, сидя в этом старинном доме, я стал увлеченно рассказывать Йоллесам всю эту растусовку – предмет будущей выставки. Они, как я уже сказал, очень снисходительно и в то же время вдумчиво внимали всему этому достаточно внутреннему бреду. Когда я дошел в своем описании до секретных переговоров, которые велись между Америкой и фашистской Германией, между генералом Вольфом и Алленом Даллесом, Эрна Йоллес, спокойно поставив на стол чашечку из тонкого фарфора, из которой она отпивала чай, сказала: «Да, я знаю, эти переговоры происходили в этой комнате, в которой мы сейчас находимся, у нас дома. Этот дом – дом моих родителей. Я провела здесь детство. И я прекрасно помню, как всё это происходило. Я даже должна признаться, что была слегка влюблена в генерала Вольфа. Это был интересный мужчина, очень подтянутый, очень красивый. А вот манеры Аллена Даллеса оставляли желать лучшего, он немного коробил нас своей вульгарностью». Это была неожиданная сцепка с реальностью, с реальной жизнью, в частности с жизнью Эрны, потому что для меня это было нагромождением фикций: сначала фикция сериала, отразившегося затем в галлюцинозе, то есть некая такая пагода, составленная из разных уровней иллюзорности. Вдруг эта пагода, спираль иллюзий, зацепилась за реальность. Это обратный эффект галлюцинирования, с которым мы тогда сталкивались постоянно, на каждом шагу. Итак, первый рассказ о проекте случился в той самой комнате, в которой совещались в глубокой тайне от всего мира генерал Вольф и Аллен Даллес. Впоследствии, когда мы стали готовиться к выставке и нам потребовались для «Коридора Штирлица» кадры из сериала «Семнадцать мгновений весны», мы попросили Машу Чуйкову, у которой были знакомые на «Мосфильме», чтобы она пошла туда и раздобыла качественные кадры, связанные с гибелью профессора Плейшнера. Профессора играл актер Евстигнеев. Когда она закончила выбор кадров гибели Плейшнера, ей сообщили, что, пока она этим занималась, пришло сообщение, что Евстигнеев умер в Лондоне. Следующий коридор – «Коридор Холмса». Незадолго до этого мы написали в рамках «Медгерменевтики» целую книгу, посвященную анализу рассказов о Шерлоке Холмсе. Ключевые рассказы сборника «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом» описывают смерть и воскресение Холмса. И то и другое случилось в Швейцарии, в месте под названием Райхенбах. У Райхенбахского водопада происходит решающая схватка между принципами добра и зла, между Холмсом и профессором Мориарти. Они оба гибнут. Известно, что Конан Дойл действительно хотел на этом закончить эпопею о Шерлоке, но по требованию читателей вынужден был воскресить этого персонажа. Ему пришлось вернуться к водопаду и описать чудесное спасение Холмса, его восстание из водяной бездны. Здесь снова присутствует тема, которая связала воедино в моем созерцании все эти швейцарские сюжеты, тема восхождения, пика, высокогорного подъема, затем падения и нового возрождения. Падение Ленина, вслед за которым происходит его восхождение на пирамиду власти. Падение Плейшнера, за которым следует воспарение его кристально чистой души, не загрязненной никакими злыми деяниями. Падение и воскресение Холмса в пространстве швейцарского водопада: все эти падения и возвышения связаны со Швейцарией. Для «Коридора Ленина» я сделал серию картин, где изображались сценки ленинской жизни в Швейцарии. Единственными цветными элементами на всех этих картинах были элементы из так называемого «Письма тотемами». Незадолго до этого мы выставили в Амстердаме инсталляцию «Ленин и дети». Мы нашли в какой-то момент обложку журнала «Веселые картинки» за 1980 год. На обложке воспроизведен аутентичный рисунок Ленина. Это единственный, насколько мне известно, сохранившийся рисунок Ленина, сделанный им в возрасте двенадцати лет на бересте. Называется этот рисунок «Письмо тотемами». Это очень сложная, до сих пор не расшифрованная пиктограмма. Володя Ульянов создал его в рамках игры в индейцев, в которую он играл со своим другом по Симбирску Борисом Фармаковским. У них была очень разработанная, разветвленная игра. Мы потратили какое-то время в попытках расшифровки этого пиктографического изображения. В центре этого «Письма тотемами» появляется набор предметов и фигурок: подкова, жаба, самовар, рак, аист. В каждый интегрировано символическое изображение красного сердца. Сердца связаны линиями, а все эти линии нисходят к такому же сердцу, которое изображено в центре фигуры человека, погруженного в пруд или озеро. Самое поразительное в этом изображении, сделанном двенадцатилетним мальчиком Володей Ульяновым, что этот человек, погруженный в пруд, весьма напоминает человека, которым он стал в преклонном возрасте. Он лысый и с бородкой, очень похож на Ленина и на отца Ленина тоже. В архиве МГ была папка, помеченная словом «DAVOS» Тема связующих линий (или же «сердечных связей») была для инсталляции важнейшей. Во всех коридорах были проделаны внизу специальные отверстия, куда проникали связующие линии. Все объекты снабжены зримыми, расползающимися, как змеи, гибкими стрелками, которые просачивались через специальные окошки и тянулись, связывая коридор с коридором. Для «коридора Штирлица» мы отобрали стоп-кадры из фильма с падением профессора Плейшнера. Для «Коридора Холмса» я нарисовал некие подобия китайских свитков на рисовой бумаге, где изобразил горные ландшафты с водопадом. В этих якобы китайских (а на деле – швейцарских) ландшафтах фигурки сражающихся Холмса и Мориарти изображены в европейской манере девятнадцатого века. Следующий коридор – «Коридор Волшебной горы». Для него мы сделали очень качественные постановочные фотографии. Мы поехали в Давос, в санаторий, в то самое место, которое описано Томасом Манном как санаторий Бергхоф. На самом деле он называется Schatzalp, «Сокровище Альп». Там все сохранилось, притом что санаториев уже нет, в Западной Европе все санатории преобразованы в отели с элементами музея. Очень бережно сохранена старая медицинская аппаратура, старинная аптека, которая была когда-то санаторской аптекой. В этом отеле в Давосе мы сняли серию постановочных фотографий, где изображали сценки из романа. Нам в этом деле помогали наши прекрасные друзья, с которыми мы в Цюрихе подружились, фотографическая пара Бруно Манча и Франческа Бодмер – замечательные ребята-фотографы, высокие профессионалы, которые специально с нами ездили и снимали эти постановочные сценки для «Коридора Волшебной горы». Следующий коридор назывался «Коридор Кабакова». Это уже более локальная мифология нашего московского концептуального круга. Очень лаконичный коридор, где была повешена длинная фотография зажмуренных глаз Кабакова с подписью под ними: «Гениально». Всякий, кто знаком с Кабаковым, знает его манеру – когда коллеги показывают ему какие-нибудь произведения, он невероятно зажмуривается и говорит: «Гениально», – что обычно значит «хуйня полная». Таким образом мы вводили в пространство нашей работы некоего оценивающего персонажа, поскольку мы же Инспекция, а Инспекция всегда апеллирует к началу Книги Творения, когда Бог сотворил мир и после этого сразу же его оценил, создал оценку, сказал, что это «хорошо весьма» – или, иными словами, «гениально». Таким образом, Кабаков, как Бог Отец, прямо изнутри нашей собственной работы ее же и оценил то ли по самому высшему, то ли по самому низшему разряду, если учитывать амбивалентность, стебливость и ироничность кабаковской формулировки «гениально». Последний коридор назывался «Швейцары в холлах». Здесь моя медитация на Швейцарию вынесла меня на фигуры, которые стоят у врат отелей, у дверей ресторанов. Они являются отголосками той самой швейцарской гвардии, которая до сих пор охраняет сакральную фигуру папы римского. В то лето мы совершили ряд паломничеств к вымышленным святыням. Райхенбах – это место тотального вымысла. Водопад реален и великолепен, а возле него висит мемориальная бронзовая доска, на которой высечен профиль Шерлока Холмса и написано: «Здесь погиб Шерлок Холмс». Эта доска и это заявление обладают несколькими уровнями фиктивности. Во-первых, он там не погиб, как известно из рассказов. Во-вторых, его вообще не было. Как же он мог погибнуть? Тем не менее заявляется, что он там погиб. Там можно купить баночки с землей, на которых прикреплены этикетки «Земля с того места, где погиб Шерлок Холмс». В центре маленького городка рядом с водопадом находится бывшая протестантская церковь, которая уже не функционирует как церковь. В верхнем пространстве (где капелла, скамьи, алтарь) располагается музей минералогии. Везде разложены минералы. Совершенно никто не интересуется этим музеем, не рассматривает камни, все сразу же стремятся к винтовой лестнице, которая уходит в подвал, бывший склеп. Спустившись в склеп этой церкви, вдруг попадаешь в квартиру на Бейкер-стрит. Там полностью воссоздана во всех подробностях квартира, которая также является чистым фейком. Поначалу она была инсталлирована на Бейкер-стрит в Лондоне, а потом полностью повторена в этом альпийском селе. Мы имеем дело с наслоением материализованных иллюзий. Шерлока Холмса не было, но его квартира существует не только в Лондоне, она существует еще почему-то в подвале церкви в Швейцарии – в чистом виде портал. Это ассоциировалось в нашем сознании с разрабатываемой нами структурой искусственных идеологий, интеллигибельно-галлюцинаторных миров теплично-лабораторного свойства. Эти искусственные идеологии – нечто вроде гомункулусов. В те времена мы бережно растили их нежные тела в экспериментальных колбах нашей воображаемой лаборатории. Глава двадцатая Январь в Нью-Йорке На одной из улиц, соединяющих Бродвей с меланхолическими рощами Центрального парка, притулился между небоскребами псевдоготический особняк. Он может показаться крошечным среди своих гигантских соседей, но на самом деле это весьма просторный четырехэтажный дом со стрельчатыми окнами, возведенный в те зрелые времена, когда среди паровозов прогрессивного XIX века вдруг случился рецидив архитектурной готики. Этот рецидив подарил миру больше готических зданий, чем смогли подарить все Средние века. Дом родился в конце XIX века, и выстроил его один швейцарец, переселившийся в Америку. Этот господин осуществил в Штатах свою то ли швейцарскую, то ли американскую мечту, то есть сделался богат. Но как ни высоки нью-йоркские небоскребы, а Швейцарские Альпы повыше их будут, и любовь к ним не растаяла в сердце удачника. Он подумал о своих соотечественниках, желающих пойти по его следам, для них он и построил это здание в качестве своего рода странноприимного дома для швейцарских переселенцев в Америку. Предполагалось, что швейцарец без средств, приехав в Штаты, может пожить в этом доме, пока не встанет на ноги. Сейчас этот особняк принадлежит Швейцарскому институту, и он так и стоит, ожидая всеми своими благоустроенными комнатами швейцарских странников. Но почти всегда все эти комнаты остаются безлюдны, хотя в них поддерживается идеальная чистота и порядок. Швейцарцы в наше время люди состоятельные и самостоятельные. И если кому-то из них и вздумается переехать в Нью-Йорк, вряд ли этому человеку понадобится квартирка в унылом и задумчивом дворце, родившемся из благородного порыва швейцарского переселенца. Да и не все знают про это место, если не считать нью-йоркских обожателей альпийского горлового пения. Эти бывают здесь часто, потому что в небольшом концертном зальчике, составляющем ground floor здания, регулярно проходят концерты вокальных коллективов, состоящих из краснощеких уроженцев самых высокогорных кантонов. В данном прозаическом фрагменте описывается особняк, в котором мы с Элли оказались в январе 1993 года. Мы прибыли в Нью-Йорк по приглашению директора Швейцарского института, очаровательной дамы по имени Карин Куони, с которой мы познакомились в Цюрихе. Наш галлюцинаторный роман с Гельвецией вдруг образовал небольшой вихрь, который перебросил нас через Атлантический океан. Мы прибыли в Америку странным образом, в виде фантомных представителей Швейцарии. Во всяком случае, нам надлежало продемонстрировать выставку «Швейцария + Медицина» (которую мы до этого столь успешно показали в Цюрихе). Выставочное пространство располагалось на первом этаже того самого особняка, о котором идет речь. Этот дом, его поразительная атмосфера нередко всплывали потом в моих сновидениях и рассказах. Огромный особняк, совершенно пустой, совершенно безлюдный, все комнаты распахнуты, везде застелены белоснежные кровати, везде лежат Библии на столиках в одинаковых черных переплетах с длинными золотыми крестами, как будто эти крестики удлинились и вытянулись вдоль книжных корешков в духе удлиняющихся скульптур Джакометти. Везде множество светящихся надписей, неких письменных инструкций, как вообще водится в Америке. Предметы здесь разговаривают с тобой посредством текстов. Каждый предмет обладает какими-то наклейками, причем не одной, а несколькими, с обращенными к тебе текстами. Очень много инструкций по пользованию самыми простыми объектами. Кроме этих инструкций – какие-то дополнительные рекомендации, какие-то warnings. Всё в этом застывшем доме, которым явно никто не пользовался уже много десятилетий, обращалось к нам с какими-то посланиями. При этом мир за готическими окнами комнатки, куда нас поселили, был полон невероятными звуками. Это был мир тотальной сигнализации, автомобили на улицах Нью-Йорка обладали разными голосами, совершенно странными звучаниями, и переговаривались они друг с другом совершенно иначе, чем переговариваются автомобили в Европе. Прилетели мы из Цюриха в швейцарском самолете Swiss Air. В этом самолете меня настигло эйфорическое состояние, ибо в салоне демонстрировался на большом экране диснеевский мультик Beauty and the Beast. Бесшабашные экстазийные хороводы чашек, чайников, блюдец, напольных часов, бесконечно пляшущих и ведущих свои хороводы во дворце чудовища; этот безлюдный мир, где люди превращены в предметы, и всё же они весело проводят время и даже устраивают нечто вроде бесконечного праздника жизни, впрочем, не вполне биоморфного праздника жизни, – всё это неплохо подготовило меня к попаданию в готический эйфорический кошмар, которым является Нью-Йорк. Во всяком случае, так я его воспринял. Помню, как мы влачились в такси сквозь зимние просторы от аэропорта к городу. Вдоль трассы можно было наблюдать скромные щербатые домики, как будто сложенные из русских досок, покрашенных белесыми красками. И вдруг за ними на горизонте встает Goddam – европейский бред, перенесенный сюда каким-то джинном через океан. Более европейского города, чем Нью-Йорк, даже представить себе невозможно. Ничего настолько европейского в самой Европе нет. Выплескиваясь далеко за свои пределы, Европа достигает своей абсолютной галлюцинаторной полноты, законченности своего оголтелого фантазма. Я помню это состояние озноба, когда мы въезжали в эти узкие улицы-ущелья. Незадолго до этого я посмотрел второго «Бэтмена», где главным героем является Человек-Пингвин. Мне казалось, что вот-вот из этих зданий, из этих небоскребов высунется гигантский или, наоборот, микроскопический Человек-Пингвин, поправит заплесневелое пенсне или подтянет лайковую перчатку на своей ласте, и нечто произойдет – настолько европейское, что станет сверкательно и окончательно ясно, что́ есть такое Европа.