Часть фотоархивов я отдал лично Владику, с его выходами на Невский проспект. Это одна из историй прекрасных, когда мы пытались Лизу Березовскую вытащить из каталажки, куда она попала, из «Грибоедова» выходя, с чем-то их там поймали, и мы всю ночь не спали, пытались вытащить ее из тюрьмы. Сидели у Ирены Куксенайте, дозвонились до этого отдела милиции, узнали, что Лиза там, связывались с ее папой и через него с разными связными… В общем, утром, когда мы вытащили Лизу, Владик торжественно у Ирены распаковал свои чемоданы, а это было 9 Мая, это был парад Победы, Дворцовая площадь. Владик надел свои прекрасные высокие каблы, длинный рыжий, огненный парик, такого просто проститутского вида, длинный-длинный. Этот парик, он так его расхлобучивал, но иногда это был прилизанный парик Аллы Пугачевой. Потрясающие ярко-красные бусины-серьги, роскошные ресницы, образ дополняло бархатное платье, с нереальным декольте, а когда он встал на каблы, это всё примерил, у него тут же лицо вытянулось, и я увидел перед собой сексуальную, разнузданную женщину, желающую секса немедленно и всегда. Вот эта походка, вот эта манера двигаться полулегкая, такая, знаешь, в шампанском такая девушка. И таким образом мы пошли. Конечно, через какое-то время (а это всё движение шло в сторону Дворцовой площади) вокруг Владика появились уже какие-то пионеры с шариками. Один мальчик дал Владику шарик воздушный, он шел с шариком. И потом, завидев ветерана, Владик стал его поздравлять. Владик говорил: «От души желаю вам мира, счастья и добра. Пусть в радостный этот день мы все будем веселиться, потому что вы сделали для нас всё». И у ветерана невольно потекла слеза, он так, трясущейся ручкой, берет у Владика шарик и говорит: «Спасибо, спасибо, доченька, спасибо, дорогая». И Владик говорит: «Прощайте», – и так, разнузданной походкой, пошел дальше. Я всё это дело фотографировал. Может, часть этих фотографий Владик где-то и оставил, я ему дал лично негативы. И уже на Дворцовой площади всё это повторялось: пионеры, пилотки, барабаны. Владик просто лавировал между этими коммунистами, пионерами, ветеранами, и потом мы дошли до Ирены уже. Это был прогулочный день у Владика, прекрасная была фотосессия. Ну да, это как раз было накануне выпуска счастливого Лизы Березовской. П.П.: Как-то раз мы собирались идти на какую-то вечеринку, группа друзей, собрались у Антона Смирнского дома, на Чистых прудах. И вот Владик решил, что перед вечеринкой он должен помедитировать как-то, полежать в одиночестве, и удалился в комнатку. И через какое-то время, зайдя туда, я увидел поразительную сцену. Точнее даже не в эту комнатку я зашел, а на кухню, и вдруг увидел удивительную сцену: Владик (да, надо сказать, что Владик был в роскошных кирзовых сапогах офицерских в тот вечер) достал из шкафа бутылку с подсолнечным маслом и для чего-то заливает масло в сапоги. Я поинтересовался: типа, Владик, ты че делаешь, нахуя ты это делаешь, типа? На что Владик сказал, что он лег помедитировать, но сапоги не снимаются, а медитировать в сапогах как-то обломно. Самое удивительное, что сапоги все равно не снялись, и мы пошли на вечеринку, и Владик шел, хлюпая невероятно подсолнечным маслом, и каждый его шаг в этих роскошных офицерских сапогах, напоминающих сапоги Штирлица, был озвучен невероятным жирным хлюпаньем подсолнечного масла. ТУМБЛЕР: Еще мне вспомнилась фотосессия на Бали, когда я запрягался в телегу, это была телега велорикши, а Владик был в каком-то образе, я не помню, по-моему, Мэрилин Монро. А, он еще надевал на себя образ депутата, у него тогда появился образ депутата законодательного собрания Бали. Он нашел где-то платок, который научился правильно обматывать вокруг головы, закалывая заколками, начал рисовать на себе странные балийские лица индонезийского плана. У него всё это получалось очень органично. Он несколько слов научился говорить балийских, и получался такой уверенный образ балийского депутата, и я с удовольствием впрягался велорикшей и возил его по острову. У нас были небольшие вылазки, по-моему, от бассейна до ресторана и от ресторана до пляжа, где он принимал свои ванны. На Бали он какое-то время писал прозу от лица своей собаки, которая к нему как-то на Бали пристала, и он в ней души не чаял. В какой-то момент он сказал, что хочет остаться на Бали, жениться, но жена ему нужна просто как хозяйка в доме, которая бы ухаживала за ним и за его другом. Друг назывался, я не помню, как собаку зовут, но… – Пани Броня. – Пани Броня, да? Так вот, он от лица собаки завел страницу в Фейсбуке, где вел за себя отдельно страницу и за эту собачку. Описывал разные истории из жизни. Допустим, один день из жизни собачки «Как меня мой друг Владик взял купаться в море, а потом повел меня на рынок и стал выбирать цветы, из которых сплел мне прекрасный венок, и этот венок он повесил вокруг моей конуры. А потом он решил взять меня в кроватку, и мы целый вечер в кроватке куксились…». Это что-то потрясающее. Ну и Владик описывал все самые нежные свои отношения с этой собачкой. Я так умилялся, потому что Владик мог что угодно и кого угодно любить, но дойти вот до такого прекрасного самоотождествления себя с балийской природой… Ему нравилось всё там. Я хотел рассказать про Людовика XIV. Как-то раз тогда приехал в Москву Марио Тестино, лучший друг Влада, американский фотограф, он привез Кейт Мосс, они открывали журнал Vogue. Владик тогда активно использовал образ Усамы бен Ладена, у него была туника арабская, длинная, в которой был потайной карман. Ну и, собственно, он постоянно наклюкивался, и в «Трех обезьянах», где мы должны были встречаться, он поцапался с каким-то официантом, потому что ему рыбу подали не так, как надо. И он пошел на кухню, выяснять. Я пошел снимать на кухню за ним, я вел видеорепортаж, но он мне сказал: «Останься здесь, Майкл». Потом пошла ругань, крики. Я услышал, как бьется посуда. Когда Владика оттуда вывели, у него красовался фингал на лице. Когда я спросил: «Владик, за что?» – он говорит: «Это повар, мудак, меня неправильно понял». Он встретился с Марио Тестино, который к тому времени тоже уже наклюкался, они были друг друга рады видеть, и Марио Тестино, тоже гей, пошел знакомиться с каким-то парнем в этих «Трех обезьянах», и они пошли в туалет. Через пятнадцать минут Тестино оттуда выходит с большим фингалом. Так они оставшийся вечер общались, друг другу улыбались с двумя фингалами напротив друг друга. На следующий день Владик изображал Людовика XIV, пришлось наносить много штукатурки на лицо, потому что никак фингал было не убрать. В тот момент, когда он потел, у него этот фингал всё равно проступал сквозь макияж. П.П.: Я могу дополнить рассказом о том, как мы пришли с Владиком на пресс-конференцию в Берлине, когда была выставка «Москва – Берлин». Официальная пресс-конференция, там министр культуры Германии, типа там бургомистр Берлина и так далее. Владик пришел в виде Гитлера. Причем он очень аккуратно подошел к вопросу. Он полностью преобразился в Гитлера, но при этом обошелся без какой-либо нацистской символики, то есть придраться было как бы не к чему: человек такой с усиками, с портфельчиком, но без каких-либо свастик или чего-то такого. Мы сели с ним специально в первом ряду, прямо перед лицом всех этих важных особ, которые сидели за специальным столом и давали пресс-конференцию, и Владик устроил невероятный мимический концерт, что, кстати говоря, было полной инновацией, потому что мимику Гитлера мы знаем в основном по его выступлениям, а Владику удалось изобразить слушающего Гитлера, причем виртуозно. Он постоянно демонстрировал невероятную увлеченность произносимыми речами, экспрессивно наклонялся вперед, сжимал руки, иногда ронял серьезный кожаный портфель, который он сжимал под мышкой. Я видел, как люди морозятся, все эти министры германские, видя, что они выступают неожиданно перед самим фюрером, и как у них пробегают волны паники по лицам, потому что непонятно, как это всё воспринимать. С одной стороны, вроде бы скандал, а придраться-то не к чему, то есть нет никаких фашистских значков, нет ленты со свастикой – ничего такого нет, но перед ними сидит Гитлер. И из их немецкого коллективного бессознательного, видимо, выплывало очень двойственное желание: то ли дать ему пиздюлей, то ли, наоборот, как-то вежливо вытянуться в струнку перед ним. Но при этом никак реагировать они вроде бы не имели права, соответственно, они держали себя в руках, характер у них был нордический, выдержанный, но далось им это нелегко, потому что Владик делал всё, чтобы вывести их из равновесия. Но они выдержали, а я, конечно, не выдержал, и периодически ползал там где-то возле Гитлера от хохота, так что был шанс, что меня выведут из зала вместо Гитлера, который как раз вел себя вполне прилично. В другой раз, я помню, поздний вечер, а может быть, даже ночь, я иду по Покровке в Москве, падает снег, такая романтическая московская ночь, хрустящий такой, искрящийся январский снежок, который Владик так любил воспевать в песне «Гремит январская вьюга». И действительно, можно сказать, сквозь январскую вьюгу ко мне приближается показавшийся мне гигантским православный священник. Мне показалось, что это почти великан, очень толстый, большой священник. Я подумал: надо же, какие священники крупные бывают. Когда мы сблизились, я увидел, что это Владик, очень румяный, дико веселый, где-то откормившийся невероятно, который очень радостно сказал, что у него отличное настроение, потому что он развелся с женой. Я был немного поражен, потому что я уже успел забыть, что у Владика, оказывается, есть жена. Он очень радостно сказал, что он развелся с женой и идет тусоваться. Ну то есть имелось в виду, что он вернулся в родные ориентиры. Конечно, очень много еще можно рассказать про Владика… Надо сказать, что Владик был большим поклонником классической музыки, особенно любимым его композитором был Люлли. Владик умел заразить окружающих любовью к этому композитору. Один раз, придя в некую очень запущенную, заброшенную квартиру, которую Владик временно занимал в центре Москвы, я увидел двух рослых охранников, уж не знаю, откуда они прибыли, то ли это были охранники супермаркета, то ли еще чего-то, но, видимо, это были охранники Первой аптеки. Они лежали рядышком, и, с возвышенными лицами, с закрытыми глазами слушали музыку Люлли, которая звучала на полной громкости. При этом самого Владика в квартире не оказалось. ТУМБЛЕР: Кто-нибудь рассказывал тебе историю про пожар в квартире Лизы Березовской? Я ее знаю с разных сторон, но, в принципе, там предыстория длинная. В тот момент Владик уже общался с Лизиным женихом, с Ильей Вознесенским. Лиза, чтобы не создавать никаких ситуаций лишних, поехала встречаться с Ильей куда-то, а Владика оставила у себя в квартире. Он пообещал ничего не делать, только порисует немного. Но, естественно, он не удержался, укололся кетамином, закурил сигарету… Шикарная квартира, трехкомнатная, где-то на Покровке, я помню, даже бывал там, везде белый ковер. В одной из комнат он улегся на ковер, такой пышный белый ковер, еще была белая собачка какой-то дорогой породы, маленькая болоночка. И, в общем, он уснул с сигаретой, просыпается, всё пылает, успел собрать какие-то кисти свои, все-таки успел, краски, значит, выбегает в одних панталонах, но далеко никуда не убежал, потому что зрелище его захватило: пожарные, мощные сильные мужчины, раскатывают шланги, тушат эту квартиру – в общем, зрелище его поразило. Он дождался, когда всё потушат, чтобы посмотреть, что же там осталось. Говорит, обгоревшее было всё, отовсюду лилась вода, и на полу он нашел эту собачку, черную, обгоревшую. Но когда, значит, он ее поднял, похоронить, или, может, из какой-то жалости, и дно собачки было беленькое, и та часть ковра, единственная осталась светлая часть – белый силуэт собачки. В итоге Лиза дико расстроилась, потому что он у нее всё-таки увел Илью Вознесенского, и стал с ним вместе тусоваться, а Лиза осталась без квартиры, и без жениха, и без собачки. То есть тройной такой удар. П.П.: Владик любил говорить, что он прошел огонь, воду и медные трубы. После огня, описанного Майклом, последовала вода, это был знаменитый потоп клуба «Птюч», который осуществил Владик. Когда в очередной раз все тусовались в клубе «Птюч», Владик зашел в туалет, и, закрывшись там, как-то, видимо, воспарил духом, и в этот момент он решил помыть руки и включил воду на полную мощность, но тут, как назло, перед ним очутилось зеркало, и Владик, как настоящий нарцисс, был полностью заворожен собственной красотой в этот момент, у него было откровение. Он вдруг увидел перед собой самое прекрасное существо мироздания, при этом он забыл, что это он. Как бы он просто увидел какого-то ангела небесного, просто поразительной красоты. Он не мог понять, откуда пришло это существо, из какого мира оно к нему явилось, но воздействовало оно, так же как на Нарцисса воздействовало его отражение, то есть это его обездвижило. ПП и Владик Мамышев-Монро. Москва, 90-е годы Владик застыл, но вода текла. Тем временем очень большое количество желающих поссать, а также другие какие-то надобности выполнить, выстроилось к этой двери в тубзик, откуда уже стала просачиваться вода. Потом стали пытаться открыть эту дверь, но это было практически невозможно, потому что действие происходило в бывшем бункере и дверь была очень серьезная, крайне толстая. В итоге нашли человека, обладающего каким-то специальным рычагом для открытия бункерной двери, возможно, это был человек, еще уцелевший с тех времен, когда там действительно был бункер для ядерной войны. И открыл он наконец эту дверь, специальным рычагом, и оттуда хлынул гигантский поток воды, который вынес, как бледный цветок, тело Владика, очень довольного, очарованного, да, по-прежнему очарованного, а вода буйным потоком залила всех остальных присутствующих. Что же касается медных труб, то я не могу вспомнить, в чем состояла третья фаза этого сакраментального прохождения разных уровней. То есть я помню, что были огонь, вода и медные трубы. Думаю, какая-то конкретная история содержалась в понятии «медные трубы», но почему-то мне она не вспоминается. Я могу гордиться тем, что был инициатором первого в жизни Владика гетеросексуального соития. Как-то раз, когда мы были в возвышенном состоянии сознания, я почему-то стал его убеждать, что ему только кажется, что он гей. А на самом деле это не так. ТУМБЛЕР: Он утверждал, что он никакой не гей, что он существо высшей формации и что женщины, мужчины для него просто обладают низшим полом, а он – существо высшего пола, поэтому ему секс как таковой, в общем-то, и не нужен. То есть ему достаточно пребывать в своем собственном теле. П.П.: Тем не менее окончание того возвышенного разговора было вполне конкретным, я не был голословен, ибо присутствовала прекрасная девушка, мулаточка, которая выразила полную готовность стать первой девушкой Владика, что и произошло тут же у меня на кухне на Речном вокзале. Целая группа друзей сидела в соседней комнате, с нетерпением ожидая, какова будет реакция. Владик вернулся очень довольный, сказал, что ему очень понравилось, и после тусовался с этой девушкой еще где-то неделю, а может быть, даже две недели. Потом всё как-то вернулось на исходные рельсы. ТУМБЛЕР: Помню, как Владик приехал в компании с прекрасной девушкой, подругой Олега Котельникова, такая неформальная, всё время лысая. С Алисон. И вот эта космическая дива, абсолютно инфернального вида и плана, – с Владиком. Она для меня символизировала лик такого мужеприхода его, то есть она была таким астральным, как бы, проводником. И он появляется с ней, он лысый, она лысая, и они прижимаются ко мне, у Эдика Мурадяна, в ресторане ЕМ. И Владик говорит: «Да, я сейчас занимаюсь спектаклем “Полоний”», – а я посмотрел недавно как раз фильм про другой полоний, «Отравленный полонием», про беглого гэбэшника Литвиненко, где тоже, в принципе, Березовский принял непосредственное участие… и на фоне того, что я разговаривал еще с Березовской… А! Это случилось вот как: когда мы с Владиком попрощались, это был февраль месяц, я уезжаю в Индонезию, он уезжает на Бали. Когда я возвращаюсь обратно, по дороге я узнаю, что Борис Абрамович найден повешенным, и тут мне говорит мой ученик: там твоего друга нашли, он, говорит, умер. Я говорю, ну это, вообще-то, не мой друг, это недруг России… Да нет, говорит, я тебя видел с ним, хороший, Владик… Поразила контрастность момента: Борис Абрамович и тут же Владон, то есть вот эта связь. Я эту связь очень сильно уловил, потому что утонуть в двухметровом, прости, в полуметровом бассейне Владону было невдомек просто. Бывало, он выпрыгивал из машин пьяный, когда, допустим, он мне предлагал какую-то верность и дружбу, я ему говорю: «Нет, Владик, давай просто сейчас едем, отдыхаем», – а он в состоянии полного анабиоза может выскочить из такси на Садовом кольце. Я тебе рассказывал про те ситуации, когда я его спасал несколько раз на грани жизни и смерти. Для меня было предельно ясно, что сейчас человек будет покалечен серьезно, уже не сможет взаимодействовать в этой жизни, я его держу, выхватываю, таксист в полном шоке останавливает машину, и Владон может еще что-то заявить резко и нарваться еще от таксиста на жуткий нокаут. Опять же я разнимаю… То есть Влад – это человек, который мог ответить очень серьезно, и если в нем была мужская сила, она выражалась именно в отношении к людям. К процессу творческому он никого не допускал. Даже несколько раз он говорил: «Давай, Майкл, помоги мне, я немножечко устал». Я говорю: «Хорошо, Владик, что нужно сделать?» – «Вот возьми пинцет и попробуй дорисовать крылья вот этой обезьяне…» Помнишь, эта обезьяна с крыльями, работа на моих глазах была сделана. Я там какие-то делал расцарапочки, он говорит: «Нет, всё». Три-четыре я сделал движения, он говорит: «Всё, нет». И помнишь, я тебе рассказывал эту историю, когда он пытался найти индонезийских художников, которые, по его мнению, могли бы похожие сделать вещи, но его не устраивало: не та графика, не тот принцип построения формы. У Владика было всё как плетение, как паук плетет свою сеть, также у Владика вот эта вот рука, и ты бы видел вот эти руки его тонкие, даже ни на что не похожие: ни женские, ни мужские. Он сам любил восхищаться своими руками, потому что они рисовали и тонко, и красиво, и при этом была всегда капелька карикатурной эстетики, вот как «Крокодил» журнал, всегда немножечко был пародийный жанр во всем в этом. И самое главное: его подача, вот я так вижу, – это идея надсмехания над искусством над современным. То есть чем он отличается вообще от всех известных художников «современных», современных в кавычках, потому что оно, искусство, оно не современное – это полный Вавилон, разврат, это ниже плинтуса всякого. Так вот Владик нашел тот самый способ надсмехания над современным всем вот этим способом подачи. И это призывает еще больше осмыслить всю прошлую историю искусства, эпоху Ренессанса, Возрождения, ту же римскую. Если он маслом работал, он работал намеренно жестко, со всеми этими нюансами, с прорисовками, и обязательно карикатурность. Но по-любому его рукой руководил Господь или некая сила другая, потому что Владон умел перевоплощаться абсолютно точно: он только что вот сейчас с бокалом вина стоит, там на кухне курит сигарету, уходит в комнату, снова поглощается работой, и уже ничто его не отвлекает. То есть ему абсолютно по барабану, о чем мы сейчас с ним говорили: он может и нахамить, и накричать, уйти в состояние полного катарсиса, но продолжать работать. Или, наоборот, не работать, потому что ему в данный момент абсолютно всё без разницы. Там вечеринки, шоу: ему нравится переодеваться, перевоплощаться – это его искусство. И последний момент, вот про Стаса Клевака, да? То есть это такой момент самого такого отхода экспериментов над собой, над сознанием, над своим телом. Тогда это было на Маросейке… А нет, не на Маросейке, на Смоленке, мы жили тогда вместе с Лешей Гинтовтом, с художником, в одной мастерской, в таком большом пространстве, где нас посещали разные люди, в том числе Стас Клевак и все московские наши друзья. И вот в один из моментов приезжает Стас Клевак, а Владик как раз вот после жестких алкогольных выхлопов, а почему? Потому что Леша Гинтовт три или четыре дня ест водку, а тремя днями позднее, на лестнице, на которой мы жили, умер какой-то генерал, и куча формы, чемоданы, погоны, какие-то разные там шиньоны, открытки, сапоги кирзовые, мундиры – всё выставили на лестницу, и мы стали разбирать с Лешей Гинтовтом, с Монро. И Леша Гинтовт в кирзовых сапогах, значит, в мундире на голое тело, положив ноги на стол, заваленный этими открытками, советские скатерти эти плетеные, какие-то тигры, значит, пьет водку, а Владик только что проснулся, с ним начинает пить водку, вваливается Стас Клевак… «Есть новости?» Новости какие у Стаса Клевака тогда были: обычно это героин или кокаин, а зачастую и то и другое вместе. В какой-то момент Владик теряется со Стасом Клеваком в туалете. А Стас еще был с кем-то, кто занял меня беседой и Лешу Гинтовта. Потом выбегает, значит, Стас Клевак и говорит: «Ребята, там Владик умирает, ему хреново». Мы бежим к нему, я вижу картину: Владик лежит абсолютно белый с голубым просто оттенком, у него такой же голубой оттенок кожи, и лежит он навзничь, обняв унитаз, и не дышит. Синие губы такие, баклажанного цвета. Стас предлагает уникальную совершенно историю, говорит: «Давайте вынесем его в парк, положим, потому что ему всё равно уже не жить, и скажем, что так и было». Я говорю: «Вон отсюда, мерзавец, вон из искусства, скорую немедленно!» Он говорит: «Хорошо, скорую, только меня здесь не было». Я говорю: «Хорошо, убирайся отсюда». Он с компанией, значит, убирается, и мы с Лешей Гинтовтом распарываем рубашку Владика, эта вот голубая грудь, мы делаем ему дыхание, я ему рот в рот, Леша ему качает грудь, ничего не помогает, при этом какие-то там были удары сердца, оттенки ударов. Приезжает скорая, мы объясняем всё как есть, а они не хотят его принимать, потому что нет ни документов, ничего. Они говорят: «Тело бездыханно, мы ничего не можем сделать». Я трясу их, впиваюсь просто и не отпускаю, они с чемоданом ползут, я говорю: за любые деньги… Они такие: «О, деньги!» Тут я вспоминаю, что Владик, перед тем как умереть, положил пачку в полиэтиленовом пакете денег под плиту прямо, знаешь, такая старая советская плита, и внизу прямо сунул в банке. Я выхватываю этот пакет с деньгами оттуда, там пачка долларов каких-то, и пятьсот долларов даю этим врачам. На что они такие радостно, обезумев, говорят: «Немедленно спасаем! Немедленно! Срочно! Везем!» – и через пять минут мы оказались в больнице Склифосовского, где Владика привели в чувство. А мы сидели с Лешей Гинтовтом нервно курили в садике, потому что мы реально теряли друга. Потому что, реально, там был один удар сердца в минуту, эти баклажановые губы, лицо. И конечно, потом уже, когда Владик к нам вышел, был такой рассвет, утро, вот этот садик, дети гуляют, и Владик, покачиваясь так, медленно переваливается, и такими голубыми глазами, чистыми, голосом, взглядом говорит: «Это вы, ребята? Майкл, Леша, спасибо вам большое! Вы меня опять вернули к жизни!» Я говорю: «Владик, ты так будешь делать?» – «Нет, больше не буду!» Но потом Владик появился опять, мы с ним редко встречались, но надолго опять расходились, и в какой-то момент, когда я Владика снова увидел, он уже работал на телевидении, вел передачу «Диалоги с Монро», он уже был на деньгах и останавливался только в отеле «Кемпински», – в какой-то момент мы вспомнили про Стаса, вспомнили про этот случай, и он говорит: «Ты знаешь, Стас умер от передоза, и его друзья вынесли на улицу, потому что он был в компании, и умер он, собственно, той же самой смертью». Мало того, Владик сходил к нему на могилу и поссал. Он говорит: «Я обоссал его могилу». Я так и не понял, зачем он это сделал. Просто какой-то дружеский жест. Глава двадцать восьмая Федот. Талисман МГ Зимой 2018 года в харьковской больнице умер Владимир Фёдоров, которого мы в нашем кругу называли Федотом. Очень трудно (точнее, невозможно) описать этого человека. Нередко представал он удрученным, тягостным, полностью погруженным в решение каких-то мелких бытовых проблем. Впрочем, бытовые проблемы давались ему настолько нелегко, что на глазах превращались в грандиозный метафизический квест. Но в любой момент мог вдруг пробудиться в нем яростный и архаический берсерк или же ослепительный дракон – величественный, непредсказуемый и опасный, брезгливо отрясающий со своих крыльев всю эту бытовую шелуху, которая еще секунду назад громоздилась вокруг него неразрешимыми и страшными лабиринтами. А иногда, очень редко, проглядывало в нем какое-то высшее существо, почти святое, непостижимое, мудро-кроткое. Мы считали его талисманом МГ. В молодости его наполняла сила, хотя всегда эта сила оставалась непостоянной, мерцающей. Глубокая ипохондрия и дикий страх за собственное здоровье – всё это поразительным образом сочеталось в нем с неукротимой тягой к саморазрушению. В своих стихах и рисунках он был гениален, но нередко казалось, что собственные таланты внушают ему глубочайшее отвращение. Это отвращение к себе часто представало в обнимку с разнузданным нарциссизмом и не менее разнузданной манией величия. Короче, замес очень непростой. Надо сказать, что всегда присутствовала какая-то пугающая гармония между Федотом и местами, где он обитал. Эти места вспоминаются одновременно с самим Федотом, как тоже некие федоты, но только не в виде человека, а в виде пространств. Одним из мощнейших федотов в образе квартиры была квартира в Колобовском переулке, где Федот довольно долго жил. Она запомнилась всем, кто там хотя бы один раз побывал, как нечто абсолютно нестираемое. Это была огромная квартира в старом доме, которая принадлежала моему другу Юре Поезду. Эта квартира обладала невероятной историей. Сам Юра в ней никогда не жил. Квартира досталась ему по наследству от его умершей тети, в ней ничего не изменилось с тридцатых годов. Муж этой тети был высокопоставленным большевистским министром в 20–30-е годы – наркомом путей сообщения или, может быть, заместителем наркома путей сообщения. Остались его замечательные фотографии в кабинете. Квартира была насыщена всякими музейными объектами, архивами, письмами, там можно было проводить археологические раскопки. Осталось много замечательных рисунков. Министр или заместитель министра сам рисовал и раскрашивал акварелью разнообразные железнодорожные схемы, рисовал вагоны, устройство топки какой-то паровозной. Сама тетя, то есть жена этого наркома, была оперной певицей. В какой-то момент у них испортились отношения, и вся квартира была структурирована таким образом, чтобы они могли там жить и никогда друг друга не видеть. Несмотря на это, какие-то элементы семейного ритуала все-таки сохранялись. В частности, она готовила ему еду, может быть, не сама, но она ему эту еду приносила, и поэтому дверь его кабинета была устроена так: там было прорезано окошко, а снаружи была полочка, куда она ставила еду. После этого она условным стуком стучала в окошко и уходила. Через какое-то время, когда он уже был уверен, что ее там нет, он открывал окошко, забирал еду, съедал ее, потом выставлял посуду обратно. Таких странных элементов в этой квартире было множество. В какой-то момент эта женщина пожелала избавиться от нелюбимого ею супруга. В те времена, как известно, человек, у которого появлялось такое желание, не нуждался в яде и кинжале. Достаточно было написать в компетентные органы соответствующее письмо, что она и сделала: донос на него написала. Его немедленно расстреляли, она осталась в этой огромной квартире одна, но высшие силы все-таки не одобряют подобного рода поступков, и они наказали ее, хотя наказали достаточно умеренно. Наказание состояло в том, что у нее исчез голос, и она не смогла после этого петь в оперном театре. Она не растерялась (это была очень деловая и предприимчивая женщина) и стала директором фабрики игрушек. Это обстоятельство насытило квартиру невероятным количеством совершенно бесценных с точки зрения нашего времени игрушек 20–30-х годов. В том числе елочные игрушки: набивные ватные космонавты, родившиеся задолго до первых космических полетов. Целый мир артефактов. Там было много всего другого ценного и прекрасного, например красивые мебельные предметы, красного дерева шкафы, зеркала. Несмотря на красоту этих вещей, в этой квартире было неимоверно жутко находиться. Долго там пребывать у меня не получалось никогда. Все эти вещи, весь этот интерьер – всё это было покрыто толстым слоем пыли, слоем странной патины, всё стояло затхлое, нежилое, как бы замороженное. Такая атмосфера была очень соприродной Федоту, он чувствовал себя там прекрасно. Единственным пятачком в этой квартире, который был более или менее очищен от пыли, был пятачок вокруг компьютера. Федот настолько заботился о компьютере, что соорудил специальный куколь для него, чтобы обезопасить машину от тленного воздействия окружающей среды. Компьютер светился, а Федот всё время в диком напряжении перед ним сидел, совершенно не расслабленно, а очень-очень напряженно, чуть ли не со сведенными скулами, вглядываясь в экранчик. Это было довольно пугающее зрелище, потому что компьютер отбрасывал на его лицо синеватый свет. Часто это было единственным пятном света в этой гигантской квартире. Сам компьютер производил впечатление раздутой головы некой фантомной бабки, потому что был обвязан платками, шалями, чтобы как-то защитить его от пыли. Мне никогда не приходило в голову заглянуть Федоту через плечо. Несмотря на мрак, запустение и вот эту фигуру с неулыбчивым, освещенным светом компьютера лицом, квартира была полна людей. В этой квартире, совершенно, казалось бы, непригодной для молодежных тусовок, можно было встретить всех тогдашних тусовщиков, тусовщиц, всех модных девушек, всех модных парней. Понятное дело, эта квартира представляла собой то, что в нашей классификации называлось «дупло», – плацдарм для осуществления разных желаний. Владимир Фёдоров (Федот) показывает девушкам свой паспорт. Конец 80-х Проточность московской тусующейся молодежи через этот интерьер была максимальной. В какой-то момент я даже предложил Федоту (который время от времени требовал от нас с Ануфриевым каких-нибудь заданий), чтобы он вел подробную картотеку всех, кто попадает в эту квартиру, особенно девушек: какие-то короткие анкеты, интервью. Таким образом планировалось составить развернутую картотеку всех московских тусанш. Непонятно, зачем нам это было нужно, мы и так всех знали. Это было проявлением абстрактного, неосуществимого педантизма, какой случается у людей, склонных к хаосу. Всегда есть мечта, что в какой-то момент можно будет установить идеальный порядок, составить списки, реестры, которые где-то будут храниться – доступные, очень удобные для просматривания. Это не только не осуществилось, но даже ни одного поползновения в сторону чего-то такого не было предпринято. Я помню, что в какой-то момент в эту квартиру был заселен еще один человек, не менее космический, чем Федот. Это был некий реставратор. Хозяин квартиры Юра время от времени продавал старинные предметы из этой квартиры. Он и Федоту разрешал подторговывать старинными игрушками и чем-то еще. Для того чтобы лучше продавать эти мебельные объекты, был найден реставратор, который находился всё время в совершенно невменяемом состоянии, видимо, в состоянии, близком к белой горячке: он никогда не бывал трезвым. Состояние его отчаленности было сравнимо с состоянием Федота. Тем не менее они мгновенно друг друга возненавидели не на жизнь, а на смерть. Оба говорили друг о друге с диким пренебрежением, произнося примерно одно и то же: этот спившийся мудак, доходяга, алкан, грязный, немытый урод. Как-то раз я, помню, пришел, позвонил в дверь этой квартиры, мне открыл реставратор в огромных очках, за которыми, как под увеличительными стеклами, плавали его совершенно отъехавшие глаза. На вопрос, где Федот, он, не пропуская меня в квартиру, ответил с невероятным высокомерием: «Как где? Где-то в канаве валяется». Тем не менее я собрал волю в пучок, отстранил хлипкую фигуру реставратора и увидел в глубине квартиры классического Федота, освещенного мертвенным молитвенным светом компьютера. Переместимся из середины 90-х в годы нулевые, крымские, солнечные. Я могу рассказать историю, произошедшую через десять лет примерно после описанных выше событий – 2006–2007-го. Мы тусовались на Казантипе. Жили мы в Замке, который построил один мой друг из-под питерского города Токсово. Подругой этого моего приятеля Севы была прекрасная Катарина, московская девушка. В Замке всегда жила смешанная тусовка московских и питерских, а также токсовских, девчат и ребят, которые составляли сообщество под названием Toksovo Family. Это настоящий Замок со стенами, с башней большой, каменный, планировался как отель. Он и был своего рода отелем, но многие люди там жили бесплатно. Было очень классно жить в Замке. В основном все казантипские диджеи жили у нас. Вообще, в Замке обитали по большей части люди, которые на рейв приезжали не отдохнуть и потусоваться, но приезжали туда работать: профессиональные музыканты, бармены. Поэтому самые клевые тусовки осуществлялись в Замке. Было дико весело. Я каждую ночь проводил на Казантипе, на основной территории. А Федот далеко не всегда интересовался рейвом, особенно если что-то обогащало замковую жизнь. В какой-то момент появились такие специи, которые были совершенно незнакомы остальным обитателям Замка, хотя они были люди опытные в мире специй и ни в коем случае не допустили бы мысли о том, что какое-нибудь состояние может быть ими не опознано. Тем не менее это произошло в силу не вполне известной им специфики Федота. Федот вдруг оказался наедине с десятью, можно сказать, нечеловеческими существами. Об этом никто не знал. Я тусовался, где-то дэнсил на рейве. В это время происходил ежевечерний, общий для замковых девушек процесс одевания. Принято было, прежде чем идти на рейв, очень долго наряжаться. Даже когда их наряд состоял, например, из трусов и какого-нибудь кулона и туфель – даже в этих случаях много раз происходила смена наряда. Девушки перебегали по галереям Замка друг к другу, чтобы посоветоваться. Это был очень долгий процесс. Периодически появлялся Федот, который обращался ко всем с какими-то словами, но постепенно казался всем всё более и более странным. Никто не думал, что эта странность чем-то обусловлена. Просто думали, что парень такой таинственный, они мало его знали. Видимо, чем ближе к ночи, тем он странней. И вот Катарина, прекрасная длинноногая красивая девушка с длинными кучерявыми золотистыми волосами, которая выступала в качестве как бы принцессы Замка, девушки хозяина Замка, в роли, которую в Средневековье следовало бы назвать «герцогиня», наконец, после долгих сомнений, выбрала наряд для очередного выдвижения на Казантип, на рейв. В этот момент ей пришло в голову, что, поскольку она уже абсолютно прекрасна, просто сногсшибательно ослепительна, и об этом говорит и зеркало, и глаза подруг, и глаза парней, – а раз так, то перед тем как пойти танцевать, надо сделать какое-то доброе дело. Ей показалось, что Федотику как-то не очень хорошо. Федот в этот момент скрылся в очередной раз у себя в комнате. Ей пришло в голову: может, ему хочется пить? Она решила принести ему стакан воды. Старалась всё делать очень эстетично и довольно долго выбирала стакан. Ей показалось, будет очень благородно, если это будет коньячный стакан из толстого стекла с элитным увесистым дном. Она представляла себе, что Федот – солидный мужчина, он гораздо старше, чем она. Видимо, это ассоциировалось в ее сознании с образом этого солидного стакана: толстого, тяжелого. Наполнив его прозрачнейшей водичкой «Миргородская», которую мы все тогда обожали, она вошла в комнату Федота, вначале постучавшись. Дверь была открыта. Федот лежал в койке. Она наклонилась над ним, говоря что-то вроде: «Федот, я принесла тебе попить». Тут же из койки вылетел кулак и хуйнул ее в ухо с такой силой, что она испытала эффект звезд, брызнувших из глаз, как слепящие электрические искры. Вслед за электрическими этими искрами, звездами, – брызнули слезы, горячим безудержным потоком, напоминающим разлив весенней реки, уносящей даже самые устойчивые ледяные образования вдаль, к морю, – такого рода поток не остановить ничем. Невероятно больно оскорбленная в самом светлом и добром своем порыве, она бросилась к дверям, и вслед за ней полетел стакан из тяжелого стекла, который взорвался над ее головой, ударившись о косяк двери. Узнал я об этом только утром, потому что я ночевал не в Замке, а где-то в ином месте зависал. В другом месте заснул и проснулся. Проснувшись, включил свой мобильник и сразу же получил звонок от Катарины, которая, хотя и была очень сильно ударена, все-таки старалась милосердно меня подготовить: «Паша, ты только не волнуйся, приготовься услышать довольно неприятную новость: твой друг Федот сошел с ума». Последовала реконструкция событий. Получив удар в ухо, она побежала к Севе. Сева, ее любовник, не говоря худого слова, как настоящий мужчина, выпиздил Федота за пределы Замка. Получив все эти информации, я позвонил Федоту, застал его в прекрасном настроении, очень приподнятом. Дальше история реконструируется уже со стороны Федота. Придя в себя через какое-то время за воротами Замка, Федот понял, что он совершил нечто ужасное, и подумал, что сейчас он будет испытывать угрызения совести и что к ним надо подготовиться посредством молниеносной покупки портвейна. К тому моменту наступило робкое утро, открылся магазин, а может быть, магазин в виде ночной палатки был открыт всю ночь. Федот очень быстро купил портвейн. Выпив портвейна, он пришел в очень хорошее расположение духа, потому что ему ясно обрисовался план дальнейших действий. Он понял, что должен понести заслуженное наказание. Тут же у него четко сложился проект, как понести это заслуженное наказание. Он сел в маршрутку и направился в Симферополь, где дальнейший его план был таков: он найдет группу самых жирных, злобных, агрессивных ментов и к ним очень развязно приебется, так, чтобы в очень жесткой форме получить от ментов пизды и оказаться в кутузке за то, что он ударил в ухо прекрасную девушку – воплощение доброты, красоты, всего лучшего, что есть в человечестве. К счастью, мой звонок застал его еще в маршрутке, он не успел доехать до Симферополя. Я в категорической форме сказал, чтобы он вышел из маршрутки, взял тачку и вернулся быстро на Казантип, что он и сделал. Я был абсолютно уверен, что в ту ночь он увидел в лице Катарины какого-то страшного инопланетянина, или представителя инфернальных сил, или что-то в этом духе. Когда я его спросил об этом, он сухо сказал: «Мне показалось, это моя четвертая жена». Этот ответ меня поразил. Я понятия не имел, что у него когда-либо была жена. Даже одна. А тут сразу четвертая. Ему привиделось, что она собирается ему что-то предъявить или что-то плохое с ним сделать. Потом Федот сам выразил желание, чтобы я привел его в Замок, чтобы он мог принести свои извинения. Сева с Катариной, как настоящие лендлорды, приняли его во дворе Замка. Выслушав извинения, Сева мужественно сказал: «Бить я тебя не буду, но жить здесь ты тоже не будешь». Поэтому никто Федота не испиздил в тот раз. Но упорное, неистребимое и стойкое желание Федота где-нибудь огрести пиздюлей не угасло в его сердце. Федот был мастером этого жанра. Теперь, когда Федота уже нет среди живых, всё это кажется скорее печальным, нежели забавным. Увы. Глава двадцать девятая О чём не говорил Конфуций Был некий чудесный день где-то в середине 90-х годов, может быть, весенний или осенний, но в любом случае крайне просветленный, хрустальный, впечатлительный. Мы с Федотом находились в священной Комнате за Перегородкой, где, как обычно, чинно возлежали на параллельных кроватях, разделенные блестящим промежутком паркетного пола. Каждый из нас был накрыт тонким пледом, мы лежали неподвижно, оцепенело, как две мумии, вот только руки не скрещены на груди, а строго вытянуты вдоль тела. На губах сдержанные улыбки, глаза закрыты. Мы не спали, однако просматривали множество прозрачных снов, а в общем-то занимались детальным изучением музыки итальянского барокко, которая изливалась из черного звуковоспроизводящего гаджета. Творения Корелли, Марчелло, Альбинони, Вивальди, Боккерини деликатно и витиевато препровождали нас в миры достойнейших созерцаний. Возможно, не столько мы изучали эту музыку, сколько музыка изучала нас, обнаруживая в лимбических системах наших мозгов различные тайные дверцы, анфилады, боковые галереи, лифты, подвижные балконы, капеллы, эскалаторы, винтовые лестницы, зеркальные лабиринты, зимние сады и прочие конструкции, предназначенные лишь для того, чтобы возносить наше внутреннее зрение на высокие и головокружительные обзорные площадки. Короче, состояние наше становилось всё более кристальным, аскетически-восхищенным. Местами уже откровенно пахло открытыми небесами. И казалось, не будет предела этим экзальтациям духа, этим воспарениям, этим вершинам…