И тут вдруг в дверь позвонили. Резкий звук дверного звонка буквально вернул меня с небес на землю. Я не без труда отыскал в процессе этого скоропалительного приземления свое физическое тело, сладко цепенеющее под тонким пледом. Еще труднее было заставить это тело подняться и, неуверенно перемещая слегка подмороженные конечности, приблизиться к двери. Следовало бы вообще проигнорировать этот звонок, но особенная отзывчивость, царствующая в тот момент в моей душе, заставила меня подойти к двери и осторожно спросить: «Кто там?» – Это Вика Кабакова, – прозвучал за дверью женский голос. Было произнесено имя родного и любимого человека, мамы моего ближайшего друга – естественно, я тут же открыл дверь. И всё же на каком-то уровне сознания нечто встревожило меня в звучании женского голоса за дверью. Этот голос не был похож на голос Вики Кабаковой. Я успел полуподумать, что, возможно, Вика простудилась и неважно себя чувствует. Но стоило мне открыть дверь ровно настолько, что образовалась лишь узкая щель, как я тут же судорожно попытался захлопнуть ее обратно. За дверью я увидел ТАКОЕ, что руки мои сами собой налегли на дверь, стремясь молниеносно закрыть ее. Я ничего не понял, ничего не успел осознать. Тело, хоть и было анестезировано, действовало быстрее сознания. Однако закрыть дверь было уже не так-то просто: чьи-то чудовищные руки мгновенно просунулись, как бы хлынули в проем, препятствуя моему намерению. Впрочем, руки, возможно, не были чудовищными, возможно даже, они были вполне обычными на вид, но их приходилось осознавать как чудовищные, потому что они цеплялись за раму двери, не давая мне закрыть дверь, и эти цепляния сопровождались истошным и вибрирующим воплем: – А-а-а! Я всё поняла!!! Я знаю, что вы там делаете!!! Охваченный диким ужасом, я налегал на дверь всем телом, безжалостно давя неведомые руки, при этом я медленно сползал на пол, потому что ноги мои уже не держали меня, и я тоже кричал, сплетая свой крик с воплем неведомого существа из бездны, атакующего мою квартиру. Кричал я одно лишь слово: «Федот! Федо-о-от! Федо-о-о-о-от!!!» Федот самоотверженно вскочил и прибежал мне на помощь на разъезжающихся ногах. Совместными усилиями мы с трудом выпихнули зловещие руки и всё же захлопнули дверь, но атака продолжилась. Чье-то огромное разбухшее тело стало с разбегу ударяться снаружи о мою хлипкую дверь: дверь сотрясалась, мы в ужасе подпирали ее изнутри нашими изумленными телами, вытаращенно глядя друг другу в глаза с немым и застывшим вопросом: что происходит?! Что же, блядь, происходит?!!! За дверью нечеловеческий голос, напоминающий пронзительные верещания злого духа, вопил: «Откройте немедленно!! Открывай, сука!!! Открывай нахуй, кому сказала!! Я всё знаю! Знаю, что вы там делаете!» После – снова удары всем телом о дверь. Этот голос никак не мог принадлежать Вике Кабаковой. Нас атаковало некое массивное чудовище, явно женского пола, но вот было ли это существо человеком или же демоном – этого мы не знали. За ту долю секунды, когда я лицезрел персону вторжения сквозь дверную щель, я смазанно зафиксировал лишь большое пухлое тело, снабженное гигантским аморфным лицом: распущенные длинные волосы, вылупленные светлые, полыхающие бредом глаза… Кто это? Почему она штурмует нашу дверь? Почему она назвалась тем именем, которое было идеальным паролем для того, чтобы эта дверь открылась? Где-то с краю моего оледеневшего сознания мерцала чудовищная и неприемлемая мысль: а вдруг это действительно Вика Кабакова, с которой внезапно произошла некая кошмарная и необъяснимая трансформация? Эта мысль заставляла цепенеть от ужаса, хотя ничего реалистичного в таком предположении не было. Может ли прекрасный, родной и добрый человек в одночасье превратиться в безумного демона? Я не мог в это поверить. Вика не просто прекрасный и совершенно светлый человек, она также являет собой воплощение адекватности, некий триумф Светлого Разума… Кого угодно я мог представить себе погрузившимся в бред, но только не Вику. Не найти человека, более далекого от бреда, нежели она. Но ужас того мига породил мучительное сомнение даже в таких незыблемых истинах. Между тем тактика нападающей стороны изменилась. Она стала имитировать наличие целой группы атакующих, отдавая захлебывающимся голосом приказания: «Ребята, ну давайте, тащите сюда… Сейчас мы высадим эту сраную дверь нахуй. Так, мужики, несите таран…» Никто ей не отвечал, не слышалось других голосов, так что сразу становилось понятно, что это имитация, психотический театр за дверью. «Сейчас мы их выкурим оттуда!..» Тем не менее и одной этой туши хватило бы, чтобы высадить дверь. Говорю же, это была очень старая и хлипкая дверь, и держалась она на соплях. Если бы мы не подпирали ее своими телами, эта дверь давно уже рухнула бы, освободив путь неведомому агрессору. А ведь говорили мне мудрые друзья: замени дверь. Поставь новую, лучше всего железную. В 90-е стремные годы все ставили себе железные двери. Не послушался, беспечный дурак. Попросив Федота продолжать подпирать дверь, я позвонил своему отчиму, который (как помнят читатели) жил в другой секции того же дома. Игорь пришел почти сразу же, но, когда он вышел из лифта на моем пятом этаже, перед моей дверью уже никого не было. Агрессорша исчезла. Игорь увидел только меня и Федота, двух парней в несколько стеклянном состоянии. Выслушав наш сбивчивый рассказ об атаке, он взирал на нас с легким недоверием. Мир в тот момент казался зыбким и ненадежным, я готов был усомниться во всём – недоверие во взгляде Игоря заставило и меня помыслить о невозможном: не было ли это всё нашей одичалой галлюцинацией? Поверить в это я не мог, но после пережитого шока я уже ни в чем не чувствовал уверенности. В сомнениях я спустился на лифте в вестибюль нашего дома. Стоило дверям лифта разъехаться передо мной, как я увидел консьержку, которая стояла прямо перед лифтом и смотрела на меня. Первая же фраза, которую она изрекла, хоть и не внесла ясности во всю эту ситуацию, но всё же заставила меня испытать колоссальное облегчение. Она сказала: «Ее уже увезли». Фу-у-у-у-у… (Я мысленно выдохнул.) Значит, мы все-таки не допрыгались до таких зашкаливающе материальных галлюцинаций. Всё это происходило в действительности. Постепенно в вестибюль спустилось еще несколько жильцов. Картина происшедшего медленно вырисовывалась. Оказалось, некая женщина с третьего этажа допилась до белой горячки. Шла она к этому довольно долго, о чем было известно консьержке, но неизвестно мне, потому что до того дня я ничего не знал об этой женщине с третьего этажа. Я не был с ней знаком. В тот день ее алкогольное безумие достигло пика. Перед тем как атаковать мою дверь, она вышла из своей квартиры и спустилась вниз, где некоторое время донимала консьержку совершенно безумными разговорами о своем муже. На фоне алкогольного опьянения у нее развился бред ревности, ей казалось, что ее муж постоянно ей изменяет. Она пыталась выведать у консьержки, часто ли муж входил в подъезд в сопровождении гипотетических любовниц. Затем она решила вернуться к себе домой, но случилось так, что в лифте ее безумный палец перепутал кнопки: вместо кнопки третьего этажа она нажала кнопку пятого. В бреду она полагала, что звонит в дверь собственной квартиры. Но почему она назвалась именем Вики Кабаковой? Когда я приоткрыл дверь, а потом сразу же стал закрывать ее, ей показалось, что в щели она видела своего мужа. В ее воспаленном мозгу мгновенно нарисовалось, что муж в данный момент ебется с какой-то женщиной и поэтому не хочет пускать ее в квартиру. Ей показалось, что она застукала изменщика. Соединение и разделение полов. 2010 Но всё же, почему она назвалась Викой Кабаковой? Всезнающая консьержка рассказала, что эта женщина много лет глючилась на Вику Кабакову, в ней видела она всё то, чего недоставало ей самой: Вика – блестящая светская дама, обаятельная и сексапильная интеллектуалка, жена знаменитого художника, вечно окруженная веселыми и восторженными друзьями… Такова была Вика, но не такова была Женщина с Третьего Этажа. Всё это породило в душе этой женщины влюбленность, смешанную с завистью. Видимо, на пике белой горячки она решила присвоить себе имя дамы, сделавшейся ее идеалом. Консьержки многое знают о жильцах своих домов. Особое значение имеет то обстоятельство, что действующие лица данной истории жили в квартирах одинаковой планировки, расположенных друг над другом. Вика – на одиннадцатом, я – на пятом, анонимная женщина – на третьем. Мы все были нанизаны на единую вертикаль. Белогорячечный бред этой женщины резонировал с нашими кетаминовыми экзальтациями. Наше воспарение под музыку итальянского барокко создало шлейф или же эффект засасывающей воронки, зацепивший помутненное состояние этой женщины, и сила этого шлейфа оказалась достаточной для того, чтобы поднять ее грузное тело на два лишних этажа. Она очутилась на пятом вместо третьего, но волна всё же не смогла протащить ее до одиннадцатого, куда она, вероятно, так желала взобраться. Этот эпизод вошел в историографию наших трипов под названием «О чем не говорил Конфуций». Так называется сборник рассказов китайского писателя Юань-Мэя, повествующих о проделках лис, о духах и оборотнях. Глава тридцатая Принцесса рейва Примерно в то же время я познакомился с девушкой, воплощающей в себе принципы той красоты, которую я (после откровения в галерее Уффици) называл «боттичеллиевской» – впрочем, речь не о сходстве между живыми девушками и девичьими образами, встречающимися на полотнах мастеров Возрождения, скорее речь идет о некоем флюиде, о некой особенной рассеянности, а может быть, даже о растерянности – речь об удивленной красоте, которая несколько смущена собственной ускользающей тайной. При этом девочка была тусовщицей, ее хорошо знали во многих тогдашних танцевальных клубах, где она заслужила прозвище Принцесса рейва. Ходила она и по подиуму, хотя и не отличалась высоким ростом, позировала для различных журнальных фотографий и в целом обладала свойством мгновенно очаровывать многие чувствительные сердца, как мужские, так и девичьи. В какой-то момент в нее, кажется, были влюблены все инспектора МГ. Друзья долго не хотели знакомить меня с ней, предупреждая, что я могу влюбиться не на шутку, – так, в общем-то, и случилось. Я с недоверием относился к предупреждениям моих друзей, полагая, что я вряд ли способен влюбиться в девушку, в которую охапками влюбляются абсолютно все, но я не стал исключением, да и не было у меня никаких шансов стать исключением: стоило мне увидеть ее, как мне сразу же показалось, что я знал ее всегда. Она пришла ко мне в гости, и сразу же выяснилось, что наши жизни и души связаны множеством нитей: мы тусовались в одних и тех же местах, читали и любили одни и те же книги, встречали одних и тех же животных на тропах идентичных лесов, отлавливали сходные видения в часы, предназначенные для видений. Мы оба обожали «Алису в Стране Чудес», Венецию и Швейцарские Альпы, а также чтили вещества, прозрачные, словно вода родника, но не являющиеся водой. Ей было двадцать лет, а может быть, двадцать два. Не прошло и часа с момента нашего знакомства, как мы уже лежали, обнявшись, в Комнатке за Перегородкой – мы целовались, сплетались, мы рисовали пальцами в воздухе затейливые вензеля, траектории венецианских каналов и силуэты альпийских вершин, – казалось, что мы забились в бархатный карман бытия, где не может случиться ничего плохого, ничего тяжеловесного, ничего необратимого. Перегородка, возле которой мы лежали, щедро и ненавязчиво преподносила нам букеты микроскопических цветов, ибо перегородка оклеена была обойной бумагой, которая местами пузырилась, волнилась, волновалась, а изображенные на этой обойной бумаге микроскопические и выцветшие цветы сами собой соединялись в огромные букеты, которые протягивали нам невидимые и деловито-гостеприимные существа, живущие в плоских и плотских пространствах обойной бумаги. Свет становился зеленоватым, словно мы погружались в илистый водоем, мечтая обнаружить на дне водянистые усадьбы, где кособокие лакеи в изумрудных ливреях склонялись с декоративных мостиков, вглядываясь в глубину развлекательных нор, откуда выглядывали белые лица сомов. Художник Сомов, изображавший усадебные соития, тоже, должно быть, стремился к подобному качеству изображения, когда превращал своих девушек и вельмож в черные силуэты, проступающие на изумрудно-золотом фоне. Но Сомов был гей, соответственно, образы юных распутниц восемнадцатого века оставались для него иконографической условностью; для меня же они были столь же необходимы, как представляется необходимым с точки зрения весенних дворов то состояние вечернего воздуха, которое наступает после быстрого проливного дождя. Я написал для нее несколько стихотворений на английском языке – такого рода глоссолалии случаются вследствие неожиданных влюбленностей. Эти стихи я до сих пор к месту и не к месту вставляю в свои рассказики в качестве небольших неловких памятников, призванных увековечить те фрагонаровские поцелуи украдкой, что процветали в Комнатке за Перегородкой. Wait for the tiger, teenager-girl! For black-yellow storm, for fight! And when he will come Just use your gun For shot of compassion in night. Или же: What can be more depressive than This duel between twins? It could be more obsessive scene When you just sit with queens Both queens are sad, both queens are mad Just puppets – black and white You – in between. You – all in red! My sorrow, my bright. The river’s water waits for us, For bodies – yours and mine. Together through the looking glass, Through river’s water shine. Мне казалось, что начинается долгая любовь или долгая дружба, но я, конечно, вовсе не был уверен в этом, поскольку девушки 90-х годов бывали текучими и ускользающими, как ртуть. Я вполне был готов к тому, что ее унесет от меня потоками бытия, потоками ее непредсказуемых и неизвестных мне пристрастий, но я был совершенно не готов к тому резкому и фатальному исчезновению, которое скрывалось за поворотом. Вскоре после нашей встречи мне предстояло в очередной раз улетать в Германию, чтобы строить там очередную инсталляцию МГ в очередном музее, но мы еще успели повидаться разок в клубе «Птюч» – там состоялось небольшое дефиле, где она ходила по подиуму, демонстрируя одежду с флуоресцентными вкраплениями (синие, зеленые и фиолетовые свечения). Через несколько дней после моего прибытия в германский город (это был Аахен) мне позвонила одна подруга из Москвы и сказала, что Принцессу рейва задушили капроновыми колготками в подъезде многоквартирного дома неподалеку от известного ночного клуба. Убийство якобы совершено женщиной, девушкой. Причина – ревность. Да, вокруг Принцессы рейва кипели страсти, сама же она была спокойным ангелом, ненароком заглянувшим за земную дверь. Мне осталась на память фотография, подаренная ею: она сидит в гондоле на одном из венецианских каналов и смотрит в небо с леонардовской полуулыбкой. Лицо совершенно ангельское. Еще осталась фотокопия ее рисунка (она прекрасно рисовала): иллюстрация к «Алисе в Стране Чудес» – кролик во фраке, усеянном мальтийскими крестиками, смотрит на карманные часы. Глава тридцать первая Пистолет, девушка, чайник, луч В детстве я проявлял дикое и упорное нежелание ходить в детский сад: дети пугали меня своей необузданностью, своей нескованностью рамками формальной вежливости, которая так нравилась мне, когда я наблюдал мир взрослых. Но уклониться от детского сада было невозможно. Впрочем, с первым моим детским садом мне повезло: там все дети были иностранцы. Это был детский сад СЭВ (эта аббревиатура расшифровывалась как Совет Экономической Взаимопомощи: так официально называлось содружество социалистических стран, являвшее собой мирный аналог военного Варшавского блока). Садик располагался неподалеку от дома, где мы жили. Как удалось меня туда пристроить – не знаю. Кажется, кроме меня, там не было советских детей: только маленькие иноземцы из братских государств. Несмотря на то что малолетние иноземцы казались поспокойнее наших детей (в силу того, что все они прибыли из разных стран: заброшенность на чужбину и языковые барьеры слегка смиряли детское буйство), я всё же очень боялся детского сада. Путь туда пролегал через лес, довольно дикий и прекрасный, и каждое утро мама или папа вели меня лесной тропой. Мне хотелось, чтобы лес никогда не кончался, чтобы мы вечно шли сквозь шелестящую чащу, полную узкими утренними тенями. Чтобы чувствовать себя более защищенно в детском саду, я каждое утро выбирал себе в лесу «пистолет» – так называлась деревянная ветка, имевшая (условно говоря) форму пистолета. Только вооружившись веткой-пистолетом, я соглашался вступить на опасную территорию детского сада. Я желал быть вооруженным перед лицом других детей. Дома у меня имелся вполне качественный игрушечный пистолет – железный, стреляющий маленькими пульками, но его мне не разрешали брать с собой в детский сад. Мое отношение к детскому саду изменилось после того, как накрыло меня там первой любовью. Я влюбился в болгарскую девочку по имени Кристина. Как и пристало болгарской девочке, она была смугла, субтильна, черноглаза. Любовь с самого начала оказалась взаимной. Наши с Кристиной представления о любви заключались в убеждении, что надо всё время держаться за руки. Как только мы видели друг друга, мы тут же сцеплялись пальцами, плотно прижав ладонь к ладони, и в последующие часы нас трудно было расцепить. Но воспитательницы всё же расцепляли нас по разным надобностям, несмотря на наше сопротивление, порою ожесточенное: мы желали даже в тубзик ходить вместе, не расцепляя рук, но детское заведение не предполагало подобных бонусов для малолетних парочек. Тем не менее расцепляли нас довольно ласково и терпеливо – с иностранцами в нашей стране принято было обходиться деликатно. Впоследствии, оказавшись в обычном детском саду для советских детей, я столкнулся с гораздо более грубым обращением. Whatever, Кристину вскоре увезли в родную Болгарию, и я впервые испытал горечь утраты. Руки наши расцепили навсегда. Я стал догадываться о том, что нахожусь в достаточно суровом мире (подразумеваю не Советский Союз, а в целом Юдоль Земных Скорбей, сокращенно ЮЗС). Не помню, возобновил ли я после расставания с Кристиной практику оснащения своих детских рук пистолетами-ветками, но мне удалось перебросить свои нежные чувства на польского мальчика Томека: его, впрочем, тоже вскоре увезли в Польшу. Так я окончательно убедился в том, что и любовь, и дружба одинаково непрочны в этом мире. Репетицией этих утрат явился эпизод с бутербродом, то есть с кусочком белого хлеба, намазанного плавленым сыром «Дружба». Недавно мне предложили предложить (странно звучит, но иначе не скажешь: действительно, предложили предложить) Парку культуры и отдыха имени Горького (в интернациональном просторечии Gorky Park) идею некоего монумента или чего-то в этом роде. Я предложил установить огромный бутерброд, откушенный с одного края. И всё в память о том очень раннем детском переживании, которое когда-то настигло меня в этом парке. Родители привели меня туда погулять: видимо, голову мне сильно вскружило зрелище каруселей и прочих аттракционов. Затем мы подошли к реке. Мне дали бутерброд с «Дружбой». Я откусил от него – он был упоительно вкусный. Мне кажется, я помню этот немыслимый вкус. Вкус гладкий, покатый, таинственный. Но в следующий миг я засмотрелся на воды реки и уронил бутерброд в воду. Помню ли я, как он быстро уплывал в глубину того мира, о котором я тогда ничего не знал, да и сейчас ничего не знаю? Возможно, эта отчетливая картинка лишь фантазм, иллюстрирующий рассказ моих родителей. Но, мне кажется, я помню то чувство оторопи, чувство открытия – нечто, что секунду назад было моим, нечто, уже приступившее к слиянию с моим телом, вдруг молниеносно отделилось от меня вследствие одного лишь неосторожного движения. От таких потерь не защитят пистолеты-ветки. Да и настоящие боевые пистолеты от таких утрат не защитят. Что касается игрушечных пистолетов, то я, как и все мальчики, с удовольствием забавлялся этими фаллическими символами в последующие годы детства, то есть всласть тусовался дома и во дворе с различными имитациями огнестрельного оружия – пластмассовыми, деревянными, жестяными.