Впрочем, не могу сказать, что я как-то особенно выделял эти предметы среди прочего игрушечного хлама. Мне больше нравился «набор русского богатыря», которым обладал каждый советский мальчик моего поколения: красный пластиковый шлем, по форме напоминающий луковицу русского храма, а также щит и меч, тоже пластиковые, ярко-красные, легкие. Общая хрущевско-брежневская беззаботность отражалась в небрежном качестве этих объектов массового детского пользования. Тем не менее они вызывали бешеное восхищение. До сих пор в моих рисунках часто всплывает образ погруженного в себя малыша в богатырском шлеме, с неподлинными мечом и щитом в руках. Пластиковый шлем, легкий и твердый, почти пузырчатый, без труда мог быть замещен мягкой буденовкой с пришитой красной звездой – буденовка повторяет форму русского шлема, форму православной луковки, в то же время силуэты такого рода напоминают о головах Будды (особенно в индокитайской иконографии); таким образом, буденовка пробуждает в душе малыша или в душе зрителя не только отвагу сказочного витязя, но также отрешенное буддийское просветление. Поэтому отчего бы не прибавить лишнюю букву «д» к этому волнующему слову: пусть будет будденовка. С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре, С хороших и верных товарищей, Живущих в соседнем дворе. А может, она начинается С весенней запевки скворца И с этой дороги проселочной, Которой не видно конца. …Со старой отцовской будденовки, Что где-то в шкафу мы нашли. Всегда обожал эту песню из советского сериала «Щит и меч». В самые горестные, самые безутешные мгновения моей жизни эта песня начинала звучать в моей душе, она защищала и утешала меня. И голова моя увенчивалась невидимым буддийским шлемом, а руки сжимали невидимый щит и невидимый меч – пусть невидимые, но всё же ярко-красные, легкие, почти абстрактные атрибуты детских духовных браней. С чего начинается Родина? С картинки, конечно же с картинки! Это утверждение ласкает мою душу рисовальщика, который всю жизнь только и делал, что изготовлял картинки. В своих картинках я, с одной стороны, пытался сохранить качества букварности – простота, детскость, стереотипность, психоделическая дидактика, верность букве советского канона. С другой стороны, исчезающий канон сохраняется в легких искажениях, в сглаженных и слегка еретических версиях, словно бы явившихся с того света. Дети, вооруженные игрушечными щитами и мечами, дети в буденовках и шлемах (далеко не всегда мальчики, очень часто девочки) изображаются в манере, которую можно назвать бердслеевской. Это изнеженная и пустопорожняя детвора изнаночных миров: они редко улыбаются, а если улыбаются, то одними лишь уголками губ (леонардовская или же буддийская полуулыбка, скорее, намек на возможность улыбки), у них часто закрыты глаза, они слишком инертны, слишком обтекаемы, слишком погружены в медитацию или же в грезы, а если и случается румянец на их щеках, то это скорее румянец сказочного крестьянского отпрыска или же аграрного аристократа, нежели пролетарская краснощекость ортодоксального советского малыша. Как бы то ни было, образ вооруженного ребенка – важнейший элемент той иконографии грез, которую я вольно или невольно воспроизвожу в течение многих лет. К этому примыкает и образ вооруженной девушки (девочки), которому я уделил пристальное и нежное внимание при рассмотрении канона «Юдифь с головой Олоферна». Я в очередной раз провалился в детство (как мне и свойственно), а ведь собирался я рассказать о специфических аспектах, присущих 90-м годам, – о тех самых аспектах, которые в наибольшей степени ассоциируются с этим десятилетием в российском массовом сознании. Речь идет о том, что называют criminal touch. О гротескном криминальном романтизме 90-х. Ленин (или Сталин?) называл графа Льва Толстого «зеркалом русской революции». Зеркалом российских криминальных 90-х годов стал, как ни странно, Квентин Тарантино. Его вполне можно считать не только лишь зеркалом, но даже символическим отцом российского криминала, что многое сообщает нам о телепатических вибрациях эпохи раннего глобализма. Абсурдно-гротескный шик, нечто глубоко и выстегнуто киношное пропитывало собой реальность того времени. Провалы в тарантиновскую эстетику были частыми, непроизвольными и неизбежными – особенно начиная с того момента, когда волны психоделической революции стали проникать в батискаф криминального сознания. Я был отчасти свидетелем этого проникновения, так что и мне приходилось проваливаться в мир оживших тарантиновских фильмов, о чем сейчас собираюсь слегка рассказать. Один мой друг, активно вовлеченный в коммерческие дела, настолько вдохновился эффектом лизергиновой кислоты, что решил нести пылающий свет психоделической революции в среду своих партнеров по бизнесу. Те относились к разряду парней с золотыми цепочками на шеях. Наивный современный читатель, наверное, представит себе народных братков, но всё это были ребята из московских интеллигентных семей, мои ровесники, сыновья и внуки советских академиков, офицеров госбезопасности, композиторов, психиатров, что не мешало этим парням погрузиться на волне времени в ту самую кинематографическую реальность, которую изображал в своих фильмах гениальный садист Квентин. Кое-кого из них я знавал еще до того, как они обзавелись золотыми цепочками и соответствующими делами. Все они слыли приверженцами кокаина, но мой друг решил расширить их внутренние горизонты. Как-то раз он пригласил меня на очередные посиделки – я не догадывался, что речь идет о задуманной им инициации, в ходе которой он собирался приобщить нескольких человек из этой среды к опыту кислотного направления. Он вознамерился окислить их. Встреча происходила днем, при солнечном свете, на последнем этаже некоего довольно высокого здания на окраине Москвы. Я оказался в просторном лофте с огромными окнами, за которыми простиралась промзона. Обстановочка являла собой нечто среднее между офисом и chill-out-space: длинные кожаные диваны, стеклянные столы. На столах всё по классике: бутылки с дорогим и крепким алкоголем, белые дорожки, свернутые в трубочку долларовые купюры, ну и еще какие-то китайские салатики в пластиковых емкостях. Присутствовало человек шесть. Парочку из них я знал – это были парни по прозвищу Князь и Бессмертный. Первый происходил из сурового спального района, в детстве отсидел на малолетке (они с товарищами случайно убили мента), а вернувшись из мест заключения, он вдруг узнал от матери, что принадлежит к одному из самых древних аристократических родов Российской империи, что сделало его застрельщиком восстановленного Дворянского собрания. Второй был рыжий еврей, всегда веселый и бесшабашный, о котором говорили, что он невредимым выходит из самых стремных ситуаций, чем он и заслужил свое прозвище. Остальных я не знал. Меня пригласили, видимо, в качестве эксперта по тому состоянию, куда все они собирались погрузиться. Я себя вовсе не считал таким экспертом, поэтому от приема ЛСД уклонился. Они же все уже были настроены моим приятелем в нужном ключе. Приученные к кокаину, они ожидали, видимо, чего-то очень веселого. Мне казалось, что я присутствую при социальном эксперименте, поэтому мне лучше оставаться трезвым. Но трезвым я не остался: как-то незаметно, в ожидании основного эффекта, мы выпили виски, потом выпили еще, похрустели салатиками. Кто-то нюхнул вдогонку. Под разговор я хлопнул еще пару рюмашек и как-то даже расслабился. Разговор шел оживленный, безобидный, вполне увлекательный. Отвлеченный алкоголем, я как-то пропустил момент, когда их стало накрывать. Но затем игнорировать это обстоятельство уже не представлялось возможным. Эффект проявлялся по-разному, в соответствии с внутренним психическим содержанием каждого. Бессмертный хохотал. Князь застыл с кривой усмешкой на бледном лице, словно бы окаменел в момент реакции на некий анекдот. Но не со всеми присутствующими всё обстояло столь благостно. Кое в ком стал пробуждаться уссурийский тигр, проявились и другие демонические вибрации. Разговор потек в хуй знает каком русле – так, как он никак не должен был течь. Короче, вдруг выяснилось, что один из присутствующих имеет серьезные претензии к другому присутствующему. Разговор между ними на глазах принимал форму агрессивного конфликта. В дополнение к этому еще один присутствующий по кличке Игрун вдруг извлек откуда-то пистолет и стал поигрывать этим предметом с совершенно непонятным выражением лица. Вроде бы он молчал и улыбался, но содержание этой улыбки оставалось неясным. Спорящие словно не замечали этих игр с предметом, как бы засосанные воронкой своей невнятной полемики. Внезапно недовольный господин схватил своего оппонента и потащил его к окну. Распахнув окно, он высунул туда наполовину тело человека, внушившего ему неприятные мысли. Тот не сопротивлялся, как бы впав во внутреннее слабоумие. Короче, это был полный пиздец. Трудно сказать, чем бы это всё закончилось, но тут включился мой приятель, тот, что всё это затеял, – опытный психолог и испытанный разруливатель подобных ситуаций. Он вдруг вскочил, выдернул из рук Игруна пистолет и молниеносно всунул его мне, приказав: «Целься во всех!» Я встал, как под гипнозом, с пистолетом в руке и стал по очереди направлять его на всех присутствующих, не произнося при этом ни слова, как полный идиот. Они на меня даже не посмотрели. Но мой приятель действовал быстро и нежно, в терапевтическом ключе. Он подходил к каждому с неким уютным, но упорным воркованием: «Надо сесть, попить чайку, поесть салатик…» Какие-то такие нейтральные, успокоительные базары. Все вдруг очень резко стали успокаиваться, упали обратно в диваны, и не прошло и десяти минут, как они уже мирно беседовали, отдуваясь, как миролюбивые обитатели парной бани. Мой друг ласково налил им всем холодного пивка из холодильника с таким видом, с каким добрый доктор наливает детям полезное и вкусное лекарство. Таковы были гипнотические свойства моего друга. Угостив всех пивом, он незаметно скользнул мимо меня, мягким движением забрал пистолет и кинул его в свой открытый портфель. Я чувствовал себя тенью на экране или же картонным роботом в игрушечном мире. Я даже не знал, была ли эта игрушка заряженной. По-видимому, психологический расчет моего друга был безошибочным. Сочетание ласковых успокоительных базаров с молчаливой фигурой, бессмысленно переводящей ствол с одного присутствующего на другого, – всё это подействовало безотказно. Уже через полчаса все не просто мирно кудахтали, а смеялись до упаду. Стопроцентно счастливые рожи. Кажется, они уже не помнили о том, как один из них высовывал другого из окна. Еще через час все засобирались в стрип-клуб (Dolls или Rasputin – не помню). Там продолжили алкогольные возлияния. Помню, как кормил земляникой из десертной ложечки понравившуюся мне стриптизершу. Расстались все, как принято говорить, усталые, но довольные. Однако мой приятель (как затем выяснилось) не угомонился в ту ночь. Его настолько возбудило осуществление задуманного им социального эксперимента (он расценил всё это как совершенную удачу), что он почему-то, будучи уже пьяным вдрызг, решил отправиться в Питер на такси. Но фишка была в том, что в портфеле его лежал пистолет, а в кармане его солидного пальто от Hugo Boss (отнюдь не обоссанного) каким-то чудом оказался флакончик из смуглого стекла. В дороге он зачем-то выпил содержимое этого флакончика, хотя на нем и не было этикетки с надписью «Выпей меня!». Я уже говорил, что кетамин несовместим с алкогольным опьянением. Такое сочетание может привести к неконтролируемым последствиям. Друг мой пришел в сознание на станции Бологое, на полдороге между Москвой и Петербургом. Он сидел на заднем сиденье такси, сжимая в руке пистолет. Водитель был бледен как смерть, не отвечал на вопросы и дрожал крупной дрожью. Весь салон автомобиля изнутри был изгваздан кетчупом, всюду были размазаны гамбургеры и лежали горки картошки фри. Постепенно выяснилось, что пассажир в пути постоянно требовал останавливаться возле «Макдоналдсов», посылал таксиста за едой, после чего упорно втирал гамбургеры в обшивку кресел. Водитель пребывал в шоке: он усадил в свое такси всего лишь пьяного в жопу человека, но тот вдруг обернулся седовласым атлетически сложенным инопланетянином с оружием в крепких руках. Устыдившись содеянного, мой друг вознаградил водителя пачкой баксов и в другом такси тихонько вернулся в Москву. Такие вот шутки может разыгрывать с людьми настоящий пистолет. Надеюсь, что провел небольшую экскурсию в залихватский мир тарантиновских 90-х. Впоследствии, когда мы с Наташей Норд снимали фильм «Звук Солнца», мы купили в киномагазинах Парижа и Берлина несколько киношных пестиков. Выглядят они как настоящие, но совершенно безобидны – они не только не способны никого ранить или убить, но и не создают вокруг себя столь безумных ситуаций. Мы также пролили литры кинокрови (эта жидкость, кстати, обладает привкусом земляники) и совершили более десятка киноубийств, но нам казалось, что это антиубийства, что каждый из этих символических актов обещает символическим жертвам долгую жизнь, крепкое здоровье и безоблачное состояние души. Он наклонился, и вдруг она вырвалась. Прыгала, танцевала, скакала, смеясь. Бросала мячик, а потом обиделась. К ее вертешениям прислушивался князь, наклонясь. К ее верещаниям и торопливому «Иго-го-го!» Прислушивался космос, терпеливо нахмурив планеты. Как вы себя чувствуете? Ничего? – Ничего, ничего… – осторожно кряхтели предметы. Я уже писал о том, что у нас с Сашей Мареевым была романтическая практика: мы приглашали девушек, которые нам нравились, и предлагали им позировать обнаженными. При этом мы совершали определенное медитативное усилие, и в этом состоянии рисовали девушек. Получались хорошие рисунки, поскольку мы оба надроченные художники с Сашей, к тому же любящие девушек. Момент обнаженности – щемящий момент делегирования доверия. При этом одно дело, когда девушка обнажается перед одним человеком, а другое дело – перед двумя. Это удвоенная доза доверия. Когда нам удавалось этого добиться (а нам удавалось этого добиться почти всегда, уж очень милые мы были ребята), мы, конечно, отлавливали эти ситуации очень благоговейно: это была трепетная, глубоко сакральная практика. Нам надлежало взглянуть на девичье тело с хрустальных обзорных площадок. Саша Мареев одно время снимал комнату в большой старой коммуналке в Мансуровском переулке, как раз прямо напротив знаменитого домика, где жил Мастер со своей Маргаритой. Домик, описанный в романе Булгакова. Сашина комната, очень красивая, ветхая, на первом этаже, выходила своим окном прямо на этот волшебный домик, овеянный любовью двух литературных героев. Однажды мы с Сашей пригласили в гости прекрасную девушку, которую мы почти не знали, и стали ее деликатнейшим образом разводить на позирование в обнаженном виде. В какой-то момент она согласилась, но пожелала, чтобы мы вышли в момент раздевания. То есть она пожелала скрыть переходный момент от одетого состояния к обнаженному. Мы, конечно, как дико вежливые и галантные джентльмены, немедленно вышли, причем я вышел с совершенно искренними намерениями. Тут я увидел, что Саша Мареев с очень лукавым, игривым видом показывает мне на довольно обширную замочную скважину в старинной двери. Это просто целая дыра была от изъятого замка. Я, конечно, поддался, проскользнул какой-то импульс, и мы прильнули глазами к скважине. Девочка раздевалась, причем она видна была не целиком, лишь мелькали фрагменты сверкающего тела, выхваченные вечерней лампой, но возникло настолько сильное ощущение, как будто сквозь замочную скважину просунули меч Экскалибур, который пронзил нам сердце своим shine of beauty. В обычном нашем будничном состоянии мы защищены от такой сверхвпечатлительности, но когда посредством медитативных практик юдольная приземленность зрения упраздняется, то можно просто издохнуть от восхищения! Во всём этом было ощущение синхронного присутствия очень интенсивных культурно-исторических периодов, ушедших в прошлое. Столкновение с ними в личной реальности! Это то, к чему мы все обычно совершенно не готовы. Мы готовы исследовать следы, рассматривать какие-то остаточные явления, последствия, но мы не всегда готовы внезапно столкнуться с пронзительной свежестью далекого прошлого. Мы испытали атаку сногсшибательной свежести, связанной с изобразительным и дискурсивным каноном восемнадцатого века, – всё то, что называется «поцелуй украдкой»: Фрагонар, Ватто. Мы были как два галантных кавалера, которые по законам куртуазного, вежливого обращения с дамой вышли за дверь. При этом кавалеры все-таки не выдержали и прильнули к замочной скважине со смесью стыдливости и возбуждения. А с другой стороны – прекрасная девушка, которая раздевается в этой комнате, возможно, догадываясь, что за ней подсматривают. В этот момент статус призм как канонов или, наоборот, канонов как призм был очень четко ощущаем. Канон – это оптика, живая, работающая оптика. Канон окрашивает, изменяет цвета, дает определенную янтарность и четкость. Каждый человек обладает своими дефектами или достоинствами зрения, но сила канона такова, что мы с Мареевым, будучи существами с различными особенностями зрения (у меня расходящееся косоглазие, астигматизм, Саша не страдает данными оптическими дефектами), вдруг почувствовали, что мы видим одно и то же. На самом деле каждый человек видит разное, но нас объединила в нашем созерцании сила канона. Девочка наконец разделась и дала нам знак, что мы можем зайти в комнату, мы тут же достали бумагу, акварель и стали рисовать ее. Тут она развернула невероятный рассказ, который полностью вынес нам мозг. Это был рассказ об Игре с Высшими Силами. Она рассказала нам, что они с подругой уже несколько лет играют в эту игру. Она невероятно впечатляюще, просто головокружительно рассказала нам, как развивается эта игра, какие они придумывают очень сложные условия и правила Игры. Например, они стоят на улице и ловят машину, но по заранее заключенным между ними договоренностям они сядут только в красную машину и только в пятую по счету красную, и там с ними что-то произойдет. То, что там с ними произойдет, будет проявлением их Игры. Так, посредством произвольно придуманных условий, развивалась эта игра. Развивалась она невероятно интересно. Эту игру двух девочек можно сопоставить с «Каширским шоссе», это ничуть не слабее. При этом они никаких психопатологических последствий не отловили, в отличие от такого динозаврического перца, как Моня. Они были, как ни странно, более отшлифованными мастерами в подобных играх. Они чуть-чуть более легкомысленно к этому относились, и это легкомыслие их защитило, потому что, конечно, Моню провалила серьезность. Если уж так серьезно, то тогда за Моней должен бы надзирать гуру, нагваль, кто-то, курирующий его медитации, или же он должен был практиковать в монастыре. Либо, наоборот, он должен был сделаться просто девочкой, легкомысленно практикующей такие игры на волне того, что называется гиперсексуальностью. Гиперсексуальность – мощная защищающая структура. То, чем обладают подростки, когда очень сильно хочется ебаться. Повышенное желание ебаться открывает огромное количество возможностей и в то же время предоставляет огромное количество защит. Тебе даже в изгибе стула может почудиться нечто возбуждающее или в салфетке, или же одеяло рядом с тобой в процессе твоих сонных метаний принимает форму тела противоположного пола. Эти гиперсексуальные эффекты представляют собой зеленый коридор для экспериментов, которые проделывали эти девочки, поэтому у них всё прошло гладко. Опасности этого пути заключаются в том, что ангелы детства или юности нередко резко покидают человека, и он обычно не замечает, когда уходят эти охранные силы. Этот момент описан в сказке «Мэри Поппинс». Эта глава из «Мэри Поппинс» мне кажется одним из самых проницательных текстов в мировой литературе. Она про то, что младенцы, до того, как у них прорезается первый зуб, абсолютно всё понимают. Они такие снобы пиздец высокомерные. Они не верят, что это тотальное понимание вскоре исчезнет. Вот в этом есть дикий реализм. Они снобят, а буквально через полтора месяца прорезались зубки, и они уже «агу-агу» в полном тупняке и только пузыри пускают! Это одно из самых правдивейших, чистосердечных и честнейших вообще описаний за всю историю мировой литературы! Саша Мареев. Фотография, разрисованная им самим. Начало 90-х Саша Мареев и девушка. 1992 В какой-то момент интенсивность переживания красоты этой девочки стала невыносимой. Я понял, что эта красота меня сейчас убьет, или взорвет, или расплющит, или сотрет в порошок. Я почему-то решил, что надо резко уйти по коридору коммуналки под предлогом заваривания чая. Но я не знал о том, что сейчас я столкнусь еще с одним совершенным явлением, еще с одним Алефом, который вскроет меня не менее остро и не менее сильно, чем красота девочки. А это был чайник! Я был не подготовлен и не предупрежден, что у моего друга Саши Мареева есть необычайный китайский чайник. Это был чайник сногсшибательной, абсолютно психоделической красоты, который меня так поразил, что я, пока в него заваривал чай, испытал ощущение общения с Алефом. Чайник явно являлся иллюстрацией к роману «Молодцы из Лянь Шаньбо». Я узнал персонажей этого романа. Я созерцал чайник в довольно руинированном виде, у него не было крышки, и несколько трещин пробежало по его поверхности. Тем не менее красота его меня просто одурманила. Если красота девушки опирается на определенный биохимический фундамент в моем восприятии человека противоположного пола, то тут просто чайник! Может быть, одно другое зацепило и создало некую цепочку? Чайник представлял группу разбойников, фактурно вылепленных, рельефных, очень аккуратно раскрашенных. Невероятный магизм, невероятное искусство создателя этого чайника выразилось в том, что все разбойники (а их довольно много) своими руками сливаются в носике чайника, как будто тянутся к чему-то. Совершенно фантастическим образом от этих невероятных физиономий и нарядных разбойничьих одежд и вооружения простираются их протянутые длани, как бы свивающиеся в единую длань. В первый момент кажется, что они тянутся для того, чтобы что-то взять, они же разбойники, «молодцы из Лянь Шаньбо». Потом, когда начинаешь наливать чай в чашку, понимаешь, что они тянутся не для того, чтобы взять. Они тянутся, чтобы дать. Их барочные движения структурированы по спирали. Именно этим совокупным движением разбойники разрешают чаю течь в чашку, причем образуется витая струйка, струйка-косичка, которая полностью соответствует барочному характеру движения разбойников. Тут я понял, что в предметах тоже можно встретить Бога. Я встретил Его вначале в девушке, потом – в чайнике, и когда я вернулся в комнату с чашками и чаем, как раз последовал рассказ про Игру с Высшими Силами. Удар за ударом, просто каскад. Это и есть психоделическая структура, которую мы потом назвали «каскад». Когда тебе кажется, что ты всего достиг, а ничего подобного: следует еще один катарсис, и еще один. Девушка и чайник подарили мне две вспышки оптического экстаза, но я не подозревал, что они были лишь прелюдией к еще одному странноватому переживанию той ночи. Переживанию не столь экстатическому, зато загадочному. Мы рисовали голую девочку на пористой и слегка рыхлой бумаге, затем она оделась. Мы пили чай, болтали. Рассказ об Игре с Высшими Силами плавно перетек в иные формы беседы, в обмен шуточками, а после мы улеглись спать на большой и расшатанной тахте. Улеглись в целомудренном стиле, одетые, накрывшись чьей-то гигантской шубой. Саша и девушка уснули, мне кажется, мгновенно. Аура их сна заставляла меня ощущать весь мир спящим, как бы уснуло всё – алкоголик в дальней комнате этой коммуналки, в другой комнате уснула девочка-школьница, окруженная разбросанными учебниками. Ее мать уснула, хмуря во сне свои брови. И даже я вроде бы уснул или мне это почудилось. И вдруг нечто словно бы коснулось меня, приказывая пробудиться. Я резко открыл глаза. Через всю комнату тянулся во тьме тонкий зеленый луч. Он тянулся от той самой дыры от вырезанного замка, в которую мы перед этим подглядывали за раздеванием девочки. Лазерный, что ли? Не слишком яркий. Цвет – как трава под солнцем. Палевая зелень. Он казался мне ворсистым, даже слегка пушистым – такое шерстяное сияние. Я сразу же подумал: уж не тот ли это луч, который мне был обещан в Тевтобургском лесу? Тот луч вроде бы надлежало отлавливать на рассвете, а теперь была глубокая ночь. Или кто-то светит зеленым фонариком в замочную скважину? Я поднялся осторожно, чтобы не будить спящих, и вышел за дверь. Никого. Зеленый луч уходил в глубину коридора. Я шел вдоль луча и даже слегка касался его рукой – волокна тепла и холода переплетались в нем в подобие тугого шнурка. Это что – сновидение? Очередной зимний сон? Я уже ничего не понимал. Какие-то шпионские версии в духе Джеймса Бонда стали копошиться в моем сознании. Луч вроде бы иногда исчезал, затем снова появлялся. Что тебе надо, лучик? Куда ты меня ведешь? Впрочем, я догадывался, что луч – не сон, и не технический сигнал, а, скорее, галлюцинация. Мой экзальтированный мозг, взбудораженный двумя предшествующими откровениями, внезапно разродился этим зеленым лучом. Каким-то образом я оказался на огромной кухне, где перед этим заваривал чай в алефическом чайнике. Луч был и здесь. Он упирался в дверцу холодильника. Я открыл холодильник. Луч словно бы уходил в эпицентр выпуклой схематической снежинки, изображенной на дверце морозильной камеры. Я открыл морозильник. Там лежала бутылка «Столичной». Я достал водку и сделал три глотка, хотя и осознавал, что бутылка чужая, принадлежит соседям. Меня не смущало это в тот момент. После первого глотка луч собрался в зыбкий огонек, висящий в пространстве кухни. Цвет огонька уже не был зеленым. Это был румяный, морковно-яблочный огонек. Я даже ощутил вкус морковно-яблочного сока, хотя и вкусил чистой водки. После второго глотка огонек исчез. Третий глоток был, кажется, лишним. Всё сделалось как будто из сырой ваты, а сам я ощутил себя весенним снеговиком, который вот-вот обрушится в объятия мартовских луж. На подкашивающихся ногах я вернулся в комнату, упал на тахту рядом со своими друзьями и тут же уснул. Позже мне случилось стать кратковременным любовником той девушки. К тому моменту она уже не играла с Высшими Силами, во всяком случае, тешу себя надеждой, что я не являлся частью этой Игры. В сексе она придерживалась «боевого стиля», то есть требовалось набрасываться друг на друга, бороться, царапать друг друга, кусать. В целом такой стиль мне немного чужд, но я старался соответствовать ее направлению мыслей. Мог ли я вообразить себе такое в тот вечер, когда рисовал ее в янтарном свете обветшалой комнаты? Что касается чайника, то я много раз пытался выпросить его у Саши Мареева. Предлагал различные заманчивые формы обмена. Саша не захотел отдать мне этот сакральный чайник, зато подарил свой рисунок с его изображением. Великолепный рисунок! Жаль, что мне не удается найти его в своем архиве. Должно быть, Саша уничтожил его. В последующие годы он иногда приходил ко мне в гости, просил показать ему его собственные рисунки из тех, что он мне дарил. К сожалению, я не сразу понял, что его нельзя отставлять с этими рисунками наедине. Им овладела страсть к уничтожению собственных работ. После его визитов я нередко находил его рисунки-подарки разорванными в мелкие клочья. Эти клочья он потом аккуратно собирал в специальные конверты, на которых элегантным почерком надписывал название рисунка, дату создания, дату уничтожения. Эти конверты он иногда оставлял в каком-нибудь не вполне заметном месте моей квартиры, иногда же уносил с собой. Такого рода практики он стал осуществлять после того, как отказался от образа спонтанного гения (в духе «ветер и поток») и углубился в миры шизопедантизма. Глава тридцать вторая Замок одиночества