Борис Гройс и ПП на «Выставке одной беседы». Кунстхаус Цуга. 2001 год Это был, вне всякого сомнения, американский ковбой, типичный представитель мира Дикого Запада – в широкополом стетсоне, в красном шейном платке, в клетчатой рубахе и кожаной жилетке, в скрипучих мокасинах и кожаных штанах с бахромой. Короче, полный ковбойский прикид – вот разве что без тяжеловесных кольтов на бедрах. Вдруг мы осознали, что его бронзовое лицо смотрит именно на нас прямым и честным взглядом своих безоблачных глаз. Он подошел к нам и заговорил, изъясняясь на том самом американском английском, на котором говорят в прериях. К нашему изумлению, он предложил нам за некий ризонабл прайс провести полную экскурсию по Мавзолею и прилегающему кладбищу возле Кремлевской стены. Причем без всякой очереди. Этот человек рассказал, что он этнический белорус, родился в Нью-Джерси. И всю жизнь прожил там, но вот уже пару лет тусуется в Москве, промышляя кремлевскими экскурсиями. Мы, конечно, согласились на его предложение. Двести баксов, кажется. Так я второй раз в жизни увидел Ленина. Ковбой-белорус бойко комментировал мумию на загорелом языке прерий. Явление кремлевского ковбоя в начале нулевых годов показалось мне символичным. Мы вступали в десятилетие, прошедшее под знаком медитации на американские стереотипы. До сих пор помню его светлоглазое лицо, чем-то похожее на лицо актера Рутгера Хауэра. Глава тридцать пятая Потсдам Итак, всё в очередной раз изменилось. Девяностые закончились, начались нулевые. В момент их наступления Ельцин произнес скрипучим голосом: «Я ухожу…» Это было в канун нового, 2000 года. Было ощущение, что Дед Мороз, который должен приходить на Новый год, вместо этого вдруг, наоборот, взял и ушел. Но окончательное наступление нулевых произошло после 11 сентября 2001 года, когда два серебристых самолета врезались в два небоскреба. Близнецы обрушились. Шизопринцип был низвержен – и это принесло земному шару новые бесчисленные страдания. Инспекция «Медицинская герменевтика» закончила свое существование. Группа испустила дух в возрасте подростка, но осталось ощущение, что прожила эта группа несколько столетий, настолько дикое количество всего было создано, сказано, придумано, испытано, написано, инсталлировано, нарисовано, выставлено, испробовано, первооткрыто, изобретено, выхохотано, выкурено, выпито, вколото, съедено, выебано, проглочено. Долго еще, надо полагать, мифические исследователи исследователей будут разгребать последствия этого феномена под названием МГ. Отголоски нашей деятельности звучат в самых разных сферах, включая (естественно) сферы незримые и таинственные. Самые различные и никак не совпадающие между собой образы нашей группы зеркальными осколками сверкают в зеленых водах коллективного воображения. Нас описывают то в виде высоколобых философов, придумавших совершенно непрозрачную и предельно сложную систему терминов и понятий, то мы предстаем в образе пронырливой арт-мафии, в чьих подводных щупальцах долго то ли задыхался, то ли резвился московский арт-мир. Горжусь замечанием одной английской журналистки, написавшей, что наша группа на семь лет затормозила вхождение российского искусства в интернациональный контекст. Эти слова ласкают мое смешливое сердце! Иногда описывают нас в виде конченых джанки, чуть было не затащивших художественный мир в пучину бездонных галлюцинаций. Видят в нас то хитрецов, то невменяемых, то невменяемых хитрецов. Ну, собственно, всё, что говорят о МГ, могут сказать и говорят обо мне. В любом случае группа МГ произнесла вслед за Ельциным: «Я ухожу…» – и исчезла, оставив на память широкому и узкому читателю роскошный подарок – двухтомный роман «Мифогенная любовь каст». В моей жизни тоже наступил совершенно иной период, и начался он с двух поездок в Крым в августе и сентябре 2000 года. Кроме того, двухтысячный год, представляющий собой нейтральную полосу между годами 90-ми и нулевыми («А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты», поется в песне), оказался богат на официальные встречи и торжественные мероприятия: за одно лето этого года я сподобился пожать руки испанской королевы, шведского короля и действующего президента Германии. Королева посетила открытие биеннале в городе Валенсия – в этой выставке я принял участие по приглашению английского кинорежиссера Питера Гринуэя, который курировал это пышное мероприятие. Точнее, кураторов было два: Питер Гринуэй и Роберт Вилсон, оба режиссеры, но один – киношный, другой – театральный. Соответственно, биеннале состояла из двух фракций, одна из них окрашена киносознанием, вторая – крайне театральна. Фракция Гринуэя раскинулась в стенах древнего монастыря и называлась, если не ошибаюсь, «Тело» или «История тела». Экспозиция подразделялась по телесному принципу: разделы назывались «Ноги», «Живот», «Грудная клетка», «Гениталии» и так далее. Я очутился в «Голове», где и представил небольшую инсталляцию «Этих людей никогда не было». Тогда я был увлечен рисованием на стенах. В своем белом отсеке я нарисовал на стенах лица неких людей: старушка, уголовник, кинорежиссер, сельская девочка, офицер, учительница, агент по специальным поручениям… Лица сделаны черно-белой гризайлью, достаточно реалистичные, снабжены довольно живым выражением черт. Из их уст вылетали баблы с текстом. Их реплики свидетельствуют, что эти персонажи только что разузнали о том, что их не существует и никогда не было, что они лишь изображения на стене. Кто-то из нарисованных выражал изумление, кто-то протестовал или отчаивался, старушка с хитроватым прищуром выражала хитрое смирение со своей судьбой, режиссер что-то лепетал про мир теней, девочка находила ситуацию забавной, с чем не мог согласиться уголовник, утверждавший, что всё это «не по понятиям»… Вспоминается в этом контексте стихотворение «Нарисованные», которое мы написали вместе с моим другом Юрой Поездом. Никогда не пил лекарства этот розовый старик, Никогда не издавали эти рты звенящий крик. Никогда не пил какао, не дрожал и не скакал Этот мальчик из Макао, сжавший в кулаке кинжал. Никогда в песок не рухнет этот раненый солдат, Так и будет в вечной муке плакать, глядя на закат. Никогда рыбак курчавый не поймает рыбу-меч И не скажет тихо «Мама» голова, скатившись с плеч. Никогда не ел сациви этот сумрачный грузин, Тетка с толстыми ногами не ходила в магазин, Не бывала в мавзолее пионерка-егоза, И ни разу не скатилась по щеке ее слеза. Никогда не крикнет «Хватит!» этот старый генерал. Не поднимется над партой мальчик, ищущий пенал. Никогда не вынет пенис из сверкающей пизды Седоватый, грустный немец, друг одной порнозвезды. Никогда одесский парень не отбросит прочь баян, Смелый юнга не увидит берегов далеких стран. Никогда вампир веселый не вонзит свои клыки В мякоть сочной, словно манго, тонкой девичьей руки. Пока я рисовал на стенах эти лица, за моей спиной нередко появлялся в качестве любезного призрака Питер Гринуэй и всегда лишь для того, чтобы осведомиться, всё ли у меня в порядке, достаточно ли комфортен отель и радует ли меня испанская погода. Отель был комфортен, и погода радовала: каждый день мы с Элли и Африкой зависали на пляже, где, словно белоснежный скелет ископаемого ящера, громоздилось только что построенное здание архитектора Калатравы. Европа только что объединилась, Испания была охвачена эйфорией, в страну хлынули евроденьги… Это была, наверное, последняя поездка, когда мы с Элли были счастливы вместе. В этой выставке «Тело» участвовало множество художников из разных стран, в том числе трое русских, которые приглянулись Гринуэю: Африка, Кулик и я. Что же касается Боба Вилсона, то в его фракции были задействованы исключительно русские: барочному монастырю, где царствовал Питер, противостоял гигантский ангар – там Боб развернул выставку Russian Madness. Не вполне помню, какие именно проявления русского безумия заполняли собой этот ангар, но всё было очень феерично, театрально. Помню, как Пригова поднимали на тросах под высокий потолок ангара вместе с массивным письменным столом – Дмитрий Александрович сидел за столом высоко в воздухе, издавая фирменный «вопль кикиморы». Был Петлюра со своим шоу, включающим неизменную старушку пани Броню, – этот ветхий цветок русского безумия Петлюра бережно доставил в Валенсию прямо с Петровского бульвара: отъехавшая старушка кружилась в балетных пачках, ее бледное морщинистое личико лучилось детским маразматическим счастьем, она воображала себя маленькой девочкой, согретой радостным вниманием взрослых. Еще более фееричным и грандиозным оказался праздник, устроенный по случаю открытия биеннале в том самом здании Калатравы, которое выползало на пляж белоснежным скелетом динозавра, – неимоверный салют, какое-то шоу на прудах… Мы сидели за банкетным столом вместе с королевой: по одну руку царственной персоны синел глазами вежливый призрак Гринуэй в сером британском костюмчике, по другую щедро фонтанировал «отец родной» Вилсон, раскованный покровитель русского безумия. В то же лето состоялась некая выставка в Мальмё на юге Швеции: там я снова рисовал на стенах лица людей, которых никогда не было (идея несуществования обаяла меня тем летом), – на вернисаж явился шведский король собственной персоной. Шведский король и испанская королева не произвели на меня особого впечатления, да они к этому и не стремились. Если бы на их головах сверкали короны, если бы плечи их пушились горностаевыми мантиями, а ладони отягощены были скипетрами – тогда они запомнились бы мне лучше. Но выглядели они скромно, поэтому я не могу воссоздать в своей памяти нейтральные лица монархов, чего нельзя сказать о президенте Германии: этот господин прочно запечатлелся в моей памяти, и вовсе не благодаря своему облику (выглядел он тоже вполне функционально: седой, невысокий, с резкими, но незапоминающимися чертами лица). Зато он произнес потрясающую речь, столь лаконичную, что сейчас, по прошествии семнадцати лет, я могу воспроизвести ее почти дословно. Я явился в берлинский дворец Бельвю после упоительной любовной ночи, которую провел в скользящих объятиях молодой длинноногой берлинки, обладающей веселым и любознательным нравом. Той ночью воспламенилась и сгорела почти наполовину книга философа Подороги, из которой я необдуманно соорудил крышу над свечкой. Я счел кощунством покупать эту книгу во второй раз, поэтому философия Подороги осталась мне неизвестной. Видимо, философские тексты ревнивы и страдают от любовных сценок – и здесь мне вспоминается залитый кровью «Анти-Эдип» Делёза и Гваттари. Это так же верно, как и то, что животные ненавидят литературу абсурда. Один раз кот моих знакомых по имени Пират уничтожил книгу пьес Ионеско с помощью своего шершавого языка. Это крупное и щедро опушенное животное пристроилось к раскрытой книге и яростно лизало ее страницы до тех пор, пока в толще книги не пролизалась огромная неряшливая дыра. Уверен, что никто перед этим не орошал эти страницы молоком, или валерьянкой, или какими-либо другими веществами, которые могли бы пробудить в коте лизательный рефлекс. В другой раз собака, которую Милена встретила зимой на холодных улицах Праги и привела домой, растерзала в клочья самодельное издание Хармса с оригинальными иллюстрациями Кабакова. Видимо, животные (во всяком случае, те, что живут рядом с нами) желают видеть в человеке существо логическое и отвечают актами вандализма на любую попытку людей культивировать в себе абсурдистское начало. Почему, собственно, я оказался во дворце Бельвю и как так случилось, что предо мной предстал Йоханнес Рау, президент объединенной Германии? Прибыл я туда в качестве делегата конференции под волнующим названием «Потсдамские встречи» – весьма официальное мероприятие, посвященное культур-контактам между Россией и Германией. В обществе министров, культурологов, директоров театров и музеев, дирижеров, журналистов, издателей и других ответственных лиц я сидел в зале дворца, весьма невыспавшийся, но зато счастливый, потому что всё мое существо еще было полно ощущением длинного девичьего тела. Все сидели в наушниках: в наши уши скоро должен был влиться синхронный перевод президентской речи. И вот перед нами предстал низкорослый и седовласый господин в черном костюме, с квадратной головой и чрезвычайно свободной манерой движений, которую я бы назвал расхлябанно-собранной. Некоторая упругая развинченность его жестов не отражалась на его лице: оно оставалось неподвижным, резким, как бы слегка скорбным. – Окидывая взглядом историю отношений между нашими странами, я спрашиваю себя: что мы дали друг другу? – так начал президент свою речь и сделал значительную паузу. Я уже понимал, что передо мной мастер пауз. Молчание длилось дольше, чем все ожидали, после чего президент веско продолжил: – Только страдание. Повисла еще одна пауза, еще более напряженная и значительная. Президент обвел нас как бы угрюмым, но крайне трезвым взглядом и молвил: – Более того, ничего не позволяет нам думать, что иначе будет впредь. Настал черед третьей паузы. По ее истечении президент произнес: – Тем не менее общение – самоценно. После этого он попрощался со всеми коротким кивком и покинул трибуну, украшенную германским орлом. Эта речь, достойная римского императора, сообщила мне, что дух Священной Римской империи германского народа еще жив. Можно даже сказать, жив и здоров.