– Например, какие? Любовь? – серьезно спросил Джонни. – А может, и любовь. Джонни обернул Эстер полотенцем и усадил к себе на колени. – Только не такая, как к тебе, – продолжила объяснять Эстер. – Другая. К Джеку – спокойная и теплая, а к тебе – страстная и всепоглощающая. Джонни удовлетворенно улыбнулся: – Выходит, ко мне у тебя чувства сильнее? – Сильнее. Но это не значит, что нам уготовано счастье. Скорее, наоборот, – резонно заметила Эстер. Немного помолчав, она продолжила: – В любом случае огорчить друг друга мы вряд ли успеем. – Давай ты перестанешь изматывать себя. Это бесполезно. А главное, тебе хорошо со мной. Это ведь так? – Да. Джонни взял Эстер на руки и потащил на кровать. В эту ночь они еще много раз забывали обо всем на свете. Только под утро, изнуренные, влюбленные забылись беззаботным сном блаженных людей на шелковых, измазанных краской простынях. Утром, когда солнце стало пробиваться сквозь жалюзи, Эстер проснулась первой и резко села на кровати. Очарование ночи испарилось, реальность явила себя такой, какой она была на самом деле – неоднозначной. «Я буквально разрываюсь на куски. Одной частью я здесь, с Джонни, другой там, с Джеком», – с огорчением подумала Эстер. Она вскочила с кровати и быстрыми шагами, накинув на себя одеяло, вышла на улицу, чтобы надышаться воздухом и стряхнуть с себя тепло прикосновений Джонни, стереть из памяти счастье, которого она не заслужила. Босая Эстер выбежала на газон и почувствовала освежающую прохладу утренней росы. Углы одеяла угрюмо плелись за ней следом по сырой траве. Эстер посмотрела на небо. На несколько секунд она закрыла глаза и постаралась оживить в памяти их с Джонни вечер. Живот девушки дрогнул, и она раздраженно хлопнула себя по щеке. «Так не бывает. В жизни из двух зол выбирают меньшее. Я никогда не видела абсолютно счастливых семей. Да, Джек был менее темпераментным и более сдержанным, а Джонни почти соответствует идеалу. Но это только видимость. В таких, как Джонни, легко влюбиться любой девушке, а вот оценить верность и покорное желание оставаться рядом в трудные времена и после ссор может не каждая. Не каждая за бессловесностью разглядит твердое намерение, и почти любая утонет в звонких комплиментах и несбыточных обещаниях, – вела внутренний диалог Эстер, стоя на холодной земле. – На сколько хватит увлеченности Джонни? На год? На два? Он не для жизни. Все самообман… Сколько женщин выбрали благополучие и стабильность в обмен на женское непостоянное счастье? – спросила себя Эстер. – Думаю, немного. Как и я. Никогда между нами с Джонни не случилось бы романа, если бы не диагноз. Пожалела бы я об этом в старости, если бы осталась с Джеком и прожила долгую жизнь? Пожалеют ли о подобных решениях все женщины мира?» Эстер дернулась от раздавшегося позади громкого шума. Джонни, не рассчитавший силу, резко распахнул входную дверь, и она с грохотом ударилась о стену. – Извини, – виновато сказал он и облокотился о дверной косяк. Эстер снисходительно улыбнулась. – Ты видела картину при свете солнца? Она вышла превосходной! – восторженно проговорил Джонни. Глаза его блестели, как капельки росы, они отражали в себе блики восходящего солнца. В это же время в Нью-Йоркском университете разворачивалась драматическая сцена с уже известными читателю испытателями сомнительной теории. Профессор психологии Карл Уотсон, пунцовый от резко подскочившего давления, сидел перед комиссией профессоров, съехавшихся в университет со всего света, и открывал-закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Большой зал, вмещавший несколько сотен человек, был забит до отказа. Убеленные сединами головы известных ученых мелькали перед лицом Карла Уотсона, как помехи черно-белого телевизора, и образовывали толпу разъяренных людей. Карл жадно глотал накалившийся от эмоций воздух и многое бы отдал, чтобы сейчас провалиться сквозь землю. Но предпринимать попытки к бегству было поздно. Эксперимент, в который его втянули без его на то твердого согласия, обернулся грандиозным скандалом. Несогласные с профессором ученые, присутствовавшие в прошлый раз на консилиуме, «по секрету» поделились со своими коллегами информацией о неэтичных экспериментах, проводимых на психически и физически здоровых людях без их ведома и согласия. Те, в свою очередь, обсудили возможные последствия с иностранными коллегами, которые не смогли оставить без внимания вопиющий эксперимент, явно выходящий за рамки закона. Европейские ученые подали жалобу в суд по правам человека, это и стало отправной точкой по делу Уотсона. Далее документы об обвинении передали в Штаты. Тогда-то и разразился по-настоящему страшный по масштабу скандал, вовлекший в дело негодующих журналистов, ученых и адвокатов, жаждущих наживы. Карл, оповещенный о предстоявшем линчевании довольно поздно, не знал, куда бежать и к кому обращаться за помощью. Он переписал все накопленное за время врачебной практики имущество на жену, дал последние указания детям, попросил прощения у дальних родственников, навестил сына, рожденного проституткой, которого не видел с самого рождения. Предприняв все мероприятия по спасению своей души, Карл слег с высоким давлением на целую неделю. Его жена, уже немолодая женщина, только и успевала подносить к постели мужа успокоительные и теплый куриный бульон. Лицо Карла, некогда полное, с висящим вторым подбородком, быстро осунулось, заострилось и побледнело. В моменты опасности и злости лучшие из качеств человека иногда претерпевают непредсказуемые изменения. В колышущихся темных недрах души оживает и поднимает муть древнее чудовище, спящее до тех пор, пока его не потревожат. Карл, всегда добрый, неприметный, милый человек, разбудил это чудовище, как только узнал от адвоката, какое наказание ему может грозить в суде, если дело вовремя не замять. Карл стал раздражительным, вспыльчивым, плаксивым, жалким. Его жена, Элис, с трудом выносила беспочвенные нападки мужа и, как могла, старалась разрядить обстановку в доме. Но получалось у нее паршиво. Через неделю ада, пережитого в одиночестве безжалостных ночей, Карл все-таки встал с постели, чтобы принять последний удар на себя. Ученые, до этого поддерживавшие его теорию, почуяв опасность, испарились из города, как будто их и не существовало. Карл в который раз убедился, что за проявленную храбрость в момент поражения человеку приходится расплачиваться самому, а при победе делить ее с окружающими. Сейчас, утром субботнего дня, Карл сидел на неестественно удобном кожаном кресле, явно не подходящем тревожным событиям, в зале, из которого вытащили всю мебель, чтобы вместить толпу разъяренных борцов за справедливость. – Как вы можете это объяснить? Это скандал! Вас засудят! – раздался голос из хора сливающихся в гул обвинений. – Перед нами яркий пример нарушения прав человека! Это грозит вторым Нюрнбергским процессом! – выкрикнули из конца зала тонким голосом. – Как вы можете с этим жить? – серьезно спросила женщина из первого ряда, ближе всего находившаяся к Карлу Уотсону. Карл бросил на нее озадаченный взгляд и провалился сквозь пространство и время. В такие моменты у людей складывается впечатление, что собеседник пристально уставился на их лицо, но на самом деле Карл смотрел сквозь вопрошающую женщину. Он думал о сладких булочках, которые жена заботливо завернула ему перед выходом из дома. Как странно, мысль о жене посетила Карла именно сейчас. Не в момент, когда Элис заботливо приготовила для него кофе, и даже не тогда, когда он увидел на пороге блестящие от чистоты, подготовленные специально для него ботинки. Мелочи, которые Карл не замечал и в которых даже не отдавал себе отчета, случались с ним каждый день. Каждый день Элис мыла дома полы, потому что у Карла была аллергия на кота, каждый день жена готовила завтрак перед тем, как он уходил в университет. Главной обязанностью Элис была забота о доме и их нерадивых детях, каждый день его жена совершала маленький подвиг, который оставался для Карла незамеченным и неоцененным. Эта мысль так поразила профессора, что ему стало нестерпимо жаль Элис, отдавшую ему свою молодость, амбиции, любовь. А что он дал ей взамен? Постоянные научные конференции, собрания, сотни работ по психологии? Признаться, и мужчина-то он невзрачный. Что она в нем только нашла? – Вы меня слышите? Слышите вы меня? Моя жена! Она помешалась из-за вашего выдуманного диагноза! Наша жизнь никогда не будет такой, как прежде! – кричал тонкий как жердь мужчина с длинным носом, взобравшийся на сцену. Он преодолел преграду из неспособных к решительным действиям ученых и хотел силой разобраться с обидчиком. Кто-то из толпы вызвал охрану, и уже через несколько мгновений в открытую дверь ворвались несколько мужчин, приведя за собой хвост из журналистов, которых до выяснения обстоятельств не пускали в зал. Охрана стащила тонкого мужчину со сцены и выставила за дверь. Карл, из-за стола наблюдая за сумасшествием, разворачивающимся перед ним, взял в руки микрофон и наконец обратился к толпе, приехавшей на собрание специально для того, чтобы услышать его заявление. – Минуту внимания, – серьезным, решительным голосом сказал Карл, и толпа мгновенно затихла. Только журналисты, как тени, просочились через столпотворение ученых ближе к сцене и вперили свои объективы в беззащитного профессора. – Сегодня, – продолжил Карл, – я должен объяснить свой поступок многоуважаемым коллегам, откликнувшимся на зов совести и прибывшим сюда, чтобы установить истину, – Карл сделал паузу и окинул взглядом всех присутствующих. Переводчики, приехавшие с делегациями из разных стран, тут же тихо затараторили перевод слов профессора на разных языках. – Вы все, конечно, знаете, как наука объясняет ту или иную природу человеческого поведения. Многие из нас написали множество работ, ежедневно изучая проблемы семейных пар, психически нездоровых людей и прочих личностей, обращающихся к нам за профессиональной помощью. Некоторые ученые из толпы понимающе закивали, и Карл неторопливо продолжил: – Мы с важным видом даем наставления пациентам, расписываем возможные сценарии их жизни, проводим детальный анализ. Но что мы понимаем в действительности? Причинно-следственную связь. Мы урезаем, на наш взгляд, незначительные дефектные чувства людей, мешающие им жить, и стараемся воссоздать идеальную для глаз посторонних иллюзию счастливого существования. Послышались недовольные перешептывания из первых рядов: «Ну и ученый», «То, что он говорит, возмутительно», «Здесь нет ничего общего с психологией». Карл, игнорируя нападки коллег, уверенно продолжил: – Да-да, дорогие друзья. Кто, как не мы, старается возродить из пепла давно умершие отношения? Мы боремся с сексуальной несовместимостью, находим объяснение всем проблемам в детстве человека. И кто, как не мы, принимает в расчет только одного главного героя – нашего пациента. Психология превратилась в коммерцию. Мы не пытаемся до конца разобраться в человеке, мы работаем над задачей. Но какова вероятность ошибки? А цена ошибки? Карл перевел дыхание и сделал глоток воды из пластиковой бутылочки, стоявшей на краю стола. – Пять минут назад я понял, что прожил свою жизнь неправильно, но все пятьдесят лет я будто пребывал в неведении. Все, чего мы хотим, в итоге может оказаться не тем. А то, чего мы боимся, вполне возможно, выйдет лучшим благом для нас. Ученые слушали профессора с расширенными от удивления глазами. Все, что он говорил, звучало как сценарий из романтического голливудского фильма. Отдавшие науке всю сознательную жизнь профессора могли поклясться, что у Карла помутилось сознание. – Итак, к главному. Я буду краток, – пробормотал профессор в микрофон и опустил голову. – Эксперимент, который я инициировал, был необходим, чтобы дать людям возможность задуматься об их истинных желаниях. Отбросить навязанные обществом идеалы, забыть о слове «надо» и поразмыслить перед кажущейся близкой смертью о сокровенном. За секунду до конца приходит озарение или, если хотите, истина. Мне было важно узнать, улучшится или ухудшится качество жизни испытуемых после необдуманных рискованных решений. Вы не дали мне этой возможности. Я до сих пор не могу ответить ни себе, ни вам на вопрос, волнующий меня всю жизнь, – стоит ли человеку слушаться сердца? Выйдет ли из этого что-нибудь стоящее? Вы можете ответить мне? Взволнованный Карл Уотсон обратился к публике. Левый глаз его начал дергаться от переживания и осознания, что ни одно из его слов, сказанных искренне и доверительно, не тронуло слушателей. Своей пламенной речью, а главное, чистосердечным признанием он подписал себе приговор. Эстер неторопливо пережевывала хлопья, пропитавшиеся молоком. Единственное, что нашлось в холодильнике холостяка Джонни. Картину, над созданием которой они вчера прилежно работали, Джонни приготовил к транспортировке. Он обернул ее в коричневую крафт-бумагу и поставил рядом с выходом. В его машину она бы не поместилась, поэтому Джонни пришлось вызвать службу доставки, чтобы переправить широкий холст домой. – Повешу ее в гостиной, – сказал Джонни и мельком глянул на Эстер в надежде услышать одобрение, но девушка не проронила ни слова. Джонни опустил взгляд в пол и, чуть подумав, сел на диван рядом с Эстер. – Что случилось? – спросил Джонни и приобнял похолодевшую Эстер. – Не знаю… – тихо пробормотала она. – Вчера все было замечательно. А сегодня мне стало страшно. Джонни коснулся кончика носа девушки пальцем. – Неужели я в этом виноват? – Отчасти, – призналась Эстер и уставилась в миску с развалившимися хлопьями. Она принялась размешивать их ложкой, отчего хлопья окончательно превратились в кашу. – Я боюсь за свое будущее. Да, это смешно звучит, потому что будущего у меня нет. Но, видимо, по инерции я еще воспринимаю все происходящее как часть своей большей жизни. Я не уверена в тебе. Мне страшно рядом с тобой. Эстер торопливо поставила миску на стол и, забравшись на диван с ногами, сжалась в комочек. По лицу Джонни пробежало еле заметное раздражение. – Что я сделал не так? – с тенью недовольства спросил он, но тут же остановил себя и мягко добавил: – Объясни мне, что ты чувствуешь? – Ты все сделал так. Это я не знаю, чего хочу, – печально отозвалась Эстер.