– Знаешь, я даже немного жалею, что не вник во все это раньше, когда еще работал в науке… Можно было бы кое-что проверить экспериментально у нас в лаборатории… – На мышах? – На мышах. И еще на морских свинках. – Вот мама была бы довольна! Не я, так хоть ты бы этим занялся. – Привет ей от меня! – Непременно. Я поднялся. – Скучаешь по науке? – Скучаю, – признался Антон. – А вернуться не думал? – Вернуться? Нет, старик, невозможно. Ушел поезд… – Но ты ведь читаешь научную литературу, следишь… – Следить-то слежу, но этого недостаточно. Это как, знаешь, бывший футболист смотрит матчи по телевизору. Он тоже типа следит и знает, кто играет, как играет. Но это не означает, что он сам может выйти на поле в команде мастеров. Улавливаешь? – Улавливаю. Ну, я пойду. – Если какие-то вопросы возникнут, звони. Еще чайку попьем! – Обязательно. Мы вышли в прихожую, и я стал одеваться. Антошка стоял рядом и задумчиво смотрел, как я натягиваю плащ. – Знаешь, Леша… – сказал он вдруг. – Что? – Вот я сейчас вспоминаю их разговоры… – Чьи? – Ну, родителей. И мне кажется, что-то было связано такое с именем Заблудовского… Какая-то, не знаю… недоговоренность, что ли… Ощущение такое, будто они, предки мои, знали что-то и молчали. Или, может, мне просто кажется… Казань, 10 сентября 1918 года Канонада не стихала всю ночь. Красные батареи били по городу с правого берега Волги, со стороны Верхнего Услона. Павел Алексеевич Заблудовский сидел за столом в гостиной, не раздеваясь и не зажигая света, и прислушивался к отдаленным разрывам. Бои шли уже пятый день… К утру стрельба стихла. Павел Алексеевич почувствовал, что его клонит в сон. Он встал из-за стола и походил по комнате, чтобы немного размяться. Потом тихонько заглянул в спальню – Сима и Ариадна мирно спали. Заблудовский накинул на плечи пиджак и вышел на крыльцо. Вокруг было тихо. «Вот ведь и представить трудно, что где-то совсем близко война идет», – подумал он, вдыхая свежий утренний воздух. Всю ночь он размышлял о том, правильно ли поступил, не поддавшись уговорам брата. В сотый и в сто первый раз пытался взвесить все за и против. Существовала ли опасность, о которой говорил Сергей? Конечно, существовала. Но означало ли это, что с ним, Павлом Заблудовским, обязательно должно было что-то случиться? Вовсе нет. За свою жизнь Павел Алексеевич успел уже побывать на двух войнах – с японцами и германцами, и у него сложился довольно своеобразный, как он говорил, «пространственный» взгляд на вещи. Когда в 1904 году в Корее Заблудовскому пришлось участвовать в первой стычке с японцами, он испытал сильнейший страх. Ему казалось, что его непременно должны убить. И когда он вышел из боя целым и невредимым, то испытал необыкновенное воодушевление и одновременно удивление. Потом были еще немало стычек и вылазок, переходов и рейдов, и постепенно Павел Заблудовский пришел к пониманию того, что в огромном, бесформенном и хаотическом действе, называемом войной, погибают и калечатся далеко не все, а лишь меньшинство. Мир оказался слишком велик, чтобы война могла заполнить его целиком и сделать смертельно опасным пребывание в каждой точке. Помимо переднего края, где действительно бывало опасно, на войне обнаружилось множество мест, где, в сущности, ничего не происходило, где люди месяцами сидели в траншеях, в казармах, в лазаретах, пили чай, страдали расстройством желудка, резались в карты, потом грузились в эшелоны и переезжали на другое место, где снова сидели в траншеях, и так без конца… И постепенно Заблудовский перестал бояться войны, потому что понял, что это – такая же рутина, как и так называемая мирная жизнь. Конечно, он признавал, что вероятность погибнуть на войне была выше, чем вероятность быть задавленным автомобилем на улицах Казани, но все равно не равнялась неизбежности. Так чего волноваться, если все – случай? Павел Алексеевич вспомнил, что, когда в августе четырнадцатого его снова призвали в действующую армию, Серафима чуть не умерла от горя и страха. Заблудовский смотрел на жену снисходительно. Он понимал, что она думала примерно то же, что и он десятью годами раньше в Корее. Раз война – значит, обязательно убьют. «Не обязательно», – объяснил он Серафиме и, поцеловав жену на прощание, отправился в Восточную Пруссию с армией генерала Рененкампфа. Как он и ожидал, германская война оказалась такой же рутиной, как и японская, только размером побольше. А так все то же самое – грязь, скука, пьянство… В 1915 году Павла Алексеевича вообще отозвали с фронта и вернули в Казань. В губернии были отмечены вспышки сибирской язвы среди скота, и понадобились специалисты для организации карантинной работы. Заблудовский приехал в родной город, где войны не было ни видно, ни слышно, переоделся в штатское и вернулся к привычным своим занятиям. Где-то далеко наступал Брусилов, шла битва при Вердене, а Павел Алексеевич Заблудовский ходил на службу и заведовал бактериологической лабораторией. В феврале 1917-го в Петрограде случилась революция, а в июле в Казанском ветеринарном институте прошли новые ветеринарные штаты, и Заблудовский был утвержден доцентом. В октябре к власти пришли большевики, а в декабре Павла Алексеевича назначили экстраординарным профессором, как имевшего полный профессорский стаж… И когда весной 1918 в России началась новая война – Гражданская, Павел Алексеевич сильно не волновался. Он был уверен, что и эта война будет такая же, что она оставит достаточно пространства для тех, кто не захочет в ней участвовать. Надо просто вести себя осмотрительно, не лезть на рожон и не оказываться в ненужное время в ненужном месте. Однажды Павел Алексеевич попытался изложить свою теорию брату Андрею, но тот ее не одобрил, обозвав «безыдейной» и «обывательской». Средний Заблудовский не стал спорить, но внутри остался при убеждении, что сидеть в тылу и заниматься там каким-нибудь общественно полезным делом – например, организовывать противочумные станции – гораздо лучше, чем с выпученными глазами и криком «ура!» умирать за соединение всех пролетариев мира или, напротив, за Учредительное собрание… И тут вдруг раздался звук, вернувший Заблудовского к реальности, – вдалеке зазвучала музыка. Павел Алексеевич прислушался и понял, что где-то далеко оркестр, фальшивя и не попадая в ноты, пытался сыграть «Интернационал». Духовые с трудом выводили мелодию: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Заблудовский еще немного постоял на крыльце, потом вернулся в дом, сел в гостиной в кресло и мгновенно заснул… Пробуждение его было тревожным. От долгого спанья в неудобной позе болела шея, все тело поламывало. За окном стояло позднее утро. Павел Алексеевич достал из кармана часы, стрелки подбирались к десяти часам. «Ишь как мы разоспались», – подумал Заблудовский и прислушался. И в доме, и, казалось, во всем городе царила тишина. Павел Алексеевич встал, потянулся и выглянул в окно. Ни души. Он снова вспомнил разговор с Сергеем, потом подумал о сестрах. Как они? Надо будет их сегодня навестить… Если, конечно, будет такая возможность. Какая власть в городе? Ушел Комуч или нет? Как бы узнать? И где, интересно, брат Андрей? Уехал или остался? Отношения с Андреем не были такими теплыми и близкими, как с младшим братом. Андрей Алексеевич был человеком тяжелым, резким в суждениях, ладить с ним было нелегко. В отношении младших Андрей с детства усвоил тон строгого отца и в зрелом возрасте не мог выйти из этой роли. Всякий раз, когда братья встречались, Андрей начинал поучать младших и очень сердился, когда те решались ему перечить. «Опять нотацию читал», – морщился Сергей. Павла Алексеевича ригоризм брата тоже раздражал, но он сдерживал себя, старался не ссориться с Андреем, всякий раз вспоминал, как много тот сделал для младших братьев и сестер после смерти родителей… И теперь в душе Павлу хотелось, чтобы старший брат остался. И тут в дверь постучали. От неожиданности Павел Алексеевич вздрогнул. Потом надел пиджак и пошел открывать. На крыльце стоял невысокого роста старичок с мелкими, незапоминающимися чертами лица. Одет он был в черный поношенный пиджак и косоворотку, штаны, тоже черные, заправлены в старые, стоптанные сапоги. Из-под картуза неаккуратно торчали седые волосы. Увидев Павла Алексеевича, старик поспешно снял картуз и поклонился. Лицо посетителя показалось Заблудовскому знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его раньше. – Здравия желаю, Пал Алексеич! – произнес гость странным тонким голоском. – Здравствуйте! – ответил Заблудовский. – Что вам угодно? – Вы меня не помните? – смущаясь, проговорил старик. – Я – Матвей… – Извините? – Матвей. Дворник в доме, где братец ваш Андрей Алексеич… – старик запнулся, – проживать изволили… Глагол в прошедшем времени неприятно резанул ухо. «Уехал Андрей? – подумал Павел Алексеевич. – Прислал сообщить?» – Ах, Матвей… Действительно… Не узнал вас. Так что случилось? – Беда-с, Пал Алексеич! – Какая беда? С кем? – С братом вашим… – Что с ним? – Помер он, братец ваш. – Как помер?! Когда? – Ночью-с. – Да как случилось это? – чуть не закричал на него Павел Алексеевич. Матвей в ответ поманил Павла Алексеевича рукой и пошел прочь от дома, все время оглядываясь и проверяя, идет ли за ним Заблудовский. Павел Алексеевич заметался. Хотел было бежать будить Серафиму, предупредить. Потом передумал. Кинулся в прихожую, схватил легкое летнее пальто и побежал вслед за Матвеем. В переулке стояла подвода, запряженная низкорослой гнедой лошадью. Лошадка стояла смирно и только прядала ушами. Рядом с подводой стоял молодой человек лет восемнадцати с худым бледным лицом. На нем были шинель и гимназическая фуражка. Увидев Заблудовского, он вытянулся во фрунт и громко и четко произнес: – Здравствуйте, профессор! – Откуда вы меня знаете? – снова удивился Павел Алексеевич. – Профессора Заблудовского в Казани все знают, – спокойно ответил молодой человек. – В прошлом году присутствовал на вашей лекции в университете… – А вас как зовут, молодой человек? – Борис Кончак-Телешевич. Имя это Заблудовскому не было знакомо. И все вдруг замолчали. Заблудовский только теперь заметил, что на дрогах что-то лежит, накрытое большим куском брезента. Стоявший рядом Матвей сделал шаг вперед, взялся двумя руками за край брезента и неожиданно резким движением откинул его. Павел Алексеевич чуть не вскрикнул. На дрогах лежал Андрей Алексеевич Заблудовский. Вся правая часть головы его была разворочена. В волосах, на шее, на воротнике прокурорского мундира темнели сгустки запекшейся крови… – Как это случилось? – еле выговорил Павел Алексеевич. – Ночью красные на пристани высадили десант, – доложил Борис Кончак. – Господин Заблудовский встал в строй… – Как – встал в строй? – не понял Павел Алексеевич. – Он же не служил никогда, он стрелять-то толком не умеет… – Участвовал в бою, – словно не слыша профессора, упрямо продолжал Борис. – Убит осколком артиллерийского снаряда. И, донеся до среднего Заблудовского эту скорбную весть, молодой Кончак снова вытянулся по стойке «смирно», словно сведенный судорогой, и отдал честь. Затем развернулся и, не сказав более ни слова, не простившись, зашагал прочь по переулку. – Постойте… Куда вы? – произнес Заблудовский. – Господи помилуй! Что же это творится-то? Он растерянно посмотрел на старика Матвея, мявшего в руках шапку. «И в первом бою все-таки могут убить», – мелькнула мысль. Профессор оперся руками на дроги, сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться. Потом взял себя за руку, попытался сосчитать пульс и не смог. «Оставили меня братья, так, значит, рассудили, – подумал Павел Алексеевич. – Или это я их оставил?..» И тут снова, уже где-то близко, грянул «Интернационал»… Москва, наши дни Пару дней спустя я сидел на кухне в квартире на Новинском и играл с мамой и сестрой в кункен. Мы звали и Витьку, но он усвистал куда-то, махнув нам на прощание синей бейсболкой. Надо честно сказать, мы не слишком жалели о его уходе, потому что если Виктор садился играть, то почти всегда выигрывал. То ли он был очень везуч, то ли очень умел, но победить его было трудно. Сестра и мама, которая, несмотря на возраст, была очень азартным игроком, просто бесились, когда Витя, казалось бы, безнадежно проигрывая, одним ударом переворачивал ситуацию и триумфально завершал партию. А его противники, которым до победы оставалось полшага, со скрежетом зубовным записывали себе в минус гигантские суммы. Даже я, человек спокойный, выходил иногда из себя. В отсутствие лидера мирового кункена мы все чувствовали себя увереннее. Силы игроков были примерно равны, и исход матча предвидеть было нельзя. Я раздал карты. – Что за дрянь ты мне накидал? – проворчала сестра. – Нет ни одной комбинации. Даже близко. Я никак не реагировал на это замечание. Это была обычная словесная разминка перед боем, целью которой было усыпить бдительность противника, убедив его, что у тебя плохая карта. Плавали – знаем! Я молча раскладывал свои карты и прикидывал варианты. – Кто ходит? – спросила мама. – Ну, если Леша сдавал, значит, ты, – пробурчала Катя. – Ты, кажется, напряжена, милая? – проговорила мама с притворной лаской.