Я был поражен. Подумать только, оказывается, прадедушка был участником исторических событий! Я, домашний книжный мальчик, уже одолел к тому времени «Цусиму» Новикова-Прибоя и знал кое-что о провальной политике царизма на Дальнем Востоке. – А где прадедушка воевал? – поинтересовался я, в душе надеясь услышать про оборону Порт-Артура. – Не знаю, – ответила мама. – А в каких войсках он служил? – В кавалерии, я полагаю. Вот здорово! Я представил себе прадедушку скачущим в атаку с шашкой наголо, но следующее мамино сообщение меня сильно обескуражило. – Он лечил казацких лошадей, – сказала она будничным голосом. – Почему лошадей? – удивился я. – Потому что он был ветеринар. Героический образ предка померк. Я видел живого ветеринара. Когда жившая у нас в доме лайка Чарли заболела, лечить ее пришел несимпатичный дядька в мятых брюках и грязноватом халате. Звали дядьку, как сейчас помню, Игорь Евсеевич, и от него неприятно пахло. Видимо, мама почувствовала, что принизила прадеда. – Он начинал как ветеринар, – поправилась она, – вообще-то он был физиологом. Слово «физиолог» ничего мне не говорило. – Он изобрел лизаты, – добавила мама что-то уж совсем непонятное. Услышав это слово, я снова вспомнил Чарли, который любил лизать мне лицо. – Лизаты? Что такое лизаты? – спросил я. – Э-э-э… Ну, это такие вещества… специальные, с помощью которых можно лечить разные болезни. Видимо, мама тоже не слишком хорошо разбиралась в научных теориях Павла Алексеевича Заблудовского. – Это как лекарства? – продолжал допытываться я. – Вроде того… Итак, прадедушка Павел Алексеевич был физиологом и изобретал лекарства. Этого было вполне достаточно для восьмилетнего мальчика. Беда в том, что и сорок лет спустя мои представления о работах академика Заблудовского оставались примерно на том же уровне. В семье обсуждалась, да и то редко, только смерть прадеда. Официальная версия гласила, что Павел Алексеевич почувствовал себя на работе плохо, вернулся домой, где в это время никого не было, прилег отдохнуть, заснул и во сне умер от сердечного приступа. «Благословенная смерть!» – всякий раз повторяла мама. Несколько коротких фраз, которые никогда не менялись и со временем превратились в некий канонический текст. Так это предание и передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Так оно дошло до меня, и я впитал его вместе с другими семейными преданиями и мифами. Да, так оно все и было… Но мне отчего-то всегда чудилось в кончине прадеда что-то загадочное, что-то странное. Москва, наши дни Взятые мною на себя обязательства делали неизбежным визит на Новинский и истребование у мамы прадедова архива. Я решил не откладывать дело в долгий ящик и в тот же вечер отправился повидать родственников. …Я вошел в прохладный подъезд и огляделся. Есть места и предметы, которые остались такими же, какими они были давным-давно, такими, какими их видели люди, которых уже нет… На Новинском все или почти все было так же, как и восемьдесят лет назад. И Павел Алексеевич Заблудовский, который вошел сюда в тот роковой день 19 сентября, видел то же самое, что видел и я. Ну, разве что был еще стол, за которым сидела консьержка. И стены, возможно, были выкрашены в другой цвет. И вообще все было поновее, стекла в парадном – чистые и прозрачные, лак на деревянных перилах – свежий. Я поднялся к лифту и нажал кнопку вызова. Где-то в вышине мягко ухнул мотор, и механизм пришел в движение. Противовес поплыл вверх, а кабина начала спускаться, как-то по-особенному цокая на каждом этаже. Я помнил все эти звуки с детства. И еще я помнил, каким лифт был раньше – буржуазным, отделанным коричневым деревом, с дверями-половинками, которые надо было открывать и закрывать руками. А еще в кабине был маленький диванчик, чтобы пассажиры могли присесть, и зеркало. Потом этот лифт заменили на другой, более современный. Но мне было жалко, что больше нет того старого лифта. Я всегда любил старые вещи и с трудом привыкал к новым… Дверь открыла сестра Катерина. Она была на восемь лет моложе меня и жила в нашей старой квартире вместе с мамой и сыном Виктором. Катин муж – наследник грузинских князей, веселый гуляка и редкостный бездельник Георгий Лордкипанидзе – безвестно отсутствовал уже пятый год. Время от времени я заводил с сестрой разговор о том, что надо бы как-то определиться. – Кому надо определиться? – безмятежно спрашивала Катя, глядя на меня своими прозрачными голубыми глазами. – Ну, с Георгием определиться… – Это как же? – Развестись с ним. – А можно заочно? – Не знаю… Наверное. Надо посоветоваться с юристом. – Надо, – соглашалась Катя, но ничего не предпринимала, и все оставалось по-прежнему. Я пытался ее вразумить, говорил, что такое положение дел ненормально. Указывал на то, что оно чревато разными осложнениями, в том числе имущественного характера. – Что ты имеешь в виду? – щурилась Катя. – На квартиру он претендовать не может, она не совместно нажитая. – Ну а наследство там… Придется делить его между Георгием и Витькой… – Наследство? Какое наследство? – смеялась Катя. – У меня нет ничего, кроме долгов. К тому же я еще молода и умирать не собираюсь. – Молода, – соглашался я и заходил с другой стороны: – И можешь встретить хорошего, порядочного человека, с которым… – С которым что? – С которым захочешь связать себя узами брака, но не сможешь, потому что двоемужество запрещено, – продолжал канючить я. – Ах, оставь! К чему все эти формальности? – махала на меня рукой Катька. – Если я встречу, как ты говоришь, порядочного человека, с которым захочу, то не сомневайся, я смогу! Это было правдой. После бегства князя у Катерины постоянно кто-то был. Иногда она знакомила меня со своими любовниками. И среди них даже попадались симпатичные мужики, но никто не удерживался на первой строчке хит-парада дольше шестнадцати недель. Все довольно скоро отчаливали, не оставляя в Катькиной жизни заметного следа. Я терялся в догадках. За ее нежеланием прервать формальную связь с непутевым мужем что-то скрывалось, но я не понимал что. В остальном жизнь Катина протекала без приключений. Она зарабатывала, строча статьи сразу для четырех журналов одновременно. Катькин сын Виктор к тому времени благополучно окончил школу и поступил на бюджет в Бауманку, чем глубоко поразил все наше гуманитарное семейство. Мама сидела на пенсии и, как сама говорила, «вела дом». – Привет! – сказала Катерина, пропуская меня в прихожую. – Какими судьбами? – Привет, – ответил я. – Мама дома? – Дома. Случилось что? – Да не случилось ничего. Почему сразу случилось? Зашел вас проведать. – А-а-а… Ну, раздевайся. Я повесил куртку на вешалку и поглядел на себя в зеркало. Зеркало было старинное, из какого-то ценного красного дерева, высоченное, уходившее во тьму под потолок. – Слушай, Кать, а сколько этому зеркалу лет? – спросил я. – Оно при прадеде было? – Не знаю, у мамы спроси. – А где она? – В кабинете. – Что делает? – Одно из двух – или переписывается с кем-то в «Одноклассниках», или режется в «тетрис». – В «тетрис»? – Да. Она пыталась еще освоить «сапера», но как-то у нее не пошло. – Понятно. А чем еще она занимается? – Слушает «Эхо Москвы» или вяжет. – Вяжет? Что она вяжет? – Решила связать Витьке шарф на зиму. – Вас ждет что-то грандиозное. Помнишь, какой шарф она связала мне в десятом классе? Я обматывал его вокруг шеи раз шесть. – Как не помнить? Но пусть лучше вяжет. Если она ничем не занята, начинает меня воспитывать. Так ты по что пришел? – Было мне сегодня видение… – Хм! И что же тебе привиделось? – Явился ко мне человек и заказал статью о прадеде Павле Алексеевиче. – Ого! А зачем? – Юбилей Казанского ветеринарного института. Сборник статей о выдающихся выпускниках. Не хочешь ли! – Ну, что же, очень приятно. Хотя я, честно говоря, очень мало знаю о прадеде и о том, чем он занимался. – Я знаю не намного больше твоего. – Хочешь поговорить об этом с мамой?