Мать и дочь подхватили его, повлекли за собою, стали расспрашивать… Сидели долго, пили чай, говорили о разных предметах… Потом со службы, из института, вернулся профессор Заблудовский, и снова объятия, расспросы, разговоры допоздна. И от этого жизнь показалась Борису уже не просто нормальной, но почти прекрасной… И только поздно ночью, когда он вышел от Заблудовских, твердо пообещав прийти еще раз на днях, и отправился пешком к себе на Сретенку, снова вспомнил, какова цена… Он стал бывать на Новинском, часто выходил куда-нибудь с Ариадной. В ресторан, на танцы, в оперу. Это были дивные вечера! Она предпочитала итальянцев – Верди, Пуччини, а он уже увлекался Вагнером… Спорили, кто лучше. А иногда говорили родителям, что идут в театр или в кино, а на самом деле укрывались на квартире или в комнате у какого-нибудь знакомого Ариадны и занимались там любовью до изнеможения. Кончак ревниво спрашивал девушку, откуда она знает хозяина жилища. – Ревнуешь? – смеялась Ариадна. – Вот еще! – фыркал он. – Просто спрашиваю. – Не ревнуй, – тихо шептала она. – Ты, ты – мой главный мужчина! Ты меня сделал, вылепил, как Пигмалион свою Галатею… И нежность переполняла его, и он готов был простить и позволить ей все! С Павлом Алексеевичем они подолгу сиживали в кабинете и беседовали на разные научные темы. Тогда Борис впервые услышал от Заблудовского о ВИЭМе. Институт только организовывался, но Павлу Алексеевичу уже предложили создать и возглавить там лабораторию органопрепаратов. Он звал Кончака к себе. Это была прекрасная идея! Снова работать с Заблудовским, быть его близким сотрудником и другом семьи – это то, чего Борис желал больше всего. Кроме того, это решило бы проблему… легализации. Еще в первую встречу Заблудовские стали расспрашивать, что он делал в Москве, где работал? Пришлось изворачиваться, отделываться туманными объяснениями о каких-то переводах и редактировании научных статей. Павел Алексеевич заявил тогда, что подумает о трудоустройстве Бориса. И вот оказалось, что у профессора уже имелся определенный план. Кончак, правда, опасался, что в НКВД могут воспротивиться такому совмещению, но там на удивление легко согласились… Он понял: решили убить двух зайцев. Он будет продолжать работу в токсикологической лаборатории и одновременно присматривать за профессором Заблудовским в ВИЭМе. «Семь бед – один ответ, – решил Борис. – Все равно ничего плохого про Павла Алексеевича я им не расскажу…» Борис Кончак взглянул на часы. Прошло уже пятнадцать минут. Пора! Он выбросил окурок и пошел обратно в лабораторию… Пес неподвижно лежал на столе. Из чуть приоткрытого глаза смотрел в потолок мертвый зрачок. – Сдох Шарик, – сообщил Кончаку его мрачный помощник. – Минут пять назад. – Что и требовалось доказать, – пробормотал Борис Ростиславович. – В прозекторскую его! На вскрытие. Москва, наши дни Мысли о записной книжке Любомирского не давали мне покоя, и на следующий день я послал Антону Беклемишеву эсэмэску: «Старик, ты обещал мне человека, с которым можно поговорить о Заблудовском и всех делах». Почти сразу пришел ответ: «Извини. Закрутился. Коженков Федор Иванович». Далее шел телефонный номер, судя по коду, городской. «Черт, а мобильного у этого светила науки нет, что ли? – подумал я с легким раздражением. – Впрочем, какая разница?» В понедельник я позвонил по номеру, который прислал мне Антон. Трубку долго никто не брал. Длинные гудки один за другим уходили куда-то в пустоту и гасли без следа. Я попытался представить, что происходит там, на другом конце провода. Где стоит телефон, на который я звоню? Воображение рисовало картины из фильма «Матрица». Пустая, обшарпанная комната, посреди которой стоит тумбочка. На тумбочке – допотопный черный аппарат с дисковым набором. Он оглушительно звонит, но трубку никто никогда не возьмет, потому что это – ненастоящая комната и ненастоящий телефон, все это – фальшивка, подстава. И сейчас из трубки вылезут какие-нибудь агенты Смиты и вкрутят мне в мозг лампочку накаливания… И тут вдруг трубку сняли, и приятный женский голос сообщил мне, что я позвонил в федеральный исследовательский центр «Фундаментальные основы биотехнологии». Все сразу переменилось: вместо пустой мрачной комнаты со старым телефоном перед моим мысленным взором предстало большое светлое помещение – приемная или ресепшен, молодая симпатичная девушка-секретарь в белой блузке и строгой черной юбке… – Здравствуйте, не могли бы вы соединить меня с Коженковым… эээ… Федором Михайловичем? – Ивановичем, – мягко поправила меня девушка на другом конце линии. – Да, конечно… С Федором Ивановичем, извините, – пробормотал я и мысленно обозвал себя болваном. – Как вас представить? Как представить? Так и представить… – Заместитель главного редактора журнала «Перископ» Алексей Петрович Кораблев. Правду говорить легко и приятно. – Одну минуту. В трубке заиграла музыка. И играла она минуты полторы. Потом раздался щелчок, и глуховатый мужской голос произнес: – Коженков слушает. Я назвал себя. – Да-да, Антон говорил мне, – сказал Коженков, как мне показалось, без особого энтузиазма. – Чем могу быть вам полезен? Меня так и подмывало спросить, какое отношение он имел к Любомирскому и делу Манюченко, но я решил, что не стоит с этого начинать. «Будем действовать последовательно, – подумал я. – Сначала надо поговорить с ним о лизатотерапии». – Я пишу статью о моем прадеде Павле Алексеевиче Заблудовском и хотел бы поговорить о его научной деятельности. – Что именно вы хотели бы узнать? – сухо спросил Коженков. У меня определенно складывалось впечатление, что Федор Иванович не горел желанием встречаться со мной и был не прочь свернуть дело, ограничившись краткой телефонной беседой. В мои планы это не входило. – Федор Иванович, у меня довольно много вопросов. Насколько ценным был метод, предложенный академиком Заблудовским? И почему, несмотря на популярность лизатотерапии в 30-е годы, исследования в этой области были прекращены? И отчего… – Видите ли, – перебил меня Коженков. – в среду я уезжаю в командировку на две недели, поэтому если вы хотите побеседовать до моего отъезда, то у нас остается только завтра. Вы могли бы приехать в институт, скажем, в два часа дня? Назначенное время было мне неудобно, но и ждать две недели я не хотел. Коженков продиктовал мне адрес, и на том мы расстались. Институт, где работал Федор Иванович, находился на Юго-Западе, в районе метро «Профсоюзная». Безликая панельная коробка высотою в семь этажей. Прилегающая территория была обнесена железным забором и плотно заставлена автомашинами. Ни газона, ни деревьев – тоскливая асфальтовая плешь. Я беспрепятственно миновал КПП со шлагбаумом. Охранник в будке читал газету и не обратил на меня никакого внимания, видимо, потому, что я не был автомобилем. Я поднялся по ступенькам крыльца и вошел в вестибюль. Внутри было уютнее, чем снаружи. С левой стороны помещался гардероб, полупустой по причине теплой погоды. Справа стоял освещенный изнутри киоск, торговавший газетами, журналами и всякой мелочовкой. В окошке киоска я заметил пожилую женщину в очках, с гладко зачесанными седоватыми волосами. Прямо по курсу виднелись двери лифтов, а слева от них – стеклянная дверь, которая вела, судя по всему, на лестницу. На пути к лифтам с правой стороны стоял обычный письменный стол, за которым сидел еще один охранник. – Вы к кому, молодой человек? – осведомился он. – К Коженкову Федору Ивановичу, – отрапортовал я. – Документ давайте. Я протянул стражнику паспорт. Дядька записал мою фамилию и номер паспорта в большую тетрадь и вернул мне документ. – Пятый этаж, комната 517, – сообщил он. Поднявшись на лифте на пятый этаж, я оказался в длинном коридоре, отделанном темно-коричневыми деревянными панелями. На полу лежала красная ковровая дорожка, местами немного потертая. «Шик семидесятых», – подумал я. В коридоре не было ни души. Миновав большой светлый холл с пальмами и кожаными креслами, я быстро нашел комнату с номером 517. Рядом на стене красовалась табличка, на которой золотыми буквами по черному фону было написано «Профессор Коженков Ф. И.». Я постучал. – Войдите, – послышалось из-за двери. Надо сказать, что внешне Коженков оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Я ожидал увидеть худого желчного мужчину с бледным лицом. Вместо этого за столом сидел полноватый румяный дядька лет пятидесяти с гаком, чем-то напоминавший мистера Паррика из сказки о Мэри Поппинс. Правда, в отличие от героя Памелы Трэверс профессор Коженков явно не собирался взлетать в воздух от смеха. Дядька встретил меня вежливо, но без особой теплоты. – Вы – Кораблев? – спросил он, вставая из-за стола. – Так точно. – Садитесь, – Коженков указал на стул, стоявший возле стола. – Прошу извинить меня за творческий, так сказать, беспорядок. Много работы! И он обвел рукой свой стол, заваленный книгами, журналами и бумагами. Я уселся на предложенный мне стул. Коженков некоторое время изучающе смотрел на меня, потом откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. – Так, значит, вы пишете о Заблудовском? – Да. – А что же, если не секрет, послужило поводом?.. – Все произошло довольно неожиданно… Мне вообще-то давно хотелось разобраться в том, чем занимался мой прадед… Понять суть его теории. А тут подвернулось предложение написать статью для одного… эээ… издания. Коженков несколько секунд изучающе смотрел на меня. – Хорошо, – сказал он, – я постараюсь максимально полно ответить на ваши вопросы. У меня немного отлегло от сердца. – Скажите, – начал я, – а как вы вообще узнали о профессоре Заблудовском и его теории? – Хм… Вы, Алексей… Простите, как ваше отчество? – Петрович, но можно просто Алексей. – Хорошо. Так вот, Алексей, вы слышали об организации под названием ВИЭМ? – Да, конечно. Всесоюзный институт экспериментальной медицины. Прадед возглавлял там лабораторию органопрепаратов… Помню, много лет назад мама разбирала старые письма и фотографии, и разговор зашел о Павле Алексеевиче. Тогда, кажется, я впервые услышал эту аббревиатуру… Мне понравилось, как это звучало. В-И-Э-М. Было в этом что-то такое хлебниковское. «Вээоми пелись взоры…» Коженков с интересом посмотрел на меня. – Пиээо, кажется, пелись брови… Хотите чаю? – вдруг спросил он. Про себя я отметил, что в наших с профессором отношениях наметилось некоторое потепление. – Не откажусь. Федор Иванович встал из-за стола и включил стоявший на подоконнике электрочайник. Агрегат зашумел, а профессор засунул руки в карманы и спросил меня: – Вы раньше занимались научной тематикой? – К сожалению, нет, – ответил я. – Понятно. Чайник громко щелкнул и затих. Коженков вынул из шкафа две белые чашки и поставил их на стол. – Вам черный или зеленый?