– Я даже не буду на вас обижаться, – снисходительно произнес Кончак. – Ведь вы сейчас изволили упрекнуть меня в трусости, не так ли? Знаете, что я вам на это скажу? Легко рассуждать, находясь в относительной безопасности, а когда перед вами стоит выбор согласиться сотрудничать или умереть, ответ дается, поверьте, совсем не так легко. Я его понимал. Что делать, если цена сопротивления или даже простой фронды – жизнь? Будешь взвешивать слова поневоле. – То есть Павел Алексеевич не знал о токсикологической лаборатории? – До определенного момента не знал… – А когда узнал? – Незадолго до своей смерти. – Это вы рассказали ему? – Да. – Зачем? – Он стал подозревать, что происходит что-то неладное… Смерть Менжинского его озадачила. Я помню один наш разговор летом 1934 года… Вообще, Павел Алексеевич был очень щепетилен в вопросах врачебной этики и никогда ни с кем не обсуждал состояние здоровья пациентов. А тут вдруг сам заговорил со мной об этом. Он сказал, что не понимает, почему умер Вацлав Рудольфович, ведь его, по словам Заблудовского, лечили правильно. После приема лизатов Менжинскому действительно становилось лучше, и тут вдруг такой поворот… Павел Алексеевич думал о возможной врачебной ошибке, но не верил в злой умысел. Однако когда в январе 1935-го при похожих обстоятельствах умер Куйбышев, Павел Алексеевич определенно стал что-то подозревать… Он хотел расследования, потому что опасался, что его детище – лизатотерапия – будет погублено. Короче, он решил написать письмо. – Кому? Сталину? – Ну уж сразу Сталину! – Кончак криво усмехнулся. – Нет, для начала, насколько я знаю, он хотел обратиться к начальнику Лечсанупра Ходоровскому и наркому здравоохранения Каминскому. Ну, может быть, еще к директору ВИЭМа Федорову. Я приложил все усилия к тому, чтобы отговорить его. – Почему? – Я опасался за Павла Алексеевича. – Вот как? Почему? – НКВД счел бы его нежелательным свидетелем, последствия могли быть ужасными… – И поэтому вы убедили его не обращаться в… инстанции? – спросил я. – У меня был еще один резон… – Какой же? – Я боялся и за себя. Если бы Павел Алексеевич поднял шум, в НКВД наверняка решили бы, что это я рассказал ему о секретных опытах… Тогда мне было бы несдобровать. Я кивнул, и Кончак продолжил: – Да, так вот. Я уговорил его пока никому не писать. Я сказал, что если имела место преступная халатность или даже сговор с целью убийства, то расследование, безусловно, должно быть проведено. Против этого едва ли кто-нибудь стал бы возражать. Но что, если никакого преступления не было и показавшиеся подозрительными обстоятельства – не более чем простое совпадение? В этом случае заявление в инстанции могло иметь тяжкие последствия! Ведь известно, с какой готовностью наши органы везде находили заговоры, даже там, где их вовсе не было. Как они относились к старым специалистам, тоже хорошо известно. Кто лечил Менжинского? Доктор Казаков. Кто лечил Куйбышева? Доктор Виноградов. Они были известны как хорошие специалисты, репутация у них была вполне прочная. А получилось бы, что профессор Заблудовский написал на них донос. – И что Павел Алексеевич сказал на это? – Он был явно смущен. На него, человека в высшей степени порядочного, слово «донос» действовало парализующе. Он сказал, что еще раз все обдумает. – А что случилось дальше? Кончак как-то весь подобрался, лицо его стало строгим, сосредоточенным. – Я припоминаю, что разговоры наши с Павлом Алексеевичем происходили в мае или в начале июня 1935 года. А в июле с профессором случился первый сердечный приступ. Вы знаете, что у него было больное сердце? – Да. Стенокардия. – Совершенно верно. Мы все очень переживали, но Павел Алексеевич довольно быстро поправился. Серафима Георгиевна уговорила его поехать отдохнуть. Он согласился и где-то в конце июля отправился в Кисловодск в санаторий. Вернулся через месяц в хорошей форме и отличном настроении. Я был у него в один из последних дней августа. Не помню точно дату. Мы говорили о всяких пустяках, Павел Алексеевич много шутил, рассказывал смешные истории из жизни отдыхающих. О странных смертях не было сказано ни слова. Его подозрения, казалось, развеялись, как страшный сон. И тут… – Что тут? – Тут случилась катастрофа. – Что вы имеете в виду? – Тридцатого августа при весьма странных обстоятельствах в Москве умер французский писатель Анри Барбюс. Слышали о таком? – Конечно. – Он был одним из тех левых европейских интеллигентов, которые дали одурачить себя советской пропагандой. Вы что-нибудь читали из его произведений? – Если честно, нет. – Я тоже. Говорят, что он написал пару приличных вещей, но последним его произведением стала биография Сталина… Так вот история это очень темная. Барбюса доставили в Кремлевскую больницу как будто с пищевым отравлением, а он в тот же день взял и умер «с явлениями крупозного воспаления легких». Диагноз был такой же, как у Максима Пешкова, а заключение о смерти подписал все тот же доктор Лев Григорьевич Левин… – Вы думаете, его тоже убили? – Трудно утверждать что-либо наверняка, но исключить такого поворота нельзя. – За что было убивать человека, только что написавшего биографию Сталина? – Может быть, книга не понравилась главному герою? – мрачно усмехнулся Кончак. – А может быть, это было как-то связано с интригами вокруг Горького? Важно не это, а то, что вся эта история произвела на профессора Заблудовского очень тяжелое впечатление. Все его страхи и подозрения вернулись и еще больше усилились. – Но почему? Барбюсу, что, давали лизаты? – Я этого не знаю. Возможно, профессор получил какие-то сведения или намеки непосредственно от Левина или кого-то еще из кремлевских врачей. Я был у Заблудовских 1 сентября. Павел Алексеевич был мрачен, но настроен решительно. Он отвел меня в кабинет и заявил, что намерен писать Ягоде. Я был в ужасе! Умолял его не делать этого, но понимал, что на этот раз отговорить профессора будет трудно. У меня был только один способ остановить его… Я вздрогнул, слова Кончака прозвучали как-то уж очень двусмысленно. – …Открыть ему всю правду. Я прямо сказал, что за известными ему событиями стоит НКВД. – И как он к этому отнесся? – Как я и думал, он мне сначала не поверил… Но когда я сообщил ему подробности… Я чувствовал, что он был потрясен. Он ходил по комнате, засунув руки в карманы брюк, и все время повторял: «Что же делать? Что же теперь делать?» Я честно сказал ему: «Не думаю, что вы можете что-то сделать, не подвергая смертельной опасности себя и свою семью». Он не хотел с этим смириться, говорил, что должен быть какой-то выход… – И чем же закончился ваш разговор? – Я взял с Павла Алексеевича слово, что он не будет ничего предпринимать, не поставив меня в известность… А в конце, когда мы уже прощались, он вдруг заговорил о своих братьях – Андрее и Сергее, о том, как по-разному сложились их судьбы. Он сказал, что если человек сталкивается со злом, у него есть только два пути – бороться или бежать. Если же он не делает ни того, ни другого, то рано или поздно становится частью зла. – И что было дальше? – Ничего. Я ушел. Павел Алексеевич не провожал меня, как обычно. – Это была ваша последняя встреча? – Да. – А как вы узнали о его смерти? – Вечером 19 числа мне позвонила Ариадна. – Так что же случилось? – Сердечный приступ, я полагаю. Я испытал чувство, похожее на разочарование. То есть все было так, как мне всегда и рассказывали. – А мог Павел Алексеевич… – я запнулся. – Узнав все… добровольно уйти из жизни? Скажем, сделать себе смертельную инъекцию? Кончак на секунду задумался. – Теоретически нельзя этого исключать, но для этого у него должен был быть препарат нужной концентрации, а я не слышал, чтобы он хранил лизаты дома… Кроме того, идея самоубийства была настолько противна его жизнелюбивой и оптимистичной натуре, что я с трудом могу представить такой исход для него. Хотя, конечно, ситуация, в которой он оказался… в которой мы все оказались… была экстраординарной, поэтому ничего нельзя исключать. Быть частью всего этого безобразия он не хотел, но открыто протестовать не мог. Бежать, как брат Сергей, тоже не мог. Что оставалось? Впрочем, мы с вами можем строить самые разные предположения, но окончательной и неопровержимой правды, боюсь, не узнаем уже никогда. – А вам смерть прадеда никогда не казалась какой-то… подозрительной? Кончак пожал плечами. – Подозрительной? После того как я стал работать в токсикологической лаборатории НКВД, мне все смерти стали казаться подозрительными, – мрачно заметил он. – Но… у меня нет никаких доказательств… У профессора Заблудовского действительно было больное сердце. Возможно, он и правда скончался во сне от приступа грудной жабы. И никакие внешние обстоятельства не были тому причиной. Если, конечно, не считать потрясения, какое он испытал, узнав, что его изобретение стало орудием убийства. Мы немного помолчали. – У меня будет к вам еще один вопрос, – сказал я. – Извольте. – Как получилось, что лизатотерапия стала одним из героев третьего московского процесса? Почему именно лизаты? Кончак откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел куда-то мимо меня. – Хм… Это тоже получилось, в общем-то, случайно. Осенью 1936 года сняли Ягоду, и из НКВД стали исчезать его люди… В это время в лаборатории появился человек по фамилии Карнаухов. Не помню его имени-отчества. Он был из новых, из ежовцев. Ходил по комнатам, беседовал с сотрудниками – одним словом, вникал. И однажды пригласил меня к себе в кабинет на беседу. Вел себя корректно, предложил чаю, разрешил курить. А спрашивать стал о смерти Менжинского. Я сразу понял, что они «лепят» дело на самого Ягоду. И подумал, а почему нет? Почему не дать им подсказку? Пусть негодяи убивают друг друга…