— Прошу меня простить, мисс Вудхаус: в тот момент, когда во мне вспыхнула amor patriae[9], вы что-то сказали… вернее, спросили. С вашего позволения, я не хотел бы оставить ваш вопрос без ответа. Уверяю вас, радости частной жизни для меня дороже всякой славы, даже самой обширной. — Я всего лишь хотела знать, много ли вы виделись с мисс Фэрфакс и ее спутниками в Уэймуте. — Ах вот о чем вы спросили… Но можно ли спрашивать меня о таком? Степень знакомства всегда определяет дама, и мисс Фэрфакс, я полагаю, уже вам ответила. Я не хотел бы приписать себе больше, нежели она находит допустимым. — Боже правый! В своих ответах вы не менее осторожны, чем она сама. В ее рассказе столько умолчаний, она так сдержанна, так скупа, что вы можете свободно говорить о вашем знакомстве, не боясь вступить с ней в противоречие. — В самом деле? Тогда я скажу правду — это мне более всего по душе. В Уэймуте мы встречались часто. Я знал Кэмпбеллов и прежде, а на водах мы продолжили наше приятельство. Полковник Кэмпбелл — славный человек, миссис Кэмпбелл — приветливая добросердечная дама. Все они мне симпатичны. — Думаю, вам известно, каково положение мисс Фэрфакс? Какое будущее ее ждет? — Да, — ответил Фрэнк Черчилл не без некоторых колебаний. — Полагаю, известно. — Вы касаетесь деликатного предмета, Эмма, — заметила миссис Уэстон с улыбкой. — Не забывайте, что я здесь. В моем присутствии мистеру Фрэнку Черчиллу неловко говорить о положении мисс Фэрфакс. Пожалуй, я пройду немного вперед. — Я все время забываю, что когда-то Тейлор служила у нас гувернанткой. Она всегда была для меня только другом, дражайшим другом. Фрэнк Черчилл посмотрел на мисс Вудхаус так, будто в полной мере понимал и одобрял это ее чувство, а когда перчатки были куплены и все трое вышли из лавки, спросил: — А доводилось ли вам слышать, как та молодая леди, о которой мы говорили, играет на фортепьяно? — Доводилось ли мне слышать? — повторила Эмма. — Вы забываете о том, что здесь, в Хайбери, прошло ее детство. Я слышу ее каждый год, с тех пор как мы обе начали учиться музыке. Играет она чудесно. — Вы вправду так думаете? Я хотел узнать мнение того, кто в самом деле может об этом судить. Мне показалось, что она музицирует очень хорошо, с отменным вкусом, но сам я мало смыслю. Хоть я большой любитель музыки, игре не обучен, а стало быть, и судьей быть не могу. Могу лишь сказать, что привык слышать восторженные похвалы мисс Фэрфакс от других. К примеру, один весьма сведущий джентльмен был влюблен в даму и даже помолвлен, близилась свадьба, однако никогда не просил свою невесту сесть за инструмент, ежели это могла сделать мисс Фэрфакс, чью игру он ценил гораздо выше. Тот джентльмен известен своим музыкальным дарованием — выходит, это что-нибудь да значит! — Мистер Диксон и правда очень музыкален, не так ли? — с улыбкой воскликнула Эмма. — От вас мы за полчаса узнаем о нем и о Кэмпбеллах больше, чем мисс Фэрфакс соизволит поведать нам за полгода! — Да, я действительно имел в виду мистера Диксона и мисс Кэмпбелл, и нахожу этот пример очень весомым свидетельством музыкальных способностей мисс Фэрфакс. — Несомненно. Оно так весомо, что, будь я на месте невесты, мне бы это было неприятно. Ставить музыку превыше любви, слух — превыше зрения, проявлять большую чуткость к созвучиям, нежели к чувствам своей избранницы — я бы такого не простила. Как же мисс Кэмпбелл с этим мирилась? — Мисс Фэрфакс — ее ближайшая подруга… — Слабое утешение! — рассмеялась Эмма. — Женщина скорее смирится с тем, что ей предпочли незнакомку, чем если это будет ближайшая подруга. Неприятность с незнакомкой может и не повториться, а подруга, к несчастью, всегда рядом, готовая вновь и вновь демонстрировать свое превосходство. Бедная миссис Диксон! Это к лучшему, что теперь она живет в Ирландии. — Вы правы. Ее положение в самом деле оказалось незавидным, но она как будто бы не огорчалась. — Тем лучше… или тем хуже — не знаю. Что бы ни было причиной ее невозмутимости — доброта или глупость, пылкость дружбы или холодность любви, — кое-кому все же следовало тяготиться таким положением. Сама мисс Фэрфакс должна была видеть, как оно двусмысленно и опасно. — На сей счет я не… — Ах, не думайте, будто я требую от вас отчета о чувствах мисс Фэрфакс. Они, полагаю, не известны никому, кроме нее самой. Но ежели она соглашалась играть всякий раз, когда мистер Диксон ее просил, это дает основание для некоторых предположений. — Между ними всеми царило, на мой взгляд, такое согласие… — заговорил Фрэнк Черчилл довольно быстро, но, спохватившись, прибавил: — Хотя каковы в действительности были их отношения, я, разумеется, сказать не могу. Их, так сказать, закулисной жизни я не знал, но с виду все казалось совершенно безмятежным. Вам, знакомой с мисс Фэрфакс с самого детства, вероятно, лучше известен ее нрав. Вы скорее, чем я, сумеете предугадать, как поведет она себя в том или ином щекотливом положении. — Мы действительно вместе росли, вместе взрослели. Естественно предположить, что в те дни, когда она гостила здесь у своих родных, мы могли привязаться друг к другу и сделаться близкими подругами, однако этого не случилось, и мне трудно сказать отчего. Быть может, я, по своей недоброте, испытывала к ней некоторую неприязнь, потому что бабушка, тетушка и все, кто входил в их кружок, очень уж громко ею восхищались… А потом, эта ее сдержанность… Я никогда не питала симпатии к людям, которые не выказывают своих подлинных мыслей и чувств. — Скрытность весьма неприятное свойство, — согласился Фрэнк Черчилл. — Зачастую она, бесспорно, бывает полезна, но притягательна — никогда. Она защищает, но не придает обаяния. Того, кто скрытен, нельзя полюбить. — Если же с вами наконец перестают скрытничать, делая для вас исключение из общего правила, то притягательность такого человека, напротив, может сильно возрасти в ваших глазах. Я, однако, никогда настолько не нуждалась в друге или компаньоне, чтобы брать на себя труд преодолевать чью-либо замкнутость. Посему о близкой дружбе между мисс Фэрфакс и мной не может быть даже речи. Не то чтобы я думала о ней дурно — для этого у меня нет оснований, если не считать подозрительной ее неослабевающую чрезмерную осторожность. Она до того боится словом или жестом выдать свое подлинное мнение о ком-либо, что невольно подумаешь, не скрывает ли она какой-нибудь тайны. Мистер Фрэнк Черчилл выразил совершенное согласие с мисс Вудхаус. Они так славно гуляли вместе и обнаруживали такое сходство во мнениях, словно давно знали друг друга. Эмме даже едва верилось, что они встречаются всего лишь во второй раз. Молодой человек оказался не совсем таков, как она ожидала: он менее, чем можно было предположить, походил на светского щеголя и на испорченное дитя фортуны. Взгляды выказывал более умеренные, а чувства более пылкие. Особенно Эмму поразило, сколь благосклонно отозвался он о пасторской резиденции, которую, наряду с церковью, просил ему показать. Нет, дом викария вовсе не был плох — тому, кто имеет такое жилище, отнюдь не следовало жаловаться на судьбу. А если хозяин еще и делил этот кров с любимой супругой, то Фрэнк Черчилл и вовсе мог бы ему позавидовать. Дом оказался достаточно велик, чтобы жить со всеми удобствами. Только глупец стал бы требовать большего. Миссис Уэстон рассмеялась и возразила пасынку, что он не знает, о чем говорит. Привыкший к роскоши, он не ценит преимуществ простора и не может судить о том, какие трудности неизбежно влечет за собою жизнь в тесноте. Эмма, однако, мысленно приняла сторону молодого человека: превосходно сознавая различия между большим и маленьким домом, он выказал похвальное стремление к тому, чтобы обзавестись семейством, причем соображения, им руководившие, были самые достойные. Вероятно, мистер Фрэнк Черчилл действительно не знал, как нелегко устроить уют там, где нет отдельной комнаты для экономки, а в распоряжении дворецкого не имеется приличной кладовой. Зато ему было вполне очевидно, что Энском не сделает его счастливым, и мог охотно пожертвовать большей частью своего богатства, чтобы уже в молодые годы обрести счастье с той, кого полюбит. Глава 7 Назавтра Эмма несколько поколебалась в своем лестном мнении о Фрэнке Черчилле, узнав, что он уехал в Лондон лишь затем, чтобы подстричься. Блажь эта пришла ему в голову за завтраком. Он тотчас велел заложить карету и отбыл с намерением возвратиться к ужину. Иной цели, более важной, чем посещение цирюльника, он, по видимости, не имел. Дважды на дню преодолев расстояние в шестнадцать миль ради такого пустяка, он, разумеется, никому не мог причинить вреда, однако от этого его поступка веяло глупым фатовством, которого Эмма не могла одобрить. Эта выходка не согласовывалась ни с рассудительностью, ни с умеренностью в нуждах и тратах, ни с той сердечной чуткостью, что она нашла в нем накануне. Тщеславие, расточительность, бессмысленная страсть к переменам, нетерпеливое стремление непременно себя занимать (хоть бы чем — хорошим или дурным), невнимание к желаниям отца и мачехи, безразличие к тому, как оценят его поступок другие, — теперь все это мисс Вудхаус вменяла ему в вину. Мистер Уэстон всего лишь назвал сына пижоном и счел сей случай весьма забавным, однако жена его осталась недовольна. Ее огорчение было очевидно, хотя она не упрекала пасынка, а только сказала торопливо, как будто мимоходом, что «у всех молодых людей свои маленькие причуды». Ежели не считать этой оплошности, то до сих пор, как полагала Эмма, у миссис Уэстон складывалось исключительно благоприятное мнение о Фрэнке Черчилле. Она с радостью говорила о том, что он умеет быть милым внимательным собеседником и что вообще его характер пришелся ей по душе. Нрав у него, казалось, был открытый, веселый и живой, взгляды отнюдь не предосудительные (а во многом даже очень верные), о дяде он говорил охотно и с теплотой (как о человеке, которому бы не было цены, если б им не вертели), о тетке отзывался хотя и без особой сердечности, но с благодарностью за ее доброту и с неизменным уважением. Все это очень обнадеживало мисс Вудхаус. Ежели не принимать во внимание злополучного каприза стричь волосы в Лондоне, то Фрэнк Черчилл, казалось, вполне заслуживал той высокой чести, которую Эмма ему оказала, вообразив его если не влюбленным в нее, то почти влюбленным (единственным препятствием было собственное ее безразличие, ибо она по-прежнему не намеревалась выходить замуж), — сию почетную роль прочили ему все их общие друзья. Далеко не последним из тех, кто укрепил Эмму в этой мысли, был сам мистер Уэстон, давший ей понять, что сын безмерно восхищается ею: почитает ее за образец красоты и очарования. Учитывая, сколь много могло быть сказано в пользу Фрэнка Черчилла, стоило ли судить его слишком строго? Ведь, как справедливо заметила миссис Уэстон у всех молодых людей свои маленькие причуды. Среди новых суррейских знакомцев юного джентльмена был один, расположенный к нему менее благосклонно, чем остальные. Ежели говорить в целом, то оба прихода, донуэллский и хайберийский, совершенно покорились Фрэнку Черчиллу: их обитатели в большинстве своем охотно прощали невинные странности молодому красавцу, который так часто улыбался и так изящно кланялся. Но ни улыбки, ни поклоны не могли смягчить самого сурового судьи — мистера Найтли. Когда в Хартфилде ему сообщили, зачем молодой Черчилл отлучился в Лондон, он сперва ничего не сказал, но секунду спустя проворчал, не опуская газеты, словно говорил сам с собою: — Хм! Этот малый — глупец и вертопрах, как я о нем и думал. Эмма хотела было вступиться за молодого человека, но вовремя заметила, что мистер Найтли попросту отвел душу, не имея намерения затевать спор, поэтому промолчала. Будучи, с одной стороны, гонцами, принесшими не самое приятное известие, мистер и мисс Уэстон, с другой стороны, оказались в то утро весьма полезны Эмме. Именно тогда, когда они сидели в хартфилдской гостиной, случилось то, что побудило мисс Вудхаус просить у них совета. Совет она получила, причем (это обрадовало ее вдвойне) в точности тот, которого желала. А предмет был таков. Семейство Коул проживало в Хайбери на протяжении нескольких лет. Эти люди располагали к себе дружелюбием, широтой взглядов и непритязательностью, но к благородному сословию не принадлежали: занимались торговлей и манеры имели не самые изысканные. Поначалу они жили сообразно со своим невысоким доходом — тихо и скромно, не заводя обширных знакомств. Однако пару лет назад их финансовое положение заметно улучшилось: городской дом стал приносить хорошую прибыль, да и вообще улыбнулась удача. Вместе с благосостоянием возросли и аппетиты Коулов: им захотелось большего простора — как в жилье, так и в общении. Они сделали пристройку, наняли новых слуг, увеличили расходы и зажили на широкую ногу, уступая в богатстве только хозяевам Хартфилда. Гостеприимство и просторная столовая позволяли Коулам собирать у себя за обедом большие компании, и несколько раз они уже созывали к себе друзей — главным образом неженатых мужчин, — но чтобы отважились пригласить лучшие семьи округи (обитателей Донуэлла, Хартфилда или Рэндалса), Эмма не ожидала. Если бы даже она получила приглашение, то непременно отклонила бы его, и ей было жаль, что всем известный страх мистера Вудхауса перед любыми выездами мог сделать главную причину ее отказа менее очевидной. Находя Коулов по-своему очень достойными людьми, она все же считала необходимым преподать им урок: если благородные господа и могли снизойти до визита к таким, как они, то лишь тогда, когда сами пожелают, а назначать им время негоже. Мисс Вудхаус, однако, боялась, что проучить Коулов никто, кроме нее, не захочет: на мистера Найтли надежды было мало, а на мистера Уэстона и вовсе никакой. Минуло много недель с тех пор, как Эмма твердо решила поставить выскочек на место. Теперь они в самом деле нанесли ей ожидаемое оскорбление, однако по прошествии времени она приняла его совершенно иначе, нежели предполагала вначале. В тот день, когда Коулы пригласили хозяев Донуэлла и Рэндалса, ни она сама, ни ее папенька приглашения не получили. «Верно, они просто не отважились вас позвать, ведь вы никогда не выезжаете», — допустила миссис Уэстон, не сумев, однако, удовлетворить Эмму. Мисс Вудхаус не могла смириться с тем, что ее лишили права отказа. Снова и снова думая о званом ужине, на котором будут присутствовать все самые дорогие ее друзья, она уже не была так уверена в своем нежелании принять приглашение. В тот вечер у Коулов собирались быть и Бейтсы, и Харриет. Накануне они говорили об этом, гуляя по Хайбери, с Фрэнком Черчиллом, и тот не шутя сокрушался, что мисс Вудхаус не будет. «Не завершится ли праздник танцами?» — спрашивал он, еще сильнее распаляя в Эмме досаду. Она осталась одна в своем величии, и даже если причиной тому было особое почтение к ней, это утешение теперь казалось слишком слабым. Но вот приглашение наконец-то доставили, и Уэстоны, по счастью, сидели тут же. Прочитав письмо и заявив, что ей не пристало, Эмма все же не замедлила просить у друзей совета, а они ответили ей не задумываясь и как раз так, как она хотела. Эмма признала, что, ежели принять во внимание все обстоятельства, мысль об ужине у Коулов не внушает ей отвращения. Приглашение было сделано весьма учтиво и с неподдельной заботой об удобстве ее папеньки. Они бы, дескать, и раньше просили о такой чести, но сперва хотели дождаться, когда из Лондона привезут складную ширму, которая могла бы защитить мистера Вудхауса от сквозняков. Теперь ширма доставлена, и они надеются, что он без опасений почтит их своим присутствием. Убедить Эмму согласиться оказалось нетрудно. Было решено, что она вполне может поехать, не пренебрегая комфортом отца: миссис Годдард, если не миссис Бейтс, превосходно составит ему компанию в Хартфилде. Теперь оставалось добиться согласия самого мистера Вудхауса на то, чтобы в один из ближайших дней дочь покинула его на несколько часов. Везти старика с собой она не считала возможным: ужин был слишком поздний, и гостей пригласили слишком много. Мистер Вудхаус скоро со всем согласился и добавил: — Не люблю я ужинать в чужих домах и никогда не любил. Да и Эмме это не по нраву. Вечерние выезды нам вредны. Было б намного лучше, если бы мистер и миссис Коул зашли к нам как-нибудь летом, после полудня, и выпили с нами чаю. Тогда бы они и наш распорядок не нарушили, и сами убереглись от вечерней сырости на обратном пути. Росы летнего вечера таковы, что я всякому посоветую их остерегаться. Однако они очень уж хотят видеть у себя душеньку Эмму, и если вы оба будете там присматривать за ней, и мистер Найтли тоже, и если погода будет подходящая (не слишком влажная, не слишком холодная и не ветреная), тогда я не стану препятствовать. — Поглядев на миссис Уэстон с нежной укоризной, мистер Вудхаус прибавил: — Ах, мисс Тейлор! Если б вы не вышли замуж, то остались бы со мной дома. — В таком случае, сэр, — воскликнул мистер Уэстон, — я, похитивший у вас мисс Тейлор, обязан, насколько это возможно, подыскать ей замену. Ежели пожелаете, я сию минуту пойду к миссис Годдард и попрошу ее побыть с вами. Мысль о каких бы то ни было скоропалительных мерах не умерила, а, напротив, усилила беспокойство старого джентльмена, однако дамы знали, как его умиротворить: пусть мистер Вудхаус ни о чем не тревожится, все будет тщательно обдумано и улажено без спешки. Это обещание успокоило старика настолько, что он заговорил в обыкновенной своей манере: он счастлив будет повидать миссис Годдард. Миссис Годдард — славная женщина. Пускай Эмма напишет ей пригласительную записочку, а Джеймс отвезет, но прежде нужно ответить миссис Коул. — Извинись за меня, душенька, как можно учтивее. Скажи, что я, мол, совсем немощен, никуда не выезжаю и посему не могу принять их любезного приглашения. Сперва, конечно, вырази им мое почтение. Хотя ты всегда все правильно делаешь, мне нет нужды тебя учить. Надобно непременно сказать Джеймсу, что во вторник нам потребуется карета. Когда ты едешь с ним, я спокоен. Мы ни разу не были в верхней части Хайбери с тех пор, как туда проложили новую дорогу, но я уверен: Джеймс довезет тебя в целости и сохранности. А как доедешь, сразу скажи ему, в котором часу тебя забрать. Пускай это будет пораньше: тебе не захочется сидеть допоздна, вскоре после чаю ты почувствуешь себя очень усталой. — Но вы ведь не желаете, papa, чтобы я уехала прежде, чем успею утомиться. — Ах нет, милая, но ты утомишься быстро. Там будет много людей, и все они станут одновременно говорить. Такой шум тебе не понравится. — Но сэр, — воскликнул мистер Уэстон, — ранний отъезд Эммы расстроит вечеринку! — Тем лучше, — ответствовал мистер Вудхаус. — Всем вечеринкам не мешало бы расстраиваться пораньше. — Однако взгляните на это глазами Коулов. Ежели Эмма заспешит домой сразу после чаю, их это может задеть. Они люди добродушные и особых претензий не имеют, но и им будет обидно, если гости, выйдя из-за стола, сейчас начнут разъезжаться. Быть может, чье-то исчезновение и останется незамеченным, но отъезд мисс Вудхаус непременно обратит на себя внимание. Уверен, сэр, вам не захочется разочаровать и огорчить Коулов — этих добрейших людей, которые вот уж десять лет с вами соседствуют. — Ах нет, как можно? Благодарю вас, мистер Уэстон, что напомнили мне. Мне бы и вправду чрезвычайно не хотелось их обидеть. Я ведь знаю, какие это достойные люди. Мистер Перри говорит, что мистер Коул даже в рот не берет солодовых напитков. По виду можно сразу и не сказать, но мистер Коул страдает разлитием желчи. Нет, ни в коем случае я не хотел бы их огорчить. Эмма, душенька, нам придется об этом подумать. Я уверен: чтобы не причинить обиды мистеру и миссис Коул, ты согласишься превозмочь усталость и чуточку задержаться. Среди друзей ты будешь в полной безопасности. — Разумеется, papa, за себя я вполне спокойна. Я бы без колебаний осталась у Коулов допоздна, только опасаюсь, как бы вы из-за меня не засиделись дольше обыкновенного. В обществе миссис Годдард вам, не сомневаюсь, будет очень хорошо. Она, как вы знаете, любит играть в пикет. Но когда она уедет, вы, боюсь, останетесь в гостиной, вместо того чтобы вовремя лечь спать. Эта мысль будет совершенно отравлять мое спокойствие. Вы должны обещать мне не засиживаться. Мистер Вудхаус дал Эмме таковое обещание в обмен на несколько обещаний с ее стороны, а именно как следует отогреться, если она вернется озябшей, и покушать, если вернется голодной. Горничная непременно ее дождется, а кухарка и дворецкий по обыкновению присмотрят, чтобы все в доме было сохранно. Глава 8 Фрэнк Черчилл возвратился. Если отцу с мачехой и пришлось, ожидая его, отложить ужин, то в Хартфилде об этом не узнали: миссис Уэстон, чрезвычайно дорожившая лестным мнением мистера Вудхауса о своем пасынке, никогда бы не сказала о молодом человеке ничего такого, что могло бы бросить на него тень, ежели только способна была это скрыть. Он возвратился подстриженный и очень мило смеялся над собственной своей причудой, однако как будто бы нисколько ее не стыдился. Ему не было нужды жалеть ни о срезанных волосах, которые могли бы спрятать лицо, будь оно смущенным, ни о потраченных деньгах, которые подбодрили бы его дух, будь он в унынии. Увидав, что мистер Фрэнк Черчилл оживлен и весел, как обычно, Эмма сказала себе: «Не знаю, так ли это должно быть, но глупые поступки определенно перестают казаться таковыми, если их без малейшей застенчивости совершают умные люди. Подлость всегда подлость, но глупость — не всегда глупость. Все зависит от нрава тех, кого она касается. Нет, мистер Найтли, он не глупец и не вертопрах. Ежели б он им был, то сделал бы то же самое по-иному: стал бы либо чваниться, либо стыдиться. Мы увидели бы если не петушиное самодовольство, то робкие попытки слабого ума скрыть свое тщеславие. Нет, я совершенно уверена, что он не глуп и не легкомыслен». Наступил вторник, суливший Эмме удовольствие встречи с мистером Фрэнком Черчиллом, причем встречи более долгой, чем предыдущие. Ей представлялась возможность вновь оценить его манеру себя держать — как вообще, так и в отношении к ее персоне — и сообразно этому решить, когда следует сообщить своему тону некоторую холодность. Не меньшую приятность обещали Эмме размышления о том, что подумают все те, кто впервые увидит их вместе. Она рассчитывала провести время превосходно, более не тяготясь необходимостью ехать для этого к Коулам. Не смущало ее и то, с какой охотой всегда ужинал у них мистер Элтон, хотя даже тогда, когда он был у нее в милости, она считала эту привычку одним из его недостатков. О комфорте отца тревожиться не приходилось: и миссис Бейтс, и миссис Годдард согласились прийти. Последняя приятная обязанность, которую Эмме надлежало исполнить перед дорогой, заключалась в том, чтобы приветствовать обеих дам, только что отужинавших вместе с хозяином, а покуда он любовался ее нарядом, отрезать им по большому куску пирога и наполнить их бокалы вином, ибо забота мистера Вудхауса о здоровье гостий, вероятно, помешала последним удовлетворить аппетит. Эмма велела подать прекрасный ужин, но, увы, не знала, удалось ли дамам его съесть. К дому Коулов Эмма подъехала следом за чьим-то экипажем, и, к ее удовольствию, это оказался экипаж мистера Найтли. Поскольку собственного выезда он не держал, свободных денег имел мало, а здоровья, бодрости и независимого ума — вполне довольно, его гораздо чаще можно было встретить верховым или пешим, чем подобало, на взгляд Эммы, владельцу аббатства Донуэлл. Теперь мисс Вудхаус представилась возможность сердечно похвалить свойственника — благо он остановился, чтобы подать ей руку: — Сегодня вы явились как надлежит джентльмену. Я рада это видеть. Поблагодарив ее, он заметил: — Мне повезло встретиться с вами именно теперь, а не в гостиной. Иначе бы вы, пожалуй, и не заметили, что сегодня я более джентльмен, чем обыкновенно, ведь ни по облику моему, ни по манерам не было бы видно, как я сюда приехал.