Лишь одно обстоятельство омрачало для мисс Вудхаус радость предстоящего бала: назначенный день выходил за пределы отпущенного Фрэнку Черчиллу двухнедельного срока. В отличие от мистера Уэстона Эмма не была уверена в том, что тетка позволит племяннику задержаться хотя бы немного, но устроить бал раньше никак не получалось: приготовления требовали времени, и до истечения второй недели ничего нельзя было толком успеть. Посему, приступая к работе, устроители имели, на взгляд Эммы, немалое основание опасаться, что все их планы, труды и надежды окажутся напрасными. Черчиллы, однако, были великодушны — если не на словах, то на деле. Хоть просьба Фрэнка и вызвала явное неудовольствие, отказом ему не ответили. Все решилось благополучно, и мисс Вудхаус теперь могла бы успокоиться, если бы одно ее сомнение, как это обыкновенно бывает, не уступило место другому: Эмму начинало тревожить равнодушие мистера Найтли. То ли оттого, что сам он не танцевал, то ли оттого, что устроители не спросили его совета, он, казалось, намеренно не выказывал ни малейшего интереса к балу и не связывал с этим событием никаких радостных ожиданий. Не дожидаясь вопросов, Эмма по собственной воле рассказывала ему о том, как идут приготовления, а в ответ получала холодные замечания: — Превосходно. Ежели Уэстонам не жаль потратить столько сил ради нескольких часов шумного развлечения, то и я ничего не имею против. Однако я предпочел бы, чтобы никто не решал за меня, как мне следует веселиться. О, разумеется, я там буду. Отказаться нельзя. Приду и постараюсь как возможно дольше не уснуть. Но, признаюсь, с гораздо большей охотой я провел бы вечер дома за проверкой недельного отчета Уильяма Ларкинса. В том, чтобы наблюдать за танцующими, для меня удовольствия мало. Никогда не смотрю, да и никто другой, по-моему, тоже. Я убежден, что хороший танец, подобно истинной добродетели, — сам себе награда. Те же, кто не танцует, обыкновенно бывают заняты совершенно посторонними мыслями. Эмма злилась, видя в этих словах упрек себе, однако не были они комплиментом и для Джейн Фэрфакс. Если бы мистером Найтли руководили чувства этой девицы, он не говорил бы с такою холодностью и с таким раздражением о бале, мысль о котором приводила ее в чрезвычайный восторг. Она словно бы ожила, сделалась откровенней и однажды без всякого понуждения сказала: «О, мисс Вудхаус! Как бы мне хотелось, чтобы бал в самом деле состоялся! Будет ужасно обидно, если что-то ему помешает. С огромной охотой жду я этого вечера». Стало быть, общество Джейн Фэрфакс мистер Найтли предпочел обществу Уильяма Ларкинса. Миссис Уэстон ошиблась — теперь Эмма видела это еще яснее. Да, он испытывал к племяннице мисс Бейтс дружелюбное и сочувственное расположение, но никак не любовь. Увы, скоро споры с мистером Найтли о бале потеряли всякий смысл. После двух дней радостной уверенности в том, что затея осуществится, все надежды рухнули. Черчиллы прислали письмо, в котором требовали незамедлительного возвращения племянника. Тетушке нездоровилось — настолько, что его присутствие было необходимо. По словам ее супруга, двумя днями ранее она уже была больна, но не упомянула об этом в предыдущем своем письме из нежелания огорчить Фрэнка, а также в силу привычки нисколько не думать о себе. Теперь же она слишком плоха, чтобы ждать, и вынуждена просить племянника немедля выехать в Энском. О содержании этого письма Эмма вскорости узнала из записки, полученной от миссис Уэстон. Отъезд Фрэнка Черчилла был неизбежен: в ближайшие же часы ему надлежало отправиться в путь. Никакая тревога за тетушку не смягчала его чрезвычайного неудовольствия, ибо он знал, что она никогда не болеет без выгоды для себя. «Ему только на то и осталось времени, — писала миссис Уэстон, — чтобы сходить после завтрака в Хайбери и проститься с теми, кто, как он думает, успел проникнуться к нему дружеским участием. Очень скоро будет он, вероятно, и в Хартфилде». Это печальное известие застало Эмму за утренним столом. Прочитав записку, она уж ничем не могла себя занять, кроме горестных восклицаний и стонов. Несостоявшийся бал, отъезд молодого джентльмена, покидавшего Суррей с чувствами, ведомыми лишь ему одному, — о, как это было печально! Какой восхитительный вечер мог бы у них получиться! Все были бы так счастливы, а она и ее кавалер — более всех! «Я говорила, что так будет», — мысленно твердила Эмма, не находя иного утешения. Чувства ее батюшки были совсем иного рода. Мистер Вудхаус беспокоился прежде всего о здоровье миссис Черчилл и желал знать, как ее лечат, ну а касательно бала он говорил, что ему, конечно, тяжко видеть разочарование душеньки Эммы, зато дома им точно не угрожает простуда. Посетитель явился несколько позже, нежели мисс Вудхаус ожидала, однако если это и свидетельствовало об отсутствии нетерпеливого желания скорей ее увидеть, то подавленный вид молодого джентльмена все искупал. Предстоящий отъезд так угнетал его, что он едва мог говорить о своем горе и даже не скрывал уныния. Просидев первые несколько минут в задумчивости, он, словно бы пробудившись, коротко сказал: — Ничто не может быть хуже расставания. — Но вы же вернетесь, — промолвила Эмма. — Это не последний ваш визит в Рэндалс. — Ах, если бы я только знал, когда смогу возвратиться! — покачал головой Фрэнк Черчилл. — О, я приложу все усилия, это станет предметом всех моих мыслей и забот! Если нынешней весной дядя с теткой поедут в Лондон… только вот в прошлом году они не ездили, и я боюсь, что обычай этот вовсе заброшен. — Бедный наш бал! Придется о нем позабыть. — Ах, бал! Для чего мы медлили? Зачем не подарили себе эту радость, пока было еще возможно? Как часто глупые ненужные приготовления рушат человеческое счастье! А ведь вы предрекали такой исход. Ох, мисс Вудхаус, отчего вы всегда правы? — Сейчас я и сама не рада своей правоте. Иногда приятней веселиться, чем тешить себя сознанием собственной мудрости. — Ежели я все-таки смогу приехать снова (мой отец в этом почти не сомневается), то мы непременно устроим бал. Помните: вы обещали мне два первых танца. Эмма наградила его благосклонной улыбкой, а он продолжил: — Какое чудо были эти две недели! Что ни день, то драгоценность, что ни день, то счастье, какого я прежде не знал! С каждым днем мне все труднее становилось примириться с мыслью об отъезде. Счастливы те, кто может никогда не покидать Хайбери! — Теперь, когда вы так восхваляете этот наш уголок, — рассмеялась Эмма, — я позволю себе спросить: не с некоторой ли неохотой ехали вы сюда поначалу? Полагаю, мы превзошли ваши ожидания. Ведь вы, я уверена, не возлагали на нас больших надежд. Если бы знали раньше, как сильно полюбите Хайбери, то приехали бы скорее. Фрэнк Черчилл хоть и рассмеялся, но несколько принужденно, и пусть прямо не подтвердил справедливости этого предположения, Эмма была уверена, что не ошиблась. — Так вы должны ехать нынче же утром? — Да. За мной зайдет отец, мы вместе вернемся в Рэндалс, после чего я незамедлительно отбуду. Боюсь, он уже вот-вот появится здесь. — И у вас нет даже пяти минут для хайберийских друзей — мисс Фэрфакс и мисс Бейтс? Какая жалость! Мисс Бейтс с ее мощным умом и даром убеждения непременно укрепила бы ваш поникший дух. — Да, я был у них. Шел мимо и решил заглянуть. И хорошо сделал. Правда, мне пришлось задержаться на три минуты, потому что мисс Бейтс не оказалось дома. Неловко было бы уйти, не дождавшись ее возвращения. Смеяться над этой женщиной можно (пожалуй, даже нельзя не смеяться), но пренебречь ею я бы не хотел и потому предпочел нанести ей визит, чтобы не… — Фрэнк Черчилл вдруг умолк и, поднявшись, в задумчивости подошел к окну, прежде чем продолжить: — Ежели коротко, мисс Вудхаус, вы, вероятно, не могли не заподозрить… Он оглянулся на Эмму, словно бы силясь прочесть ее мысли, но она совершенно растерялась: ей казалось, что сейчас будет сказано нечто очень серьезное, чего она не хотела бы слышать. С трудом совладав с собой, надеясь перевести разговор на другой предмет, Эмма спокойно проговорила: — Вы совершенно правы: лучше было ее дождаться… Фрэнк Черчилл промолчал, и она подумала, что он, верно, размышляет над ее словами и над тем, в какой манере они были сказаны. Послышался вздох: молодой джентльмен явно имел основания печалиться и не мог не ощущать этого. Ответ Эммы отнюдь не походил на поощрение. После нескольких секунд неловкого молчания Фрэнк Черчилл отошел от окна, сел и сказал уже более твердо: — Желание провести в Хартфилде все оставшееся время возникло во мне не случайно. То, как сильно я привязался к этому месту… И опять он умолк, поднялся и нервно прошелся по комнате. Вид его свидетельствовал о крайнем смущении. Он влюблен, и оказалось, гораздо сильнее, чем Эмма предполагала, и кто знает, чем бы закончилась эта встреча, если бы в комнату не вошел сперва его отец, а затем и мистер Вудхаус, чье появление вынудило молодого джентльмена сдержать свои чувства. Через несколько минут это испытание завершилось. Мистер Уэстон, предпочитавший энергично браться за любое дело, был в той же мере не способен отсрочивать неизбежное зло, в какой не умел предвидеть то зло, которого можно еще избежать. Он просто сказал «Пора»: и молодой человек вздохнул, но ничего не возразил, а только произнес на прощание: — Буду ждать вестей от всех вас. Это станет главным моим утешением. Я хотел бы знать все здешние новости. Миссис Уэстон любезно обещала писать мне. О, это подлинная отрада — вести переписку с дамой, когда все, что случается в твое отсутствие, пробуждает в тебе искренний интерес. Она будет посвящать меня в мельчайшие подробности, и благодаря ее письмам я каждый раз смогу мысленно перенестись в эти милые сердцу края. Эту речь завершило самое дружеское рукопожатие и «до свидания», произнесенное торжественным тоном, после чего двери за Фрэнком Черчиллом затворились. В силу обстоятельств, не допускавших промедления, его визит оказался совсем краток. Вот он уже и ушел. С отъездом этого молодого джентльмена маленькое хайберийское общество чрезвычайно много проигрывало в глазах Эммы, и ей очень жаль было с ним расставаться — до того жаль, что она даже стала бояться, уж не слишком ли сильно в ней это чувство. Произошедшая перемена огорчала Эмму. С тех пор как Фрэнк Черчилл приехал, они виделись почти ежедневно. Его пребывание в Рэндалсе сообщило ее жизни новое дыхание, неясное, но сильное. Каждое утро сулило встречу с ним, удовольствие от знаков его внимания, наслаждение его живостью, его изящными манерами! Минувшие две недели были прекрасны — тем горше Эмма тосковала, возвращаясь в обыкновенное русло хартфилдских будней. В довершение всех своих достоинств, он почти объяснился ей в любви. Насколько глубоко и постоянно его чувство — то был другой вопрос, в настоящее же время Эмма не сомневалась в том, что он пылко восхищается ею и отдает ей сознательное предпочтение перед прочими барышнями. Этот последний разговор вкупе со всем остальным вынудил ее ощутить, что и она, вероятно, чуточку влюблена во Фрэнка Черчилла, невзирая на данный себе зарок. «Очевидно, так и есть, — думала она. — Это безразличие ко всему, эта усталость, эта вялость ума, вследствие которой так трудно становится чем-то себя занять, все в доме кажется пресным и скучным… Да, должно быть, я влюблена — по меньшей мере на несколько недель. В противном случае я самое странное существо на свете. Что ж, где для одних печаль, там для других радость. Многие разделят мое сожаление если не об отъезде Фрэнка Черчилла, то о несостоявшемся бале, ну а мистер Найтли, напротив, будет рад. Теперь ничто не помешает ему провести вечер в обществе разлюбезного Уильяма Ларкинса, как он и хотел». Мистер Найтли, однако, ничем не выдал своего торжества. Он не мог сказать, будто огорчен сам (бодрый вид его изобличил бы неискренность этих слов), но сказал вполне спокойно и серьезно, что ему печально видеть огорчение других, и сердечно прибавил: — Для вас, Эмма, это большое разочарование, ведь вам так редко представляется возможность потанцевать. Очень, очень жаль! Несколькими днями позже Эмма повстречалась с Джейн Фэрфакс, ожидая увидеть на ее лице печаль, вызванную произошедшей переменой, но увидела лишь пренеприятное хладнокровие. Правда, все это время ей очень нездоровилось: по словам мисс Бейтс, ее мучили столь сильные головные боли, что, даже если бы бал состоялся, она, быть может, все равно не смогла бы прийти. Узнав об этом, Эмма милостиво приписала неподобающее равнодушие Джейн Фэрфакс слабости после болезни. Глава 13 Последующие дни не поколебали уверенности Эммы в том, что она влюблена. Единственное, о чем ее мнение переменилось, была глубина чувства: сперва оно казалось ей сильным, позднее — легким. Эмме нравилось, когда кто-нибудь говорил о Фрэнке Черчилле, и потому она с еще большим удовольствием, чем прежде, виделась с мистером и миссис Уэстон. С нетерпением ждала она письма, желая узнать, благополучно ли Фрэнк доехал до места и в каком расположении духа пребывает, как здоровье миссис Черчилл и можно ли надеяться на его возвращение в Рэндалс весной. Между тем Эмма не могла сказать, что чувствует себя несчастной. Апатия первых часов разлуки миновала, и мисс Вудхаус сделалась по-прежнему бодра и деятельна. Как ни приятен ей был Фрэнк Черчилл, она могла предположить у него кое-какие недостатки. Размышляя о нем за рукоделием или рисованием, она на тысячу разных ладов воображала дальнейшее развитие их взаимной симпатии: занимательные беседы, изящные письма. Всякий раз в конце концов он делал ей предложение, но она всякий раз ему отказывала. Любовь превращалась в дружбу. Их расставание рисовалось Эмме очаровательно нежным, и все же они непременно расставались. Подметив эту особенность своих грез, Эмма поняла, что, пожалуй, влюблена совсем не сильно. Да, она твердо решила никогда не покидать папеньки, никогда не выходить замуж, но, будь ее чувство глубже, ей было бы гораздо тяжелей не нарушить самой себе данного обещания. «Я ведь совсем не думаю о жертве и даже не произношу в мыслях своих такого слова, — рассуждала Эмма. — Воображая наше объяснение, ни в одном из моих мудрых и деликатных ответов я не говорю, чтобы мне приходилось чем-то жертвовать. Видимо, по-настоящему он и не нужен мне для счастья. Ну и тем лучше. Я, конечно же, не стану себе внушать, будто чувства мои сильнее, нежели есть на самом деле. Мне их вполне довольно: будь они глубже, я бы об этом жалела». В неменьшей степени удовлетворил Эмму и разбор того, что чувствовал Фрэнк Черчилл: «Он, несомненно, очень в меня влюблен — очень. Все указывает на это. Ежели он приедет снова и станет продолжать за мной ухаживать, мне следует соблюдать осторожность. Обнадежить его будет непростительно, ведь я уже все для себя решила. Не то чтобы я прежде его поощряла… Нет, если б он воображал, будто я разделяю его любовь, он не казался бы так несчастен. При нашем расставании он и говорил, и вел бы себя иначе. И все же я должна быть осторожна. Нужно опасаться возможного развития его привязанности, хоть я и не знаю вовсе, будет ли она развиваться. Мне неизвестно, такой ли он человек, свойственно ли ему постоянство. Чувства его горячи, но, вероятно, переменчивы. Словом, с какой стороны ни взгляни, хорошо, что счастье мое от него не зависит. Пройдет немного времени, и я совершенно исцелюсь. Все будет позади, останется лишь приятное воспоминание. Говорят, что каждый человек влюбляется однажды, так я, пожалуй, отделаюсь легко». Когда от Фрэнка наконец пришло письмо, миссис Уэстон показала его Эмме. Читая его, она ощутила такое удовольствие, такое восхищение, что сперва даже покачала головой, подозревая, будто недооценила силу собственных чувств. Пространное послание было писано изящным слогом. Мистер Черчилл обстоятельно повествовал о путешествии из Рэндалса в Энском, выражая естественные и похвальные чувства привязанности, благодарности и уважения к тем, кого покинул. Всякая деталь, могущая быть интересной, живописалась одухотворенно и метко. Избегая ненужных извинений и сожалений, Фрэнк Черчилл изъяснялся на языке искренней симпатии к миссис Уэстон. Те различия между Энскомом и Хайбери, которые касались высших благ человеческого общения, затронуты были лишь настолько, чтобы читатели поняли: Фрэнк остро ощущает эту пропасть и сказал бы больше, если б не боялся проявить неучтивость. Мисс Вудхаус упоминалась в письме не единожды, и всякое упоминание содержало в себе нечто приятное: похвалу ее вкусу или повторение сказанных ею слов. В последний же раз, когда Эмма встретила в письме свое имя, оно не было украшено пышным венком комплиментов, но простые слова показались ей особенно приятны и лестны, ибо даже в них ощущалось, до какой степени она небезразлична писавшему. В самом низу страницы, в уголке, стояло: «Во вторник я, как вы знаете, не успел проститься с очаровательной маленькой приятельницей мисс Вудхаус. Покорнейше прошу вас извиниться за меня перед нею и выразить ей мои добрые пожелания». Конечно же — Эмма нисколько в этом не сомневалась, — он не вспомнил бы о Харриет, не будь она ее подругой. Что же до положения дел в Энскоме, то оно оказалось таким, как и следовало ожидать: здоровье тетушки постепенно поправлялось, — но племянник пока даже в мыслях не смел назначить время своего возвращения в Рэндалс. Сложив письмо и возвратив миссис Уэстон, Эмма мысленно отметила, что, как оно ни радовало и ни обнадеживало, чувства ее не сделались горячее. Она по-прежнему могла счастливо жить без мистера Черчилла, а значит, и ему надлежало учиться жить без нее. Намерения Эммы не изменились, однако воображение получило новую пищу: теперь она думала не только о том, как откажет своему поклоннику, но и о том, как он впоследствии счастливо утешится. Его упоминание об «очаровательной маленькой приятельнице мисс Вудхаус» подсказало Эмме новую мысль: а не способна ли Харриет занять ее место в сердце мистера Черчилла? Так ли это невозможно? Отнюдь. Харриет, конечно, неизмеримо уступает ему умом, но он так хвалил очаровательную бесхитростность манер и миловидное личико мисс Смит! Да и прочие обстоятельства благоприятствовали их сближению. О, для Харриет такой союз был бы истинным подарком судьбы! «Нет, не стану никому об этом говорить, — сказала себе Эмма. — Даже думать не стану. Мне уже известно, до чего доводят подобные размышления. Но ведь случались и более удивительные вещи. Когда наше взаимное увлечение пройдет, это послужит установлению между нами той простой и искренней дружбы, о которой я мечтаю уже теперь». Не менее приятна была для Эммы и мысль, что Харриет наконец-то утешится, хотя, вероятно, во избежание нового горького разочарования не следовало позволять воображению часто возвращаться к этому прожекту. Если приезд Фрэнка Черчилла совершенно вытеснил из умов хайберийцев мистера Элтона, то теперь все вновь заговорили о предстоящей свадьбе. Уже назначили день торжества, и скоро пастора вместе с избранницей ожидали домой. Не успело местное общество хорошенько обсудить первое письмо из Энскома, как мистер Элтон и его невеста уж снова были у всех на устах, а о Фрэнке Черчилле позабыли. От одного только звука постылого имени викария Эмме становилось тошно. Три недели отдыхала она от мистера Элтона, надеясь на то, что и Харриет наконец-то окрепнет духом. В ожидании бала мистера Уэстона бедняжка стала забывать свои печали, но теперь было ясно: она не достигла того душевного спокойствия, которое помогло бы ей без волнения наблюдать возвращение мистера Элтона в полном блеске: под звон колоколов, в новом экипаже. Харриет оказалась в таком смятении, что мисс Вудхаус пришлось всеми силами успокаивать ее и урезонивать. Эмма понимала: сколько бы внимания ни уделила подруге, сколько бы терпения и изобретательности ни выказала — всего этого и даже большего та могла ожидать по праву. Однако до чего это было тяжко — говорить убедительно, никого при этом не убеждая, слышать неизменное «да» в ответ на всякий свой довод, при этом не видя подлинного согласия. Харриет покорно слушала и говорила: «Все очень верно, что вы, мисс Вудхаус, говорите. Ни к чему мне об них думать. Я и не буду больше», — но на деле ничего не менялось, и менее чем через полчаса Эмма наблюдала у своей подруги прежнее беспокойство по поводу приезда Элтонов. Наконец мисс Вудхаус решилась испробовать новое средство. — Столько думая о его женитьбе и так из-за нее огорчаясь, вы, Харриет, бросаете мне самый тяжкий из всех возможных упреков. При всем желании не могли бы вы больнее укорить меня за мою ошибку. Поверьте, я и не отрицаю своей вины. Обманувшись сама, я горько обманула вас и всегда буду сожалеть об этом. Не думайте, будто я могла забыть. До глубины души взволнованная этими словами, мисс Смит смогла ответить лишь несколькими восклицаниями. — Я не прошу, Харриет, чтобы вы сдерживали ваши чувства из сострадания ко мне, чтобы ради меня старались меньше думать о мистере Элтоне и реже его поминать. Нет, я прошу вас об этом ради вас самой, ради того, что много важнее моего комфорта. Я бы хотела, чтобы для собственного вашего блага вы научились лучше собою владеть, яснее сознавали свой долг и блюли приличия во избежание пересудов. Тогда вы сберегли бы свое здоровье, защитили доброе имя и вернули себе утраченный покой. Только по этой причине прошу я вас не говорить более о мистере Элтоне. Она, эта причина, очень серьезна, и мне жаль, что вы не сознаете ее в полной мере и не руководствуетесь ею в жизни. Собственная моя боль играет здесь второстепенную роль. Прежде всего я желала бы уберечь от боли вас. Признаюсь, я уж не раз думала: «Нет, Харриет не забудет о том, что должна… вернее, о том, что было бы с ее стороны проявлением доброты ко мне». Последний довод воздействовал на чувства мисс Смит сильнее всех предыдущих. Сама мысль, что ее благодарности и внимания мисс Вудхаус, которую так горячо любит, недостаточно, оказалась для нее мучительна. Утешительные заверения Эммы смягчили боль, но урок был усвоен достаточно твердо, чтобы Харриет и в дальнейшем вела себя подобающе. — О, мисс Вудхаус! Вы мой самый, самый лучший друг! Никто с вами не сравнится, никто так много для меня не сделал, никого я так не люблю! О как я могла быть столь неблагодарной! И эти слова, и голос, каким они были сказаны, и отчаянные взоры, их сопровождавшие, глубоко тронули Эмму. Никогда прежде она так не любила Харриет, никогда так высоко не ценила ее дружбы. «Ничто в человеке не может быть прекрасней и притягательней нежного сердца, — подумала Эмма впоследствии. — Сердечная теплота вкупе с искренностью в обращении сильнее располагает к себе, чем самый ясный разум. Потому-то все так любят и папеньку моего, и Изабеллу. Сама я лишена этой добродетели, но умею ценить ее и уважать. В том, что касается очарования и блаженства, которые дарит человеку мягкое сердце, Харриет стоит гораздо выше меня. Милая Харриет! Я не променяю тебя даже на самую трезвомыслящую, дальновидную и мудрую из всех женщин. Ох уж эта Джейн Фэрфакс с ее холодностью! Харриет стоит сотни таких. А как будущей супруге ей и вовсе цены нет. Не стану называть имен, но счастлив тот мужчина, который разлюбит Эмму и полюбит Харриет!» Глава 14 Миссис Элтон впервые предстала перед хайберийцами в церкви. Хотя внимание многих прихожан было в тот день отвлечено от молитвы, удовлетворить своего любопытства одним лишь взглядом на женщину, сидящую на скамье, они не сумели, посему все надежды возлагались на послесвадебные визиты: только при личном знакомстве с женой своего викария местное общество могло определить, очень ли она хороша, просто хороша или же не хороша вовсе. Движимая не столько нетерпением, сколько гордостью и желанием соблюсти приличия, мисс Вудхаус решила не откладывать посещение пастората слишком надолго. Харриет она сочла нужным взять с собой, чтобы момент наибольшей неприятности миновал скорее. Входя в дом мистера Элтона, Эмма не могла не вспоминать, как гордилась своей хитростью тремя месяцами ранее, когда зашла сюда якобы затем, чтобы перешнуровать ботинок. Ей мгновенно припомнились тысячи досадных мелочей: комплименты, стишки, нелепейшие оплошности. Бедняжка Харриет, разумеется, тоже едва ли могла позабыть все это, но держалась превосходно, разве что казалась несколько бледной и почти все время молчала. Визит, как и следовало ожидать, продлился недолго, чему немало способствовало овладевшее Эммой смущение. Ум ее так был занят неприятными мыслями, что она не сумела даже составить сколько-нибудь полного мнения о супруге викария и впоследствии, отвечая на вопросы, могла говорить лишь ничего не значащие общие фразы: дескать, миссис Элтон изящно одета и очень мила. На самом же деле эта леди не понравилась мисс Вудхаус. Стараясь не быть придирчивой, Эмма все же подозревала, что подлинного изящества в ней нет, а есть лишь развязность, даже несколько чрезмерная для молодой женщины, без году неделя замужней и совершенно еще чужой для местного общества. Лицо у нее было довольно миловидно, но ни в чертах ее, ни во взгляде, ни в голосе, ни в манере держаться Эмма не усмотрела и не предполагала усмотреть ничего изысканного. Что до самого мистера Элтона, то его обращение не показалось… Но нет, Эмма не могла себе позволить неосмотрительного или колкого замечания в адрес викария. Принимать визитеров с поздравлениями по случаю свадьбы — это всегда неловко, и мужчина должен быть воплощением светскости и такта, чтобы с честью выдержать такое испытание. Даме проще: ей помогает красивый наряд, да и застенчивость тоже считается ее украшением, меж тем как джентльмен может полагаться лишь на собственный здравый смысл. Подумав о том, каково бедному мистеру Элтону находиться в одной комнате с тремя женщинами: той, на которой он женат теперь, той, на которой хотел жениться, и той, на которой его хотели женить, — Эмма почла за лучшее не удивляться ни его виду, не слишком умному, ни избытку показной непринужденности при отсутствии подлинной. — Что ж, мисс Вудхаус, — молвила мисс Смит по выходе из пасторского дома, так и не дождавшись, чтобы ее подруга заговорила первой. — И как она вам показалась? Очаровательна, не так ли? Немного помешкав, Эмма ответила: — Да, очень… очень приятная молодая дама. — По-моему, она красива. Изрядно красива. — Одета вкусом: платье очень изысканное… — Совсем не удивительно, что он в нее влюбился. — Да, удивляться не приходится, да и мог ли он пройти мимо, когда подвернулась девица с приданым!