Это маленькое объяснение с мистером Найтли очень обрадовало Эмму, став для нее одним из тех приятнейших воспоминаний о бале, которым она с наслаждением предавалась следующим утром, расхаживая по лужайке. Как это было славно, что оба они теперь одинаково думали об Элтонах, муже и жене, и мистер Найтли похвалил Харриет, отступившись от прежней своей суровой оценки, — это оказалось особенно приятно. Дерзость Элтонов, едва не отравившая Эмме весь вечер, послужила причиной того, что принесло ей вскоре величайшую радость. И теперь она ждала еще одного благоприятного следствия — излечения мисс Смит от любовной болезни. То, что Харриет сказала о поступке викария, прежде чем покинуть бальный зал, вселяло большие надежды. С ее глаз словно спала пелена, и она наконец-то увидела, что мистер Элтон вовсе не то божество, каким казался до сих пор. Лихорадка прошла. Эмма могла более не опасаться, что какой-нибудь неосторожный комплимент заставит сердце Харриет забиться чаще. Нет, своим подчеркнуто пренебрежительным обращением Элтоны будут непрестанно напоминать мисс Смит о своей черствости и даже жестокости. Теперь Харриет трезва, влюбленность Фрэнка Черчилла перестала быть опасной, мистер Найтли сделался миролюбив — славное лето ожидало Эмму! Этим утром встречи с Фрэнком не предвиделось: он сказал, что, увы, не сможет позволить себе посетить Хартфилд, ибо уже к середине дня должен быть дома. Мисс Вудхаус не огорчилась. Обдумав то, что ее волновало, и приведя свои мысли в порядок, Эмма зашагала к дому с намерением отдать все силы ободренной души заботе о двух маленьких мальчиках и их дедушке, как вдруг большие железные ворота отворились и в парк вошли два человека, которых она сегодня никак не ожидала увидеть вместе, — Фрэнк Черчилл под руку с мисс Смит. По всей видимости, произошло нечто чрезвычайное. Харриет, бледная как мел, выглядела испуганной, и Фрэнк пытался ее приободрить. Ворота отстояли от крыльца менее чем на двадцать ярдов, и спустя минуту все трое вошли в дом. Едва перешагнув порог, Харриет упала в кресло и лишилась чувств. Если молодая леди потеряла сознание, то скоро вновь его обретет. Последуют вопросы и удивленные возгласы. Такие моменты неизвестности будоражат воображение, но длятся недолго. В считаные минуты Эмма уяснила себе всю суть дела. Мисс Смит и мисс Бикертон, другая квартирантка миссис Годдард, тоже присутствовавшая на балу, решили вместе прогуляться и вышли на ричмондскую дорогу, обыкновенно достаточно людную и потому безопасную. На сей раз, однако, барышням не повезло. Миновав Хайбери и пройдя еще с полмили, они достигли крутого поворота, за которым на протяженном участке, с обеих сторон затененном вязами, не было видно ни одной живой души. Вскоре юные леди различили на небольшом расстоянии от них, впереди и немного в стороне от дороги, расположившийся на островке дерна цыганский табор. В довершение к этому им навстречу выскочил с протянутой рукой ребенок, явно наблюдавший за дорогой. Мисс Бикертон, ужасно испугавшись, пронзительно закричала и, увлекая за собой приятельницу, взбежала вверх по крутой насыпи, а затем перелезла через невысокую изгородь и кратчайшим путем устремилась в Хайбери. Харриет не поспевала за подругой: после вчерашних танцев ноги не слушались. После первой же неудачной попытки преодолеть препятствие ее сковала судорога. Она так и осталась стоять на дороге, полумертвая от ужаса. Вероятно, бродяги и не стали бы нападать на барышень, если бы те оказались храбрее, но не воспользоваться беспомощностью Харриет не могли. На нее тут же набросились полдюжины ребятишек, предводительствуемые грузной женщиной и мальчишкой-подростком. Все они ужасно шумели, и если даже не говорили ничего особенно грубого, то глядели очень дерзко. Харриет, испугавшись пуще прежнего, тотчас согласилась дать им денег: достала шиллинг и взмолилась, чтобы ее отпустили с миром. Судорога у нее уже почти прошла, и она потихоньку зашагала прочь, но кошелек перепуганной барышни не давал покоя бродягам, и они окружили ее, чтобы забрать остальное. В этот момент и увидел мисс Смит Фрэнк Черчилл: девушка дрожала от страха, что-то умоляюще бормотала, а цыгане кричали и нахально требовали денег. По счастливому стечению обстоятельств его отъезд из Хайбери был немного отсрочен, потому-то он и оказался неподалеку в критическую минуту. Желая насладиться приятностью утра, он отправил кучера с лошадьми другой дорогой, чтобы встретиться с ними через милю-две, а сам решил прогуляться. По пути ему пришлось на пару минут заглянуть к мисс Бейтс (возвратить ножницы, взятые у нее накануне), вследствие чего он покинул деревню чуть позже, чем предполагал. Так как шел он пешком, цыгане не замечали его, покуда не приблизился. Теперь женщина и мальчишка сами испытали тот страх, который внушили Харриет. Когда бродяги в ужасе разбежались, Харриет, еще не придя в себя, схватила за руку своего спасителя и, собрав последние силы, кое-как добрела до Хартфилда. Фрэнк Черчилл сам решил привести ее сюда, ибо не знал, где она живет. Такова была вся история, рассказанная им и дополненная Харриет. Увидав, что ей сделалось лучше, он принужден был откланяться, потому что уже потерял много времени и более не мог медлить ни минуты. Эмма проводила его изъявлениями искренней благодарности от своего лица и от лица подруги, обещав сообщить миссис Годдард о счастливом спасении подопечной, а мистеру Найтли — о таборе, расположившемся близ Хайбери. Если видный молодой человек и милая барышня оказываются соединены подобными обстоятельствами, то даже в самое холодное сердце и самый прозаический ум едва ли могут не закрасться определенные мысли. Будь на месте Эммы ученый муж, грамматик или даже математик, то и он, увидав Харриет и Фрэнка вместе и выслушав их рассказ, непременно бы подумал, что сложившиеся обстоятельства весьма способствуют пробуждению в молодых людях интереса друг к другу. Ну а Эмма, юная леди с развитым воображением, и вовсе загорелась этой мыслью, которая, кстати сказать, уже посещала ее прежде. Случай был поистине исключительный! Сколько Эмма себя помнила, ни с ней, ни с какой-либо другой хайберийской барышней не происходило ничего подобного. И вот теперь пережить пугающую встречу довелось не кому-нибудь, а именно Харриет, и именно в тот час, когда Фрэнк Черчилл оказался рядом, чтобы ее спасти! Поистине удивительное и многообещающее стечение обстоятельств — особенно если учесть душевное состояние обоих молодых людей: Фрэнк боролся с чувствами к ней, а Харриет выздоравливала от ослепления мистером Элтоном. Все как будто бы складывалось как нельзя лучше: такое происшествие не могло не расположить Харриет и Фрэнка друг к другу. На протяжении нескольких минут, покуда мисс Смит не вполне еще пришла в себя, между ее спасителем и Эммой все же произошел короткий разговор. Рассказывая о том, какой ужас охватил Харриет, как наивно она просила бродяг не причинять ей вреда, как сжала в своих ладошках его руку, он был преисполнен сочувствия к бедняжке, но вместе с тем весел и доволен, а напоследок, когда Харриет очнулась и сама поведала о случившемся, с жаром побранил безрассудство мисс Бикертон. Теперь все должно было идти своим чередом, без искусственно чинимых препятствий, но и без какой-либо сторонней помощи. Довольно Эмма вмешивалась в чужие сердечные дела. На этот раз она ни единым движением, ни единым намеком не подтолкнет молодых людей друг к другу. Ее желание останется лишь желанием, от которого вреда быть не может, а большего она себе не позволит. Мистеру Вудхаусу Эмма сперва хотела не говорить о случившемся, зная, как он будет встревожен, но вскоре ей стало ясно, что умалчивать о происшествии бессмысленно, ибо в течение часа оно стало известно всему Хайбери. Такие истории приходятся особенно по нраву тем, кто больше других любит поговорить: молодым людям и простонародью, — а вскоре вся местная молодежь и слуги с наслаждением обсуждали ужасающую новость. Цыгане, казалось, затмили вчерашнее торжество. Мистер Вудхаус дрожал от страха, и, как и следовало ожидать, Эмма сумела его успокоить, лишь дав твердое обещание никогда более не выходить за пределы парка. Его, однако, несколько утешило то, что на протяжении всего дня соседи справлялись о его состоянии (они знали, как он это любит), а также о состоянии мисс Вудхаус и мисс Смит. В ответ он с удовольствием говорил: «Ах, всем нам очень тяжко», — хотя на деле дочь его чувствовала себя превосходно, да и Харриет не хуже. Эмма не противоречила ему, ибо знала, что природа наделила ее здоровьем, не подобающим чаду такого отца, как мистер Вудхаус: для того чтобы упомянуть о ней в записке, ему приходилось всякий раз придумывать ей болезнь. Подлинное же недомогание было ей почти незнакомо. Цыгане, не дожидаясь вмешательства правосудия, сами поспешили покинуть приход. Еще до того, как началось всеобщее смятение, угроза была устранена, и местные барышни опять могли гулять без опаски. Со временем о происшествии позабыли — все, кроме мисс Вудхаус и ее племянников. Эмма лелеяла в своей душе тайную мысль, а Генри и Джон продолжали изо дня в день просить, чтобы тетушка рассказала им про Харриет и цыган. Стоило ей изменить в первоначальном повествовании хотя бы одно слово, слушатели непременно исправляли ее. Глава 4 Несколько дней спустя Харриет пришла поутру к Эмме с маленьким свертком в руках и, усевшись, не без некоторых колебаний начала: — Мисс Вудхаус… ежели у вас найдется время… я бы кое-что хотела вам рассказать… кое в чем признаться, чтобы, знаете ли, совершенно покончить с этим. Эмма, немало удивленная, попросила подругу продолжать. И сами слова Харриет, и серьезность, с какой были сказаны, — все указывало на особую значительность дела. — Это мой долг, а также и желание рассказать вам всю правду. За последнее время я очень переменилась в том, что касается до одного предмета, и, я думаю, вы были бы рады об этом узнать. Не стану говорить более, чем нужно. Ежели коротко, то я очень сожалею о том, в чем недавно была несдержанна. Наверное, вы меня понимаете. — Да, — отвечала Эмма. — Надеюсь, что да. — И как я могла так долго воображать! — воскликнула Харриет с жаром. — Теперь это кажется каким-то безумием! Сейчас я вовсе ничего особенного в нем не вижу, и мне все равно, встречу я его где-нибудь или нет… Только, пожалуй, из них двоих мне все же неприятнее видеть его, чем ее. Его я за три мили готова обходить, лишь бы с ним не встретиться, ну а жене нисколько не завидую. Не завидую ей и не восхищаюсь ею, как прежде: пожалуй, она красива и все такое, но я нахожу ее недоброй и неприятной. Никогда не забуду, как она поглядела на меня тогда на балу! И все же, уверяю вас, мисс Вудхаус, зла я ей не желаю. Нет, пускай живут счастливо вместе, мне это боли не причинит. И чтобы убедить вас в правдивости моих слов, я хочу уничтожить… то, что должна была уничтожить давно… Я знаю, мне и хранить-то этого не следовало… Харриет покраснела и, помолчав, продолжила: — Как бы то ни было, сейчас я все уничтожу. И мне бы хотелось сделать это именно в вашем присутствии, чтобы вы видели, какой я стала разумной. Вы не догадываетесь, что в этом свертке? — Не имею ни малейшего представления. Он вам что-нибудь дарил? — Нет, подарками эти вещи не назовешь, но я очень ими дорожила. Харриет показала Эмме сверток, и та прочла: «Драгоценнейшие сокровища». Любопытство разгорелось в ней чрезвычайно, и она, едва подруга развернула многочисленные слои серебряной бумаги, нетерпеливо заглянула внутрь: там оказалась красивая танбриджская[16] шкатулочка. Когда Харриет открыла крышку, Эмма увидела мягкую ватную подкладку, на которой лежал один-единственный предмет — кусочек липкого пластыря. — Вот, — сказала Харриет, — вы, верно, помните. — Нет, право же, нет. — Ах, ну как же! Вот никогда бы не подумала, будто вы могли забыть то, что случилось в этой самой комнате в день одной из наших последних хартфилдских встреч! Это было всего за пару дней до того, как у меня разболелось горло, перед приездом мистера и миссис Джон Найтли… или даже в тот самый вечер. Неужто вы не помните, как он поранился вашим новым перочинным ножиком и вы посоветовали ему наклеить пластырь? У вас тогда пластыря не было, а у меня был, и вы сказали, чтобы я наклеила. Я отрезала кусочек — оказалось, что слишком большой. Он отрезал поменьше, а остаток повертел в пальцах и отдал мне. А я, по тогдашней своей глупости, сделала из этакого пустяка сокровище: положила обрезок в эту коробочку, чтобы никогда не использовать, и только глядела на него время от времени как на драгоценность. — Милая моя Харриет! — воскликнула Эмма, закрывая лицо руками и вскакивая с места. — Вы пробуждаете во мне такой стыд за мою ошибку, какого я не в силах вынести! Помню ли я? Да, теперь вспомнила. О том, что вы сделали обрезок пластыря реликвией, я до сего момента даже не подозревала, но как он порезал палец, а я сказала, будто у меня нет… Ох, до чего же я грешна перед вами! Ведь в кармане у меня лежал целый моток пластыря! То была одна из моих глупых хитростей, за которые мне краснеть до конца моих дней! Ну и что же дальше? — Так у вас был пластырь? Но вы так натурально сказали, что нету, — я и не заподозрила даже. — И все это время вы хранили обрезок пластыря, который он держал в руках? — произнесла Эмма, потрясенно опускаясь на стул. Стыд отступил, теперь ей сделалось удивительно и забавно. Мысленно она прибавила: «Я, слава богу, никогда бы не стала помещать в шкатулочку, выложенную ваткой, обрезок пластыря Фрэнка Черчилла. До такого я не дошла». — А вот эта вещь, — продолжила Харриет, — дорога мне еще более… То есть, я хочу сказать, была дорога, потому что действительно ему принадлежала, — пластырь-то мой собственный… Эмме не терпелось взглянуть на это бесценное сокровище. Им оказался остаток старого карандаша без грифеля. — Вот подлинно его карандаш, — пояснила Харриет. — Помните то утро? Нет, навряд ли вы помните… Однажды утром… Когда именно, я позабыла, но полагаю, что во вторник или в среду перед тем вечером он захотел сделать у себя в книжке запись касательно елового пива. Мистер Найтли сказал ему, как такое пиво варить, и он решил записать. Грифеля в его карандаше оказалось мало, и вы одолжили ему ваш, а свой он оставил лежать на столе за никчемностью. Я сразу приметила эту вещицу, взяла, как только отважилась, и с тех пор не расставалась с нею. — Помню! — воскликнула Эмма. — Прекрасно помню. Разговор о еловом пиве — как же, как же! Мы с мистером Найтли еще сказали, что любим его, и мистер Элтон тоже как будто вознамерился попробовать. Помню как сейчас. Мистер Найтли стоял вот здесь, верно? Мне кажется, именно здесь. — Ах, очень странно, но этого я припомнить не могу. Вот мистер Элтон сидел тут, примерно где я сейчас. — Хорошо, что у вас там еще? — О, больше ничего. Я уж все вам показала и высказала. Осталось только бросить это в огонь, и мне бы хотелось, чтобы вы видели. — Моя бедная милая Харриет! Неужели вы и вправду находили счастье в том, чтобы беречь эти вещицы? — Да, такая я была глупая! Но теперь мне очень стыдно. Я хочу поскорее сжечь их и так же быстро все позабыть. Понимаю: это особенно дурно, что я продолжала хранить напоминания о нем, когда он был уже женат, — однако до сих пор мне недоставало решимости избавиться от этих вещиц. — Но, Харриет, зачем непременно жечь пластырь? Огрызок карандаша в самом деле уже бесполезен, но пластырь мог бы еще пригодиться. — Нет-нет! Мне и его хочется сжечь, — возразила девушка. — Он сделался мне неприятен. Я должна избавиться от всего разом. Вот так. Слава богу! Теперь с мистером Элтоном покончено. «В таком случае, — подумала Эмма, — не начнется ли что-нибудь с мистером Черчиллом?» Вскоре у нее появилось основание думать, что начало новому роману уже положено. Вероятно, цыганка, хоть и не гадала, все же принесла Харриет удачу. Недели через две после того происшествия на дороге между подругами состоялось вполне исчерпывающее, хотя и непреднамеренное, объяснение. Эмма в тот момент ни о чем таком не думала, и тем ценнее показались ей те сведения, которые получила. Болтая с мисс Смит о том о сем, она невзначай сказала: дескать, когда вы, Харриет, выйдете замуж, я советую вам поступить так-то и так-то. Воцарилось минутное молчание, после чего ее подопечная совершенно серьезно произнесла: — Замуж я не выйду. Эмма подняла глаза, пристально взглянула на подругу и в первую секунду не могла решить, как на это реагировать, однако все же спросила: — Не выйдете замуж? Это, право, новость! Но почему? — Так я решила и решения своего не переменю. Снова последовала короткая пауза. — Надеюсь, виною тому не мистер Элтон? — после короткой паузы поинтересовалась Эмма. — Помилуйте! — воскликнула Харриет с негодованием. — Конечно же, нет! Тот, другой, неизмеримо превосходит мистера Элтона… Эмма снова задумалась и на этот раз молчала дольше. Стоило ли продолжать расспросы или притвориться ничего не подозревающей? Ежели оставить слова подруги без внимания, та могла счесть это за холодность и равнодушие или же, напротив, по собственной воле рассказать больше, чем Эмме следовало бы слышать. Сделавшись противницей чересчур откровенных и излишне частых разговоров о надеждах и видах на замужество, мисс Вудхаус все же решила, что мудрее сразу высказать и узнать то, чего нельзя не высказать и не узнать вовсе. Прямота лучше всего. Эмма заранее для себя установила, как далеко позволительно зайти в расспросах о сердечных делах. Чем скорее ей удастся утвердить правила, диктуемые ее собственным рассудительным умом, тем безопаснее будет для них обеих. Итак, Эмма начала: — Харриет, я не стану делать вид, будто не понимаю вас. Вы решились не выходить замуж… вернее, вы не надеетесь выйти замуж, потому что джентльмен, которого вы бы предпочли, слишком превосходит вас по положению. — О, мисс Вудхаус, поверьте, я даже не думала: я не настолько безрассудна, — но для меня удовольствие восхищаться им издалека, видеть, как он несказанно возвышается над всеми вокруг, и думать о нем с благодарностью, изумлением и почтением, которого он вправе ждать от всех, а особенно от меня. — Я не удивлена, Харриет. Та услуга, что он вам оказал, могла тронуть ваше сердце. — Услуга? Да он мой спаситель! Как сейчас помню ту минуту и тогдашние мои чувства. Я была так несчастна, и вдруг идет он, такой благородный… До чего разительная перемена свершилась в одну секунду! От страдания к совершенному блаженству! — Ваши чувства естественны. Естественны и заслуживают уважения. Да, заслуживают. Выбрав его, вы доказали, что знаете толк в людях и умеете быть благодарной. Однако назвать ваш выбор счастливым я, увы, не могу. Харриет, я не советую вам давать волю этому чувству, ибо не могу обнадежить вас в отношении его взаимности. Подумайте о том, что вас ждет. Быть может, лучше подавить в себе это увлечение, покамест не поздно. Во всяком случае, пусть оно не слишком вами овладевает до тех пор, покуда вы не убедитесь, что ваш предмет отвечает вам тем же. Я хочу предостеречь вас сейчас, чтобы в дальнейшем уж не возвращаться к этому разговору. Вмешиваться я более не стану и с сего момента ничего не должна слышать об ваших чувствах. Не станем упоминать даже имени этого джентльмена. В прошлый раз мы очень ошиблись, теперь будем осторожны. Он в самом деле стоит выше вас, между вами могут возникнуть серьезные преграды, но, поверьте, бывали и не такие чудеса, не такие неравные браки! Как бы то ни было, берегите себя от разочарования. Я бы не хотела, чтобы вы слишком обнадеживались. И, чем бы все это ни завершилось, знайте: отдав предпочтение ему, вы выказали то совершенство вкуса, которое я высоко ценю в людях. В знак молчаливой признательности и покорности Харриет поцеловала у мисс Вудхаус руку. Эмма искренно полагала, что подруге не повредит привязанность к неровне: напротив, ум ее сделается возвышеннее и утонченнее, вследствие чего ей не будет угрожать опасность опуститься ниже, чем следует. Глава 5 Занимая свой ум планами, надеждами и молчаливыми допущениями, Эмма дождалась наступления июня. Этот месяц не принес жителям Хайбери и окрестностей никаких значительных перемен. Элтоны по-прежнему говорили о предстоящем приезде Саклингов и о прогулках в ландо, мисс Фэрфакс по-прежнему гостила у своей бабушки. Возвращение Кэмпбеллов из Ирландии, ожидаемое к Иванову дню, отложено было до августа, и это означало, что Джейн, вероятно, пробудет в Хайбери еще два месяца, ежели у нее достанет сил противиться благодеяниям миссис Элтон, вопреки ее желанию норовившей поскорее предоставить ей чудесное место гувернантки. Мистер Найтли, по ему одному ведомой причине сразу невзлюбивший Фрэнка Черчилла, только укрепился в своей неприязни к последнему, заподозрив, что тот ведет с Эммой некую нечестную игру. В том, что молодой человек избрал мисс Вудхаус предметом своих воздыханий, сомневаться не приходилось: на это указывали и знаки внимания, которые оказывал ей он сам, и намеки его отца, и осмотрительное молчание мачехи. Слова и поступки, осторожные и неосторожные шаги — казалось, все согласно говорило об одном и том же, а потому столь многие и прочили за него Эмму, в то время как сама она предназначила ему в жены Харриет. Ну а мистер Найтли, вопреки общему мнению, начал подозревать, что мистер Черчилл неравнодушен к мисс Фэрфакс, ибо между ними можно было наблюдать непонятные признаки тайной взаимной склонности. Как ни желал Найтли избежать ошибок Эммы, однажды заметив эти симптомы, внушить себе, будто это ничего не значащая случайность, уже не мог. Как-то раз на обеде у Элтонов, на который мисс Вудхаус не была приглашена, он приметил, что молодой Черчилл гораздо чаще, чем подобает поклоннику Эммы, поглядывает на Джейн. Оказавшись в их обществе в другой раз, Найтли живо припомнил давешние свои наблюдения. Боясь уподобиться герою Купера, который, глядя в сумерках на тлеющие угли, «то видел, что воображеньем рождено»[17], он все же не мог не укрепиться в своем подозрении: между Фрэнком Черчиллом и Джейн Фэрфакс есть тайная симпатия или даже тайный уговор. Однажды после позднего обеда Найтли отправился в Хартфилд, намереваясь по обыкновению скоротать там вечер. Эмма и Харриет собирались на прогулку, и он присоединился к ним. На обратном пути их компания нечаянно повстречалась с другой, более многочисленной: то были мистер и миссис Уэстон с сыном и мисс Бейтс с племянницей. Они тоже решили совершить моцион пораньше, пока не начался дождь. Теперь в направлении Хартфилда они шагали все вместе, и когда дошли до ворот, Эмма, зная, как отец обрадуется гостям, настоятельно пригласила своих спутников зайти выпить чаю. Уэстоны согласились сразу же. Миссис Бейтс также сочла возможным принять любезное предложение дражайшей мисс Вудхаус, но сперва произнесла длинную речь, которую едва ли кто-нибудь слушал.