Харриет держалась превосходно, с недюжинным самообладанием. Если новые обстоятельства и пробудили в ней некую надежду, она никоим образом этого не выдала. Эмма рада была свидетельству ее возросшей душевной стойкости и воздерживалась от любых замечаний, способных эту стойкость поколебать. Говоря о смерти миссис Черчилл, обе подруги проявляли сдержанность. Обо всех наиболее важных событиях и планах Фрэнк извещал отца и мачеху короткими письмами. Мистер Черчилл переносил свое горе лучше, чем можно было ожидать. После возвращения в Йоркшир для совершения похорон дядя и племянник намеревались отправиться в Виндзор к старинному другу, который уж десять лет зазывал их к себе в гости. Приблизить счастье своей подруги чем-либо, кроме добрых пожеланий, Эмма не могла. Сейчас важнее было выказать должное внимание племяннице мисс Бейтс, ведь если Харриет могла надеяться на прекрасное будущее, то перед Джейн Фэрфакс, напротив, открывалась не самая блестящая перспектива. Времени до отъезда у нее оставалось не много, и всякому, кто хотел проявить к ней доброту (для мисс Вудхаус это стало первейшим желанием), следовало поторопиться. Эмма ни о чем так сильно не сожалела, как о многих месяцах пренебрежения той, кого теперь она с радостью одарила бы всеми возможными знаками доброго расположения и участия. Она стремилась быть ей полезной, стремилась показать, что уважает ее и ценит ее общество. Для этого было нужно, чтобы Джейн провела день в Хартфилде. Эмма отправила пригласительную записку, в ответ на которую получила отказ, причем устный: дескать, мисс Фэрфакс еще нездорова. Недомогание оказалось настолько серьезным, что к больной, правда, вопреки ее желанию, позвали мистера Перри. Заглянув тем же утром в Хартфилд, он сообщил Вудхаусам, что она страдает от нервной горячки и таких головных болей, которые едва ли позволят ей отправиться к миссис Смоллридж в назначенный срок. Ее здоровье сильно пошатнулось, аппетит пропал, и мистер Перри был неспокоен, невзирая на отсутствие бесспорных симптомов чахотки, появления коих родные мисс Фэрфакс не переставали бояться. По его мнению, она взяла на себя больше, чем могла вынести, и сама ощущала это, хотя и отказывалась признавать. Дух ее не выдержал излишне тяжелого бремени. Кроме того, мистер Перри не мог не отметить, что обстановка квартиры миссис Бейтс влияет на больную далеко не самым благотворным образом: мисс Фэрфакс вынуждена постоянно находиться в четырех стенах, а ее тетушку при всем желании, увы, не назовешь подходящей компаньонкой для того, чьи нервы расстроены. Добрая женщина, вне всякого сомнения, заботится о племяннице, но заботится чрезмерно, и мистер Перри всерьез боится, что такая опека может только навредить. Эмма слушала с живейшим вниманием, все более проникаясь сочувствием к больной и напряженно пытаясь найти способ быть полезной. Хорошо бы хоть на пару часов избавить мисс Фэрфакс от общества тетушки: пускай переменит обстановку и насладится тихой разумной беседой, — возможно, ей станет лучше. Эмма написала Джейн: со всей доброжелательностью, какую могла выразить, известила ее о том, что заедет за нею в экипаже в любое удобное время, ибо, по убеждению мистера Перри, прогулка будет ей полезна. На сей раз в ответ была прислана короткая записка: мисс Фэрфакс выражает мисс Вудхаус почтение и признательность, однако совершить поездку решительно не способна. На взгляд Эммы, собственноручное ее письмо заслуживало большего внимания, однако не следовало обижаться на выведенные нетвердой рукой слова, коих скупость столь явно свидетельствовала о нездоровье писавшей: куда лучше было подумать о том, как преодолеть нежелание бедняги видеться с друзьями и принимать от них помощь. Невзирая на полученный отказ, Эмма все же подъехала в своей карете к дому миссис Бейтс, но больная так и не согласилась выйти, прислав вместо себя тетушку. Та, преисполненная благодарности, сердечно согласилась с мисс Вудхаус в том, что перемена обстановки пошла бы Джейн на пользу. Опять была послана записка, и опять напрасно. Мисс Бейтс возвратилась ни с чем: казалось, от одной мысли о прогулке ее племяннице сделалось хуже. Эмма захотела попытаться лично убедить мисс Фэрфакс поехать, но, стоило этому желанию обрести форму словесного намека, мисс Бейтс тут же проговорилась о том, что обещала племяннице ни в коем случае не впускать мисс Вудхаус: по правде говоря, бедная голубушка Джейн никого не могла принимать. Решительно никого. Правда, миссис Элтон, конечно, отказать не получилось. И миссис Коул все-таки настояла на своем, и миссис Перри тоже… Ну а кроме них, Джейн в самом деле ни с кем видеться не в состоянии. Эмма не желала уподобляться вышеперечисленным особам, ворвавшимся в дом без приглашения, и не считала себя вправе требовать, чтобы ей оказывалось предпочтение перед другими, поэтому не стала упорствовать — только расспросила мисс Бейтс, появился ли у племянницы аппетит, какую диету прописал лекарь и нужна ли какая-то помощь. Взволнованная этим вопросом, тетушка ответила весьма словоохотливо: Джейн совсем ничего не кушает. Мистер Перри рекомендовал ей питательную еду, но, что бы родные или соседи ни предлагали, от всего она отказывается. Возвратившись домой, Эмма тотчас призвала экономку для инспекции кладовой, после чего к мисс Бейтс послали кулечек отменного аррорута[21] и записку с благожелательною просьбой его принять. Через полчаса аррорут возвратился: мисс Бейтс тысячу раз благодарила мисс Вудхаус, но милая Джейн не могла взять гостинца и решительно потребовала, чтобы его отослали обратно, и, более того, настоятельно просила передать, что совершенно ни в чем не нуждается. Вскоре до Эммы дошли слухи, будто мисс Фэрфакс видели гуляющей на лугу в некотором отдалении от Хайбери, и было это в тот самый день, когда та, сославшись на нездоровье, наотрез отказалась от прогулки в карете. Все сопоставив, Эмма уже не могла сомневаться в том, что Джейн не желает принимать услуг именно от нее. Она была огорчена, ужасно огорчена. Такое раздражение чувств, такая противоречивость поступков и такое непостоянство сил делали положение мисс Фэрфакс еще более достойным жалости. И, конечно же, Эмму оскорбило то, что в ее доброту не поверили, что ее дружбу оценили так низко. Ей оставалось утешаться лишь сознанием чистоты своих намерений: если бы мистер Найтли знал обо всех попытках помочь Джейн Фэрфакс, какие она предприняла, если бы даже мог заглянуть в ее сердце, то не отыскал бы там ни малейшего повода для упрека. Глава 10 Однажды утром, дней через десять после кончины миссис Черчилл, Эмме сообщили, что мистер Уэстон ждет ее внизу и просит к нему сойти: у него совсем нет времени, однако дело не терпит отлагательства. Встретив ее в дверях и в обычной своей манере поинтересовавшись, как она поживает, он продолжил, понизив голос до шепота, чтобы мистер Вудхаус не слышал: — Не могли бы вы нынче, когда вам будет удобно, заглянуть в Рэндалс? Если можете, пожалуйста! Миссис Уэстон хочет вас увидеть: это очень важно. — Она нездорова? — Нет, вовсе нет, только немного взволнована. Она бы велела заложить карету и явилась к вам сама, но ей необходимо говорить с вами наедине, чтобы… — Мистер Уэстон кивком указал на отца Эммы. — Хм! Так вы заглянете к ней? — Разумеется. Прямо сейчас, если угодно. Раз вы так просите, могу ли я отказать? Но что же все-таки случилось? Точно ли она здорова? — Да-да, поверьте! И прошу, ни о чем более не спрашивайте. Все узнаете в свое время. Дело совершенно непостижимое! Но покамест — ш-ш-ш! Ни слова! Угадать, что все это значило, было не под силу даже Эмме. Таинственный вид мистера Уэстона предвещал нечто действительно важное, однако, поскольку речь шла не о здоровье ее дорогой подруги, она старалась не тревожиться и, известив отца о своем намерении совершить прогулку, вместе с мистером Уэстоном быстрым шагом направилась в Рэндалс. Когда ворота Хартфилда остались позади, Эмма потребовала: — Ну а теперь говорите, мистер Уэстон, что случилось. — Нет-нет! — воскликнул он с жаром и какой-то торжественной серьезностью. — Не спрашивайте: я обещал жене ничего вам не рассказывать. Она лучше сумеет преподнести вам это. Проявите немного терпения Эмма, и скоро все узнаете. — «Преподнести»? — испуганно застыла Эмма. — Боже правый! Мистер Уэстон, не мучьте же меня! Я поняла: что-то стряслось на Брансуик-сквер! Говорите! Я требую, чтоб вы сейчас мне все рассказали! — Да нет же: вы, право, заблуждаетесь. — Мистер Уэстон, не играйте со мной! Подумайте, сколько дорогих моих друзей находятся сейчас на Брансуик-сквер! С кем из них случилась беда? Заклинаю вас всем, что свято: не пытайтесь скрыть от меня… — Эмма, даю вам слово… — Даете слово? А отчего не клянетесь честью? Отчего вы не поклялись честью, что речь идет не о них? Святые небеса! Какова бы ни была та новость, которая мне будет «преподнесена», касается ли она кого-то из Найтли? — Клянусь честью, — изрек мистер Уэстон очень серьезно, — нет. Никто из членов этого семейства не имеет ни малейшего отношения к тому делу, ради которого я вас позвал. К Эмме возвратилось самообладание, и она зашагала дальше. — Я ошибся, — заметил ее спутник, — когда сказал «преподнести»: следовало использовать иное выражение. Вы тут, собственно, и ни при чем. Дело касается меня одного — мы, во всяком случае, на это надеемся. Хм! Одним словом, моя дорогая Эмма, вам не о чем беспокоиться. Положение, не скрою, довольно неприятное, но могло быть и хуже. Ежели мы с вами пойдем поживее, то скоро будем в Рэндалсе. Эмма поняла, что придется подождать, но теперь это удавалось ей легче. Ни о чем более не спрашивая мистера Уэстона, она дала волю своему воображению, которое подсказало ей: речь, возможно, идет о деньгах. Вследствие печального события, случившегося у Черчиллов, могли открыться некие неприглядные обстоятельства жизни семейства. Неутомимая фантазия Эммы тотчас явила ей полдюжины незаконнорожденных наследников, которые теперь лишали бедного Фрэнка средств к существованию. Если так, то дело и вправду обстояло печально, однако Эмме не от чего было впадать в отчаяние. Подобная беда едва ли могла пробудить в ней нечто большее, нежели живое любопытство. — Кто тот джентльмен, что скачет верхом? Вопрос был задан мистеру Уэстону скорее для того, чтобы помочь ему в сбережении тайны, чем с какой-либо иной целью. — Не знаю. Верно, один из Отуэев. Точно не Фрэнк — в этом могу вас уверить. Его вы не увидите. Он сейчас уже на полдороге к Виндзору. — Так значит, ваш сын был здесь? — О да! Вы разве не знали? Впрочем, неважно. — Несколько мгновений мистер Уэстон молчал, а затем более осмотрительным тоном произнес: — Да, Фрэнк приезжал нынче утром, только чтобы справиться о нашем здоровье. Они прибавили шагу и скоро были в Рэндалсе. — Ну вот, душа моя, — сказал мистер Уэстон жене, — я привел ее. Надеюсь, теперь тебе полегчает. Оставляю вас вдвоем. Медлить незачем. Я буду поблизости, на случай ежели понадоблюсь. Эмма отчетливо услышала, как он, прежде чем покинуть комнату, тихо прибавил: — Я сдержал слово: она ни о чем не догадывается. Миссис Уэстон имела такой болезненный и взволнованный вид, что к бывшей ее воспитаннице тотчас вернулась прежняя тревога. Едва они остались наедине, Эмма воскликнула: — В чем дело, милый мой друг? Произошло нечто крайне неприятное? Скажите же мне об этом прямо сейчас! Всю дорогу я была в напряжении. Мы обе с вами не любим неизвестности, так не томите же меня! В чем бы ни состояло ваше огорчение, вам сделается легче, когда вы со мной поделитесь! — Вы и вправду ни о чем не догадываетесь? — спросила миссис Уэстон дрожащим голосом. — Не может быть, моя дорогая Эмма, чтобы у вас не было ни единого предположения касательно того, что вам предстоит услышать. — Вероятно, речь пойдет о мистере Фрэнке Черчилле? — Вы правы. О нем. — Миссис Уэстон взяла отложенное рукоделие — по-видимому для того, чтобы не глядеть на Эмму. — Скажу прямо: этим утром он был здесь по совершенно невероятной оказии. Не могу вам выразить всего нашего удивления. Он явился сообщить отцу о… объявить о своей склонности к… — У миссис Уэстон перехватило дух, и Эмма сперва подумала о себе, затем о Харриет. — Вернее, это более чем склонность. Он уже несвободен. Что бы вы сказали, Эмма… что бы все сказали, если бы узнали, что Фрэнк Черчилл обручен с мисс Фэрфакс, и притом уже давно? Эмма прямо-таки подпрыгнула от неожиданности и в ужасе произнесла: — С Джейн Фэрфакс! Боже милостивый! Вы шутите! Не может быть, чтобы вы говорили это серьезно! — Ваше удивление понятно, — проговорила миссис Уэстон, по-прежнему избегая смотреть собеседнице в глаза, потом, дав Эмме возможность прийти в себя, энергично продолжила: — У вас есть все основания удивляться. И тем не менее это так. Еще в октябре, в Уэймуте, они дали друг другу торжественные клятвы и хранили все в тайне. Ни одна живая душа не подозревала о том, что они обручились: ни Кэмпбеллы, ни ее родные, ни его, — никто ни о чем не догадывался. Уму непостижимо! Теперь мне это известно доподлинно, и все же я не могу поверить. А я-то думала, будто знаю его. Эмма почти не слушала, ибо все ее мысли сосредоточены были на двух предметах: на тех разговорах, которые она вела с Фрэнком Черчиллом о Джейн Фэрфакс, и на бедняжке Харриет. Первые мгновения ей ничего не удавалось толком вымолвить: лишь удивленно восклицала, снова и снова требуя подтверждений услышанного, — наконец, кое-как овладев собой, она произнесла: — Что ж, эту новость мне предстоит переваривать по меньшей мере полдня, прежде чем я ее осмыслю. Подумать только! Они были связаны друг с другом всю зиму! Обручились еще до того, как приехали в Хайбери! — Они обручены с октября. Тайно. Это больно задело меня, Эмма, и его отца тоже. В его поведении есть нечто такое, чего, на наш взгляд, нельзя извинить. Поразмыслив секунду, Эмма заметила: — Не стану делать вид, будто не понимаю вас. Возможно, вы испытаете облегчение, если я скажу, что знаки внимания, которые он делал мне, не возымели тех последствий, коих вы опасаетесь. Миссис Уэстон подняла глаза, не решаясь поверить услышанному, но лицо Эммы было так же спокойно, как ее слова. — Чтобы вы не подумали, будто я попусту хвастаю теперешним своим равнодушием к нему, признаюсь: в начале нашего знакомства было время, когда он нравился мне. Я склонна была в него влюбиться… Нет, я вправду влюбилась, и как это прошло — сама не знаю. Пожалуй, случилось чудо. Так или иначе, уже довольно давно, по меньшей мере три месяца, я не испытываю к нему никаких чувств. Верьте мне, миссис Уэстон. Я вас не обманываю. Миссис Уэстон расцеловала Эмму со слезами радости, а обретя дар речи, призналась: ничто в целом свете не могло быть для нее благотворнее этих слов, — потом добавила: — Для мистера Уэстона это будет почти таким же облегчением, как и для меня. Мы места себе не находили. Нам до того хотелось однажды увидеть вас вместе, что мы поверили в вашу взаимную склонность. Теперь вообразите, как мы за вас встревожились. — Я избежала опасности и обязана этим скорее чуду, нежели себе самой. Но это не оправдывает его. Должна сказать вам, миссис Уэстон, что, по моему мнению, он очень виноват. По какому праву он вел себя среди нас так, словно сердце его свободно, хотя на самом деле был уже обручен? По какому праву он любезничал с одной молодой дамой, выделяя ее из числа других (а это он определенно делал), ежели в действительности принадлежал другой? Мог ли он знать, что не причинит мне зла? Что я не влюблюсь в него? Нет, это очень, очень дурно. — Из тех слов, которые он сказал в свое оправдание, моя дорогая Эмма, можно заключить… — А она-то как могла это терпеть? Без негодования взирать на то, как он в ее присутствии осыпает комплиментами другую! Спокойствия, доходящего до таких степеней, я не могу ни понимать, ни уважать. — Эмма, между ними были размолвки — он ясно дал это понять, хотя и не имел возможности объяснить нам все подробно. Он провел здесь всего четверть часа и от волнения не сумел толком рассказать даже того, что мог бы рассказать за столь короткий срок. Однако мы определенно поняли: полного согласия между ними не было. Сейчас в их отношениях наступил кризис, вызванный, вероятно, не чем иным, как его неподобающим поведением. — Неподобающим поведением? Ох, миссис Уэстон, вы выразились слишком мягко. Не могу вам передать, как он упал в моих глазах. Разве таким надлежит быть джентльмену? В нем ни на грош нет той несгибаемой прямоты, той строгой приверженности правде и морали, того презрения к ловкачеству и мелочности, без которых настоящий мужчина и шагу не ступит в этой жизни. — Но, Эмма, дорогая моя, здесь я вынуждена принять его сторону. Он в самом деле совершил ошибку, однако я знаю его достаточно хорошо, чтобы с уверенностью сказать: в нем много, очень много добрых черт, и… — Боже правый! — вскричала Эмма, не слушая миссис Уэстон. — А миссис Смоллридж! Ведь Джейн всерьез вознамерилась поступить в гувернантки! Что он хотел сказать такой чудовищной неделикатностью? Как мог позволить ей наняться в чужой дом… или хотя бы только подумать об этом? — Он ничего не знал, Эмма. Здесь его можно полностью оправдать. Это собственное решение Джейн Фэрфакс, о котором она ему не сообщила или сообщила так, что он не принял всерьез. По его словам, до вчерашнего дня он ничего не подозревал. Мне в точности неизвестно, как он узнал об этом: кажется, из письма или записки. Так или иначе, он тотчас во всем признался дяде, полагаясь на его доброту. Теперь они с Джейн избавлены от неприятнейшей необходимости скрывать то, что скрывали так долго. Теперь Эмма слушала внимательнее. — Я вскорости жду от него новых вестей, — продолжила миссис Уэстон. — Уезжая, он обещал написать, и, как я поняла по тону его слов, в письме раскроет многие обстоятельства, о которых не смог рассказать сейчас. Так подождем же этого письма. Вероятно, Фрэнку удастся во многом себя оправдать. То, что сейчас представляется нам непостижимым, окажется объяснимым и даже извинительным. Не будем слишком суровы, не станем осуждать его прежде времени. Я должна его любить, и теперь, когда вы успокоили меня в одном, самом важном вопросе, я искренно желаю, чтобы все обернулось хорошо. Я даже готова понадеяться на это. Полагаю, сохраняя свое обручение в столь строгой тайне, они сами немало пострадали. — Ему страдания, — отвечала Эмма сухо, — по всей видимости, не сильно повредили. Ну а как воспринял эту новость мистер Черчилл? — Самым благоприятным для племянника образом. Почти сразу же дал согласие. Посудите сами, какие изменения произвело в семействе событие прошлой недели! Думаю, при жизни бедной миссис Черчилл у влюбленных не было бы ни малейшей надежды, но, едва ее останки обрели покой в семейном склепе, вдовец согласился на то, что она бы решительно запретила. Это истинное благо, когда деспотическая власть не остается жить по смерти того, кто ею обладал. Мистера Черчилла почти не пришлось уговаривать.