«Ах! — подумала Эмма. — Ведь он и Харриет принял бы с той же легкостью». — Все уладилось вчера поздним вечером, и сегодня на рассвете Фрэнк уже скакал сюда. Думаю, он заглянул ненадолго в Хайбери, к мисс Бейтс, а оттуда — сразу к нам. Он очень спешил возвратиться к дяде, который теперь нуждается в нем более, чем когда-либо, и потому, как я вам уже сказала, ему удалось провести здесь только четверть часа. Он был чрезвычайно взволнован — до такой степени, что показался мне совсем не таким, каким я привыкла его видеть. Помимо всего прочего он не подозревал о том, насколько Джейн Фэрфакс нездорова, и испытал потрясение, увидав ее. Судя по всему, чувства его в самом деле очень сильны. — Вы нисколько не сомневаетесь в том, что об их любви не догадывалась ни одна живая душа? Ни Кэмпбеллы, ни Диксоны — никто не подозревал об этом романе? Произнеся «Диксоны», Эмма покраснела. — Решительно никто. Он уверяет, что об их помолвке знали только они двое. — Как бы то ни было, постепенно мы, я полагаю, свыкнемся с этой мыслью: желаю влюбленным счастья, — однако я всегда буду осуждать их поведение. Разве можно назвать это иначе, нежели целой системой, построенной на лицемерии, лжи, хитрости и предательстве? Явиться к нам, притворяясь олицетворением искренности и простоты, а на деле состоять в заговоре против нас! Всю зиму и всю весну мы, одураченные ими, думали, будто можем быть вполне честны и откровенны с ними обоими, они же, чего доброго, передавали друг другу и сопоставляли наши слова, судили нас за мысли, коих мы никогда бы не высказали, если б знали, что она значит для него, а он — для нее. Они сами виноваты, ежели наши замечания подчас были для них неприятны. — В этом отношении я спокойна, — заметила миссис Уэстон. — Я положительно уверена, что ни ей о нем, ни ему о ней не говорила ничего дурного. — Вы счастливица. Единственным своим ошибочным суждением вы поделились со мной одной, предположив, что некий наш друг влюблен в некую леди. — Верно. Однако я всегда была исключительно хорошего мнения о мисс Фэрфакс, и даже если заблуждалась в чем-то, то все равно не могла сказать о ней дурно. О нем — тем паче. В эту минуту за окном показался мистер Уэстон, очевидно, ожидавший сигнала. Жена взглядом пригласила его войти и, пока он обходил вокруг дома, промолвила: — Теперь, милая Эмма, позвольте мне просить вас, если это возможно, и словом, и видом успокоить сердце мистера Уэстона. Помогите ему примириться с этим союзом. Давайте приложим немного старания, ведь о ней и правда можно сказать немало хорошего, не покривив душой. Партия, пожалуй, не самая блестящая, но ежели мистер Черчилл не возражает, мы не должны и подавно. Быть может, то, что Фрэнк полюбил эту девушку, окажется для него благотворным, ведь я всегда находила в ней твердый характер и здравый ум. Я и сейчас расположена смотреть на нее с уважением, хоть она и позволила себе весьма значительно отклониться от строгих правил. К тому же эту единственную ошибку можно ей простить, приняв во внимание, сколь незавидны ее обстоятельства. — Ах, это правда! — воскликнула Эмма с чувством. — Ежели женщина, озабоченная лишь собой одной, вправе рассчитывать на оправдание, то таковым, бесспорно, является положение Джейн Фэрфакс. О ней почти что без преувеличения можно сказать: «Ни мир тебе не друг, ни друг — закон»[22]. Вошедшего мистера Уэстона Эмма встретила улыбкой и восклицанием: — Ловкую же шутку вы, право, со мной проделали! Верно, нарочно хотели разжечь мое любопытство, чтобы я упражнялась в искусстве угадывания? Однако вы всерьез меня напугали. Я-то думала, вы лишились по меньшей мере половины своего состояния, на деле же вам не соболезновать впору, а завидовать. От всей души поздравляю вас, мистер Уэстон, с тем, что одна из прелестнейших и образованнейших девиц всей Англии скоро сделается вашей дочерью. Переглянувшись с женой, он убедился: дело и впрямь обстоит так хорошо, как кажется. Его радость не заставила себя долго ждать, голос и взор обрели прежнюю живость. С сердечной благодарностью пожав Эмме руку, он так повел речь о предстоящей свадьбе, что сделалось ясно: ему нужны лишь заверения друзей да немного времени, чтобы выбор сына перестал его огорчать. И миссис Уэстон, и бывшая ее воспитанница, как могли, оправдывали влюбленных, смягчая все возможные упреки. Обсудив достоинства этого союза сперва в своей гостиной с обеими дамами, а затем еще раз с одной Эммой на обратном пути в Хартфилд, мистер Уэстон не только совершенно примирился с новой перспективой, но и был почти готов думать, что Фрэнк не мог бы подыскать для себя лучшей невесты. Глава 11 «Харриет, бедная Харриет!» — в эти слова Эмма вкладывала мучительные для себя мысли, от которых не могла избавиться и в которых заключалась для нее вся истинная тяжесть положения. Фрэнк Черчилл обошелся дурно и с ней самой, причем во многих отношениях, однако она злилась на него не из-за этого, а из-за собственного своего поведения. Обида Эммы распалялась тем, что вследствие его лжи она опять пренеприятнейше обманулась насчет Харриет. Бедняжка! Второй раз сделаться жертвой ее лести и заблуждений. Как пророчество, сбылись слова, сказанные однажды мистером Найтли: «Для Харриет Смит дружба с вами губительна». Теперь Эмма опасалась, что и вправду оказала своей компаньонке дурную услугу. В этом случае, однако, в отличие от предыдущего, она не была единственной виновницей обмана, не внушала Харриет таких чувств, которые иначе бы не возникли. Ведь та сама призналась, что восхищается Фрэнком Черчиллом, прежде чем Эмма позволила себе какой-либо намек. И все же ей было совестно: она поощрила то, чего поощрять не следовало. Напротив, она могла бы помешать развитию нежелательной склонности, ее влияния оказалось бы довольно — теперь Эмма понимала это. Ей казалось, будто она безо всяких оснований поставила под угрозу счастье своего друга. Внимая голосу здравого смысла, она должна была сказать Харриет, чтобы та запретила себе думать о Фрэнке Черчилле, ибо шансы быть им замеченной составляли один к пятистам. «Но, видно, голос моего здравого смысла, — заключила Эмма, — оказался слишком слаб». Мисс Вудхаус ужасно злилась на себя. Не имей она причины сердиться еще и на Фрэнка Черчилла, это было бы, пожалуй, и вовсе нестерпимо. Что до мисс Фэрфакс, то хотя бы от беспокойства о ней Эмма теперь могла себя избавить. Одной Харриет было вполне достаточно, а тревожиться о Джейн более не приходилось, ибо ее несчастье и ее нездоровье проистекали, несомненно, из одного источника, а значит, в равной мере подлежали излечению. Дни унижений и страданий Джейн Фэрфакс миновали. Скоро им на смену обещали прийти здоровье, счастье и богатство. Теперь Эмма понимала, отчего девушка пренебрегала знаками ее внимания. Одно важное открытие пролило свет на множество мелочей. Несомненной причиной всему была ревность. Джейн смотрела на нее как на соперницу, и все ее проявления участия, вероятно, внушали ей отвращение: прогулка в карете Вудхаусов казалась пыткой, а аррорут из их кладовой — отравой. Эмма понимала это, и, как только собственный ее взор освободился от себялюбивой предвзятости, которую навязывала ей злоба, увидела, что будущее счастье Джейн Фэрфакс вполне заслуженно. Но до чего же жаль бедную Харриет! Она оказалась единственной пострадавшей стороной, и Эмма со страхом думала, что второе разочарование будет тяжелее первого. Это казалось возможным и даже почти несомненным, ибо и предмет любви во втором случае стоял неизмеримо выше, и сама любовь, вероятно, была сильнее (оценивая чувство Харриет, следовало принимать во внимание ее новообретенную сдержанность и твердость духа). Так или иначе, болезненную правду надлежало сообщить ей как можно быстрее. Прощаясь с Эммой, мистер Уэстон сказал: «Их обручение должно покамест оставаться тайной. Таково желание мистера Черчилла: из уважения к памяти недавно усопшей жены он счел необходимым отсрочить объявление о помолвке, и все мы с ним согласны». Эмма обещала молчать, однако для Харриет нашла возможным и даже должным сделать исключение. При всем своем огорчении, мисс Вудхаус не могла не ощущать, что это почти смешно: она должна исполнить в отношении подруги ту же неприятную и деликатную обязанность, которую миссис Уэстон исполнила по отношению к ней самой, а именно с тревогой сообщить Харриет ту же весть, которую сама узнала из тревожных уст бывшей своей гувернантки. При звуке шагов и голоса мисс Смит сердце Эммы забилось чаще — как, вероятно, забилось сердце миссис Уэстон при звуке ее шагов. О, если бы и исход беседы был таким же! Но это, увы, невозможно. — Ах, мисс Вудхаус! — воскликнула Харриет, вбегая в комнату. — Ну не престранная ли это новость? — О чем это вы? — спросила Эмма, силясь по взгляду или голосу угадать, не случилось ли так, что до мисс Смит дошли какие-то слухи. — Я о Джейн Фэрфакс! Доводилось ли вам когда-нибудь слышать такую удивительную вещь? Ах, не бойтесь нарушить секрет: мистер Уэстон сам поделился со мной, хотя и сказал, что это большая тайна, — я никому, кроме вас, и не обмолвилась бы, а вы, он говорит, уже знаете. — О чем именно рассказал вам мистер Уэстон? — проговорила Эмма, до сих пор пребывая в замешательстве. — Ах, он рассказал мне все: что Джейн Фэрфакс и мистер Фрэнк Черчилл поженятся и что они давно уже тайно обручены. До чего странно! Не менее странным, чем сама новость, казалось поведение Харриет. Эмма не знала, как ее понимать. Видно, характер этой девушки совершенно переменился за последнее время. Она явно не хотела показать свое волнение и разочарование и делала вид, будто услышанное никак особенно ее не задело. Эмма смотрела на подругу, не в силах вымолвить ни слова. — Догадывались ли вы, — продолжила Харриет, — что он в нее влюблен? Вы-то, пожалуй, могли: ведь вы во всякое сердце умеете проникнуть, но никто, кроме вас… Она покраснела, а Эмма заметила: — Честное слово, я начинаю сомневаться в своей проницательности. Неужто вы в самом деле спрашиваете меня, Харриет, известно ли было мне о любви Фрэнка Черчилла к другой, меж тем как я — пусть даже не открыто, а молчаливо — одобряла ваши чувства к нему? Нет, еще час назад я не сомневалась в его полнейшем равнодушии к Джейн Фэрфакс. Будьте уверены: если бы я о чем-то подозревала, то непременно должным образом предостерегла бы вас. — Меня? — в недоумении воскликнула Харриет. — Но от чего? Не думаете же вы, будто я влюблена в мистера Черчилла? — Я рада видеть в вас такую стойкость, — улыбнулась Эмма. — Но стоит ли отрицать, что совсем еще недавно вы сами вполне ясно намекнули мне о своем неравнодушии к нему? — К нему? Никогда, никогда я такого не говорила! Дорогая мисс Вудхаус, как вы могли так неверно понять меня? — Мисс Смит в расстройстве отвернулась. — Но, Харриет, что вы хотите этим сказать? — возмутилась Эмма после секундного замешательства. — Боже правый! Что вы имеете в виду? Я неверно вас поняла? Следует ли из этого заключить… Более она не могла вымолвить ни слова. Голос ее прервался, и она села, в страхе ожидая ответа Харриет. Та стояла в некотором отдалении, отвернувшись, поэтому ответила не сразу, а когда наконец заговорила, то выказала такое волнение, что Эмма напряглась еще больше. — Я и подумать не могла, что вы так меня поймете! Конечно, мы с вами условились не называть имен, но ежели принять во внимание, как несказанно этот джентльмен возвышается над всеми, то можно ли было подумать о ком-либо другом? Мистер Черчилл! Да разве кто-нибудь взглянет на него, если рядом тот, кого я имела в виду? Да он ничто в сравнении с ним. Мой вкус, право, достаточно развит, чтобы я понимала это, и для меня непостижимо, как вы могли так ошибиться! Если б мне не показалось, будто вы одобряете мои чувства, я бы запретила себе думать о нем, ибо даже это, вероятно, слишком большая дерзость с моей стороны. Если б вы не сказали мне, что бывают и не такие чудеса, не такие неравные браки (слова в точности ваши!), я бы не посмела дать волю… не отважилась надеяться… Но ежели вы, знакомая с ним от рождения… — Харриет! — вскричала Эмма, решительно овладев собой. — Во избежание новой ошибки будем говорить прямо. Вы говорите о… мистере Найтли? — Ну конечно же! Никого другого я не могла иметь в виду. И мне казалось, это было вполне ясно из того, что я тогда говорила. — Не вполне, — возразила Эмма с притворным спокойствием. — Все ваши тогдашние слова могли быть отнесены, как мне показалось, к другому человеку. Я почти нисколько не сомневалась, что вы говорите о Фрэнке Черчилле и о той услуге, которую он вам оказал, защитив вас от цыган. — Но, мисс Вудхаус, вы забыли… — Дорогая моя Харриет, я прекрасно помню суть нашего разговора. Я сказала, что ваше чувство меня не удивляет и даже представляется вполне естественным после такой услуги. Вы согласились со мной, выказав горячую признательность тому джентльмену. Помнится, вы даже описали, какое ощутили волнение, когда он пришел вам на помощь. Все это живо в моей памяти. — Ах, боже мой! Теперь я понимаю, о чем вы подумали, но я-то имела в виду совсем другое: не мистера Фрэнка Черчилла и не цыган. Нет! — воскликнула девушка. — Я говорила о том, что имеет в моих глазах гораздо большую ценность: о том, как мистер Найтли пригласил меня на танец, когда мистер Элтон отказался танцевать со мной, а других свободных кавалеров не нашлось. Вот это было благородство! Увидев в мистере Найтли такую доброту и такое великодушие, я поняла, насколько он выше всех, кто живет на земле! — Господи! — воскликнула Эмма. — Какое обидное, какое прискорбное недоразумение! Что же нам делать? — Вы бы, наверное, не одобрили моих чувств, если б сразу поняли меня правильно? Как бы то ни было, ежели бы я вправду имела в виду того, другого, теперь мое положение оказалось бы хуже не придумаешь. Ну а так… возможно… На несколько мгновений она умолкла — молчала и Эмма, — потом продолжила: — Я понимаю, мисс Вудхаус, вы не можете не видеть различия между ними; не можете не думать, что один еще во сто миллионов раз больше мне неровня, нежели другой — но надеюсь… если предположить… как ни странно это покажется… Вы ведь сами говорили: случаются и не такие чудеса. Случается, что супруги еще более неравны по положению, чем мистер Фрэнк Черчилл и я. Посему, если подобное бывало уже и раньше… если на мою долю выпадет этакое счастье, которого не выразишь словами… если мистер Найтли не смутится нашим неравенством, я надеюсь, что вы, дорогая мисс Вудхаус, тоже не станете возражать и чинить мне препятствия: вы слишком добры для этого, я уверена. Харриет стояла возле окна, и Эмма, обернувшись к ней, в испуге торопливо произнесла: — У вас есть основания полагать, что ваши чувства небезответны? — Да, — сказала Харриет скромно, но вполне твердо и без страха. — Не могу этого отрицать. Эмма тотчас отвела взор и, погрузившись в глубокое раздумье, несколько минут сидела молча, без движения. Этого времени ей оказалось достаточно, чтобы исследовать собственное сердце. Ум ее, едва в нем зародилось подозрение, дал мысли быстрое развитие. За догадкой последовало допущение, а за допущением и полное признание истины. Чем это хуже для Эммы, что подруга влюблена не в мистера Черчилла, а в мистера Найтли? Отчего надежды Харриет на взаимность так больно ранят ее? У нее в мозгу с быстротой стрелы пронеслось: женой мистера Найтли может сделаться только одна девушка — она сама. В эти же несколько минут перед глазами Эммы промелькнули и ее поступки. Не только собственное сердце, но и собственное поведение предстало перед ней так ясно, как никогда прежде. До чего же дурно она обошлась с Харриет! Дурно, неосмотрительно, неделикатно, безрассудно, бесчувственно! Как слепа она была, как неразумна! Сознание своей вины поразило Эмму с ужасающей силой, и в мыслях она бранила себя нещадно. И все же у нее достало сил казаться невозмутимой и даже благодушной. К этому ее принудило не вполне утраченное, невзирая на совершенную ошибку, уважение к себе, стремление сохранить внешнее достоинство, а также нежелание обидеть Харриет: едва ли та, которая надеялась на взаимность со стороны мистера Найтли, нуждалась в сострадании, но и огорчить влюбленную девицу холодностью было бы несправедливо. Чаяния мисс Смит заслуживали участия не только потому, что самой Эмме не мешало знать, насколько далеко они простираются, но и потому, что Харриет не совершила такого преступления, за которое ее следовало бы лишить добровольно подаренной и выпестованной дружбы и которое оправдало бы презрение к ней со стороны той, чьи советы еще ни разу не довели ее до добра. Посему Эмма, выйдя из раздумья и обуздав свои чувства, снова повернулась к Харриет и теперь в более приветливой манере возобновила разговор. О невероятной помолвке Джейн Фэрфакс, первоначальном предмете их беседы, обе барышни совершенно позабыли, ибо ни о чем другом не могли думать, кроме как о мистере Найтли и о себе. Харриет, предававшаяся не самым неприятным размышлениям, была тем не менее рада их прервать по просьбе такого мудрого судьи и такого дорого друга, как мисс Вудхаус, чей тон снова сделался ласков. Стоило ей выказать интерес, и Харриет с восторгом, хотя и не без трепета, изложила всю историю своих надежд. Собственный трепет Эмма скрывала лучше, однако он не был слабее. Голос ее не дрожал, но в душе творилось то смятение, которое не могло не возникнуть вследствие такого внезапного разоблачения себя самой, такого пугающего осознания угрозы, такого странного смешения неожиданных и непонятных чувств. Слушая подругу, она внутренне страдала, хоть внешне была терпелива. Тому, что Харриет говорила сбивчиво и непоследовательно, часто путаясь и повторяясь, удивляться не приходилось. Не форма рассказа, а суть его огорчала Эмму, которая к тому же и сама вспоминала обстоятельства, свидетельствовавшие о том, сколь переменилось мнение мистера Найтли о мисс Смит. Харриет стала замечать его возросшую благосклонность после тех двух незабвенных танцев. Тогда он в самом деле нашел в ней более приятную партнершу, чем ожидал, и это было доподлинно известно Эмме. В последующие дни, особенно после обнадеживающей беседы с мисс Вудхаус, Харриет начала обращать внимание на то, что мистер Найтли сделался разговорчивее с ней и манера его переменилась: он стал так добр, так мил! В последнее время она ощущала это острей и острей. Когда все они прогуливались, он несколько раз подходил к ней и шел рядом, занимая упоительной беседой. Как будто желал познакомиться ближе. Эмма знала, что все это почти не преувеличенная правда. Она и сама заметила в мистере Найтли перемену. Харриет повторяла сказанные им одобрительные слова, которые, как было известно ее подруге, выражали его истинное мнение о ней. Он и вправду хвалил мисс Смит за простоту и безыскусственность манер, за искренность и благородство чувств — Эмма не раз это слышала от него самого. Много было и таких мелочей, которые ускользнули от внимания ничего не подозревавшей свойственницы. Такого-то дня мистер Найтли поглядел на Харриет, а тогда-то подсел к ней, или сказал комплимент, пусть даже и косвенный, или предпочел ее общество обществу других — этих маленьких знаков расположения набралось на полчаса рассказа. Они о многом свидетельствовали в глазах той, кому были адресованы; та же, что сейчас слушала о них подробный отчет, в свое время их не заметила. Однако два ярчайших примера, с коими мисс Смит связывала свои надежды, сразу обратили на себя внимание ее подруги. Эмма помнила, как в Донуэлле мистер Найтли прогуливался с Харриет вдвоем по липовой аллее. В тот день (теперь мисс Вудхаус в этом не сомневалась), намеренно отделив ее от остального общества, он говорил с ней так, как никогда прежде, — долго, обстоятельно, по-особенному. (Теперь она не могла об этом вспоминать, не зардевшись.) Он почти впрямую спросил, свободно ли ее сердце, но, едва к ним приблизилась мисс Вудхаус, тотчас переменил предмет беседы и повел речь о земледелии. А в день своего отбытия в столицу мистер Найтли целых полчаса беседовал с Харриет в Хартфилде, покуда Эмма не возвратилась от мисс Бейтс, хотя сперва сказал, будто не располагает и пятью минутами. В продолжение того разговора он признался мисс Смит, что должен ехать в Лондон, однако ему очень не хочется покидать дом, — Эмме он этого не сказал. Значит, Харриет внушала ему большее доверие, больше располагала к себе. От мысли этой Эмма испытала острую боль. Касательно первого из этих двух обстоятельств, особенно обнадеживших ее приятельницу, она, поразмыслив, все же решилась спросить: — А не может ли быть, что мистер Найтли, когда расспрашивал вас, как вам показалось, о ваших чувствах, имел в виду мистера Мартина? Харриет с горячностью отвергла это предположение: — Мистера Мартина? Ах нет, на него и намека не было. Полагаю, теперь я стала уж не та, чтобы меня можно было заподозрить в неравнодушии к мистеру Мартину. Закончив представление доказательств, Харриет попросила дорогую мисс Вудхаус вынести вердикт: есть ли у нее основания надеяться? — и добавила: — Тогда, вначале, я бы, наверное, и не подумала об этом, если б не вы. Вы велели мне пристально наблюдать за ним и придерживаться тех же правил, какими руководствуется он. Так я и делала. Теперь мне кажется, что я могу стать достойной его, и ежели он меня выберет, это будет не такое уж и чудо. Ответ подруги всколыхнул в душе Эммы столь много горьких чувств, что она лишь с превеликим трудом сумела вымолвить: — Харриет, я могу сказать вам только одно: мистер Найтли не из тех мужчин, которые способны намеренно пробудить в женщине ложную надежду. Харриет осталась так довольна этим приговором, что только приближающиеся шаги мистера Вудхауса избавили его дочь от бурных изъявлений восторга и нежности, которые теперь показались бы ей пыткой. Мисс Смит была слишком взволнована для встречи с хозяином дома, никак не могла успокоиться и, чтобы его не встревожить, предпочла уйти. Мисс Вудхаус охотно ее поддержала. Как только Харриет удалилась через другую дверь, чувства Эммы вспыхнули с неодолимой силой: «О боже! И зачем я только повстречалась с ней!» Ни оставшегося дня, ни следующей ночи не хватило Эмме для того, чтобы преодолеть сумятицу в мыслях. Она совершенно смешалась под натиском всего, что на нее нахлынуло. Каждая секунда раздумий приносила ей новое открытие, причем крайне неприятное. Как осмыслить все это? Как освободиться от заблуждений, которые она сама себе внушила и в плену которых жила? Сколько нелепых ошибок! Какая слепота ума и сердца! Сидела ли Эмма неподвижно в своей комнате или бродила по кустарниковой аллее — везде, где бы ни находилась, понимала, как бездеятельна была до сих пор ее жизнь, как ужасающе много навязывали ей другие, как губительно много навязывала она себе сама. Она была несчастна, причем этим днем ее несчастья, вероятно, только начинались. Первым делом Эмма хотела как можно лучше понять собственное сердце. На это она употребляла каждую свободную минуту, когда не требовал внимания папенька, когда можно было расслабиться. Все ее чувства теперь говорили о том, сколь дорог ей мистер Найтли. Но давно ли? Когда он сделался для нее так важен? Когда занял место, прежде недолго принадлежавшее Фрэнку Черчиллу? Эмма оглянулась и вспомнила, какими были они оба с тех самых пор, как младший из них впервые приехал в Хайбери. Ах если б только ей сразу пришла счастливая мысль их сравнить! Тогда она не могла бы не заметить, что не было ни единой минуты, когда бы мистер Найтли не стоял в ее глазах несравнимо выше, а доброе его расположение не приносило ей несравнимо большую радость. Внушая себе, будто предпочитает Фрэнка Черчилла, Эмма действовала вопреки собственному сердцу, которого совсем не знала. На самом же деле — теперь она понимала это — Фрэнк Черчилл никогда ничего не значил для нее! Таков был первый плод раздумий Эммы, первое обретенное ею знание о себе, первый ответ на себе самой предложенный вопрос, и получить его ей удалось довольно скоро. Она горевала и негодовала, стыдилась всякого своего чувства за исключением того, которое лишь теперь открылось ей. Все, что вмещала ее душа, кроме любви к мистеру Найтли, сделалось отвратительно Эмме. Какое это было возмутительное тщеславие — приписывать себе способность проникать в сокровенные чувства других людей! Какая непростительная гордыня — метить в устроительницы чужих судеб! На деле она во всем заблуждалась и ничего не достигла. Вернее сказать, ничего хорошего, ибо бед она натворила немало: причинила зло и Харриет, и себе, и, вероятно (теперь она очень этого страшилась), мистеру Найтли. Ежели самому неравному из всех неравных браков и вправду суждено было состояться, то именно ее, мисс Вудхаус, следовало в этом винить, ибо, как она полагала, мистер Найтли не влюбился бы сам, сперва не заметив влюбленности Харриет. А ежели Эмма и заблуждалась на сей счет, то все равно вина оставалась на ней: если б не другая, более ранняя ее фантазия, мистер Найтли вовсе никогда бы не встретил мисс Смит. Мистер Найтли и мисс Смит! Мир еще не видывал подобного мезальянса. В сравнении с этим союзом обручение Фрэнка Черчилла и Джейн Фэрфакс казалось событием, до скуки предсказуемым: не удивляло, не поражало, не давало ни пищи для размышления, ни повода для разговоров. Мистер Найтли и мисс Смит! Какой взлет для нее! Какое падение для него! Эмме становилось жутко при мысли, что мистер Найтли уронит себя в глазах света, что отныне его всюду будут встречать ухмылками и насмешками. Он доставит самому себе тысячу неудобств, а для собственного брата сделается причиной горького разочарования и предметом презрения. Может ли такое быть? Нет, это невероятно! Невероятно, но отнюдь не невозможно. Разве он первый мужчина, который, невзирая на свои исключительные, почти ничем не ограниченные возможности, прельстился женщиной, стоящей много ниже его? Разве он первый из тех, кто был слишком поглощен делами, чтобы искать себе спутницу, и потому достался девушке, которая нашла его сама? Разве прежде не водилось в этом мире неравенства, несуразности, безрассудства? Разве впервые случай и обстоятельства становятся побочными двигателями человеческой судьбы?