Он так пристально посмотрел Эмме в глаза, словно хотел прочесть в них ответ на свой недосказанный вопрос, что она не выдержала взгляда. — Дорогая моя, милая Эмма… Вы всегда будете мне дороги и милы, чем бы ни окончился нынешний наш разговор. Итак, дорогая, горячо мною любимая Эмма, ответьте — скажите «нет», если не можете сказать «да». Она не могла сказать ничего. — Вы молчите! — воскликнул он с большим жаром. — Не говорите ни слова! Что ж, покамест я готов довольствоваться и этим. От чрезвычайного волнения Эмма едва стояла на ногах. Из всех чувств, владевших ею теперь, самым сильным был, пожалуй, страх пробуждения от прекраснейшего сна. — Эмма, я не мастер произносить речи, — снова заговорил мистер Найтли. В словах его звучала нежность столь искренняя и столь явная, что Эмма почти уверилась в своем счастье. — Будь моя любовь к вам меньше, я, вероятно, сумел бы сказать больше. Но вы меня знаете: я всегда говорил вам только правду, бранил вас, читал вам мораль, — а вы терпели все это, как не стерпела бы ни одна другая женщина в целой Англии. Так выслушайте же и то, дорогая моя Эмма, что я хочу сказать вам теперь. Быть может, тон и манера не подобают случаю: Господь свидетель, я скверно объясняюсь в любви, — но вы меня поймете. Да, вы поймете мои чувства и разделите их, если сможете. Сейчас я прошу лишь об одном: позвольте услышать ваш голос. Пока мистер Найтли говорил, в уме Эммы разворачивалась кипучая деятельность. Не упустив ни единого словечка, она с чудесной быстротой охватила мыслью всю полноту истинного положения вещей: надежды Харриет оказались не чем иным, как ошибкой, иллюзией, столь же безосновательной, как и ее собственные заблуждения. Харриет ничто, она — все. До сей минуты она объяснялась с мистером Найтли, имея в виду мисс Смит, а он думал, что она говорит от себя, и принимал ее испуг, ее сомнения, ее попытки остановить его как свидетельство безответности своих чувств к ней. В считаные секунды успела Эмма не только понять все это и увидеть сияние собственного скорого счастья, но и обрадоваться, что тайна Харриет так и осталась тайной. Хранить молчание и впредь — вот и все, что могла Эмма сделать для своей бедной подруги. Просить мистера Найтли предпочесть мисс Смит как более достойную или просто отказать ему без объяснения причины, ибо жениться на них обеих он не мог, — нет, Эмма не готова к такому героическому поступку даже во имя дружбы. Она сострадала Харриет и испытывала раскаяние, однако ее душевная щедрость не выходила из пределы благоразумия. Она ввела подругу в заблуждение и вечно будет себя за это корить, но правда оставалась правдой: Эмма никогда яснее не сознавала, что союз с мисс Смит недопустим для мистера Найтли, что, женившись на Харриет, совсем ему не ровне, он себя принизит. Путь для Эммы был свободен, хотя и не вполне гладок. Когда ее просили дать ответ, она ответила. Что? То, что следовало. Как поступила бы на ее месте всякая леди, она сказала довольно, чтобы джентльмен не оставлял надежды и продолжал говорить сам. Несколькими минутами ранее, призвав мистера Найтли молчать, Эмма повергла его в совершенное отчаяние, и теперешняя ее благосклонность казалась ему, вероятно, несколько внезапной. Сперва не пожелав его выслушать, потом вдруг предложила еще прогуляться и возобновила тот разговор, который сама же и прервала. Она ощущала, что поведение ее странно своей непоследовательностью, но мистер Найтли проявил сдержанность и не потребовал объяснений. Разоблачение человеческого сердца редко, очень редко обнажает ничем не замутненную истину: почти всегда она бывает частично сокрыта или не совсем верно понята, — однако то недоразумение, которое едва не возникло между Эммой и мистером Найтли, касалось лишь поступков, а не чувств. Он не мог ошибиться, ибо невозможно было переоценить ее сердечную склонность к нему, ее готовность принять и разделить его любовь. Еще недавно, однако, мистер Найтли даже не догадывался, что любит небезответно, и, сопровождая Эмму в кустарниковую аллею, не помышлял о признании. Его беспокоило другое: как она приняла известие о помолвке Фрэнка Черчилла, — и никаких других намерений, кроме как утешить, помочь советом, не имелось. Все прочее было делом нескольких минут, мгновенным следствием того, что он услышал: она не любила Фрэнка Черчилла, сердце ее оставалось свободным, а значит, он мог надеяться! Покамест, однако, он вовсе не просил взаимности. Движимый нетерпением, которое мгновенно возобладало в нем над рассудком, он просил лишь о том, чтобы она не запрещала ему делать попытки к пробуждению в ней ответного чувства. Но внезапно перед ним открылась еще более радужная перспектива: чувство уже пробудилось! Если каких-нибудь полчаса назад им владело отчаяние, то теперь ему улыбнулось нечто такое, чего не назовешь иначе как совершенным счастьем. Подобная перемена произошла и с Эммой. За эти полчаса и он, и она обрели бесценную уверенность в том, что любимы. Позади остались неведение, недоверие и ревность. Найтли ревновал давно: с первого приезда Фрэнка Черчилла в Хартфилд или даже раньше — с тех пор, как об этом приезде было впервые сообщено. Тогда же он стал осознавать и свою любовь к Эмме, обнаруженную чувством соперничества. Именно ревность к Фрэнку Черчиллу вынудила его отправиться в Лондон. В день прогулки на Бокс-Хилл он решил уехать, чтобы не видеть, как Эмма принимает и поощряет ухаживания своего обожателя; уехать, чтобы научиться безразличию. Но в доме брата Найтли увидел такую безмятежную картину семейного счастья, а в хозяйке дома столь явно угадывались милые его сердцу черты, что стало ясно: цель путешествия была выбрана неверно. Пребывание на Брансуик-сквер ничего не изменило, все же Найтли упорно не желал возвращался, пока не получил с утренней почтой известия о помолвке Джейн Фэрфакс. К радости, которую позволил себе ощутить (ведь он всегда знал, что Фрэнк Черчилл не пара мисс Вудхаус), примешивалось такое нежное сочувствие Эмме, такое острое беспокойство о ней, что, не в силах медлить, он поскакал домой прямо под дождем, а сразу же после обеда пришел пешком в Хартфилд, чтобы увидеть, как перенесло эту новость самое милое из всех живых существ, безупречное при всех своих недостатках. Эмма встретила мистера Найтли встревоженная и опечаленная. Фрэнк Черчилл был в его глазах негодяем. Но вот она призналась, что никогда не любила Фрэнка, и молодой человек сразу сделался небезнадежен. Когда хозяйка Хартфилда и ее гость вдвоем возвращались в дом, она уже была его Эммой: ему отдала она и руку свою, и слово. Если б в эту минуту он мог думать о Фрэнке Черчилле, тот, вероятно, уже казался бы ему славным малым. Глава 14 С какой печалью на сердце Эмма выходила из дому и с каким ликованием возвратилась! Отправляясь на прогулку, она надеялась лишь на некоторое облегчение своих страданий, теперь же упоенно трепетала от счастья, которое обещало сделаться еще полнее, когда трепет пройдет. Они сели пить чай: прежней компанией за прежний столик. Как часто они и раньше сидели вот так, как часто она смотрела на кустарник за окном и любовалась заходящим солнцем, но никогда еще при этом не испытывала ничего подобного теперешнему радостному волнению. Ей с трудом удалось совладать собой настолько, чтобы быть заботливой хозяйкой и дочерью. Бедный мистер Вудхаус даже не подозревал, что замышляет против него человек, которого он так радушно принял у себя в доме, искренне встревожившись, не простудился ли тот по дороге из Лондона. Если бы старый джентльмен мог заглянуть в сердце своего гостя, то перестал бы заботиться о его легких. Но мистер Вудхаус не предчувствовал грядущего зла и, не замечая ничего странного ни во взглядах, ни в поведении дочери и свойственника, преспокойно пересказал им все известия, услышанные от мистера Перри. Весьма довольный собой, хозяин дома не подозревал, какая новость может быть преподнесена ему в ответ. Пока мистер Найтли оставался с ними, волнение Эммы не утихало, и лишь когда ушел, чувства ее немного успокоились. Платой за необычайный вечер была бессонная ночь, на протяжении которой Эмма размышляла о двух весьма серьезных предметах, напомнивших о том, что ее счастье все же не вполне безоблачно. Отец и Харриет — будучи наедине с собой, она не могла не ощущать тяжелого груза ответственности перед ними. Как сделать так, чтобы они пострадали сколь возможно меньше? Касательно папеньки решение было принято скоро. Покамест не зная, что скажет мистер Найтли, Эмма спросила совета у собственного сердца и приняла торжественное решение никогда не покидать отца. Одна лишь мысль о том, чтобы его оставить, исторгла у нее слезы раскаяния. Пока он жив, они с мистером Найтли не станут играть свадьбу, а лишь обручатся, и она льстила себя надеждой на то, что, не сопряженная с угрозой разлуки, их помолвка принесет отцу только радость. Труднее оказалось решить, чем помочь Харриет: как избавить ее от ненужной боли; как хотя бы отчасти загладить свою вину перед ней; как не сделаться в ее глазах злейшим врагом. Ломая голову над этими огорчительными вопросами, Эмма во многом горько упрекала себя, о многом тяжко сожалела, пока в конце концов не решила по-прежнему избегать встреч с мисс Смит и сообщить ей то, что следовало, в письме. Лучше было бы на время отправить ее куда-нибудь из Хайбери, и у Эммы даже родился план: уговорить сестру пригласить Харриет к себе в Лондон, тем более что та всегда нравилась Изабелле, а несколько недель в столице пошли бы ей на пользу — улицы, магазины, игры с детьми… Казалось, не в ее натуре было отказываться от новизны и разнообразия. Если бы удалось осуществить этот замысел, Эмма показала бы себя доброй и внимательной подругой, и они бы временно расстались, отсрочив боль того момента, когда им всем придется вновь сойтись. Рано поднявшись, Эмма написала своей несчастливой сопернице, после чего некоторое время оставалась так задумчива (почти даже печальна), что мистеру Найтли, явившемуся в Хартфилд к завтраку, пришлось ее ждать. Лишь улучив полчаса для того, чтобы пройти с ним по тому же кругу, что и вчера (в буквальном и духовном смысле), она смогла отчасти возвратить себе вчерашнюю радость. После ухода мистера Найтли прошло немного времени (во всяком случае, не так много, чтобы у Эммы возникло хотя бы малейшее желание думать о ком-либо другом), когда ей доставили пакет из Рэндалса, довольно толстого. Она догадалась, о чем говорится в письме, и пожалела о том, что вынуждена его читать. Совершенно примирившись с Фрэнком Черчиллом, она не хотела никаких объяснений, предпочитая остаться наедине с собственными мыслями, но даже не чувствуя себя в состоянии вникнуть в суть написанного, она все же должна была это прочесть. В конверте, как и следовало ожидать, оказалось послание Фрэнка с сопроводительной запиской от миссис Уэстон: «Дорогая моя Эмма! С превеликим удовольствием пересылаю вам сие письмо, не сомневаясь в том, что суд ваш будет справедлив, а решение благоприятно. Полагаю, нравственные качества писавшего более не вызовут у нас с вами существенных разногласий. Но не буду задерживать вас длинным вступлением. Мы с мистером Уэстоном совершенно здоровы. Это письмо излечило меня от легкого нервического волнения, которое я ощущала в последние дни. Во вторник мне показалось, что у вас болезненный вид (впрочем, то утро выдалось не самым погожим), и хоть вы говорите, будто нечувствительны к этому, северо-восточный ветер, я думаю, все же влияет на всех. Позавчера вечером и вчера утром, пока лил дождь, я очень переживала за вашего дорогого папеньку, но мистер Перри уже успокоил меня, сказав, что здоровье мистера Вудхауса, слава богу, не пострадало. Преданная вам Э.У.». Отложив записку, Эмма приступила к чтению собственно послания: «Любезная сударыня! Ежели вчера я выразился ясно, то вы, верно, ждете от меня этого письма, но, даже если и не ждете, я не сомневаюсь в том, что оно будет удостоено благосклонного внимания. Вы сама доброта, но, боюсь, даже вашей снисходительности может оказаться мало, чтобы вполне извинить мои прошлые поступки. Той, которая имела еще более веские причины негодовать, я уже прощен, и теперь, по мере того как пишу эти строки, смелость моя возрастает, ибо успех — враг робости. Два раза я просил прощения и два раза добился его так легко, что боюсь впасть в излишнюю самоуверенность, ожидая снисхождения от вас и всех тех ваших друзей, которые имеют основание считать себя мною обиженными. Я призываю вас понять, каковы были мои обстоятельства, когда я впервые приехал в Рэндалс. Я желал бы, чтобы вы увидели во мне человека, принужденного во что бы то ни стало хранить свою тайну. Разгласить ее я тогда не мог. Имел ли я право ставить себя в положение, требующее молчания, — разговор особый. Отложим его. Покамест я лишь отошлю придирчивых судей к небезызвестному им хайберийскому домику — кирпичному, с подъемными окнами в верхнем этаже и створными в нижнем, — и, быть может, они поймут, сколь великое искушение руководило мной. Я не посмел открыто просить руки той, что там живет. Вы слишком хорошо знаете тогдашнее мое положение в Энскоме, чтобы спрашивать о причине. Однако еще в Уэймуте, прежде чем мы с ней разлучились, мне улыбнулась невероятная удача: девушка, прямее и честнее которой не сыскать в целом свете, из сострадания ко мне согласилась обручиться со мной тайно. Откажи она мне, я сошел бы с ума. „На что ты надеялся? — спросите вы. — Чего ждал?“ Всего: момента, возможности, счастливого стечения обстоятельств, успеха — постепенного или внезапного, — усталости от упорных усилий, болезни или здравия. На мою долю уже выпало неслыханное счастье: она обещала хранить верность мне и отвечать на мои письма. Ежели этого объяснения не довольно, то вспомните, любезная сударыня, что я имею честь быть сыном вашего мужа и унаследовал от него склонность всегда надеяться на лучшее — поистине драгоценное наследство, с коим не сравнятся ни дома, ни земли. Теперь вам известно, каковы были мои обстоятельства, когда я впервые приехал в Рэндалс. Каюсь: мне следовало приехать раньше. Вы не преминете заметить, что я не посещал вас до тех пор, пока в Хайбери не поселилась мисс Фэрфакс. Надеюсь на скорое ваше прощение. Для того же, чтобы добиться сочувствия отца, я мог бы сказать ему: „Я и сам пострадал, сэр, ибо, отсутствуя в вашем доме, лишал себя радости знакомства с миссис Уэстон“. Что же касается до моего поведения в те счастливейшие две недели, то оно, я полагаю, было вполне удовлетворительно по всем статьям, кроме одной. Итак, я с тревогой подхожу к тому единственному предмету, который имеет отношение к вам и требует с моей стороны подробнейших объяснений. С глубочайшим уважением и теплыми дружескими чувствами называю я имя мисс Вудхаус. „У которой мне надлежит униженно просить прощения“, — счел бы нужным прибавить мой отец. Несколькими словами, слетевшими с его уст вчера, он дал мне понять, что думает о моем поведении, и отчасти я действительно заслуживаю порицания. В обращении с бывшей вашей воспитанницей я позволил себе больше, чем следовало. Желая сохранить столь дорогую мне тайну, я злоупотребил дружеским расположением, которое незамедлительно возникло между нами. Не стану отрицать: мисс Вудхаус была лишь мнимым предметом моей влюбленности, — однако прошу вас, поверьте: не будь я убежден в полном безразличии с ее стороны, прекратил бы эту эгоистическую игру. Как она ни очаровательна, я никогда не думал о ней как о девушке, способной увлекаться. Мною, во всяком случае, она не увлеклась — в этом я испытывал отрадную уверенность. Знаки моего внимания принимались ею с таким легким, благодушным, игривым дружелюбием, какое и было мне нужно. Мне казалось, мы понимаем друг друга и потому она выслушивает мои комплименты как нечто принадлежащее ей по праву. В самом ли деле мисс Вудхаус разгадала мою тайну до истечения тех двух недель, я не знаю. Зайдя к ней, чтобы проститься, я едва не признался во всем. Тогда-то я и заподозрил, что она уж сама обо всем догадалась. Ну а после той нашей встречи правда открылась ей наверняка — хотя бы частью. Зная быстроту ее ума, я в этом не сомневаюсь. Когда о помолвке можно будет говорить вполне открыто, вы увидите: мисс Вудхаус не очень удивится. Она не раз делала мне намеки. Помню, к примеру, как на балу она обмолвилась, что я должен быть благодарен миссис Элтон за внимание к мисс Фэрфакс. Надеюсь, этот мой рассказ умерит в ваших глазах и глазах моего отца ту вину, которую вы на меня возложили. Покамест вы считаете меня обидчиком Эммы Вудхаус, я не вправе ждать от вас милости. Так оправдайте же меня в этом и помогите добиться, ежели возможно, прощения и доброжелательности вашей подруги, к которой я питаю искренние братские чувства и которой желаю однажды полюбить так же глубоко и счастливо, как полюбил сам. Теперь вам известна истинная причина странных слов и поступков, которые я позволял себе на протяжении тех двух недель. Сердце мое стремилось в Хайбери, и главной моей целью было, не вызывая особых подозрений, оказываться там как можно чаще. Если вам припомнится какая-нибудь нелепость, вы знаете, на какой счет ее отнести. Касательно фортепьяно, о котором так много судили и рядили, я нахожу необходимым сказать вам только одно: мисс Ф. не знала о моем намерении купить его для нее, иначе бы решительно воспротивилась. Я не в силах воздать должное, милостивая сударыня, той деликатности, которую выказывала она со дня нашего обручения до сей поры. Скоро вы сами узнаете эту девушку. Не прибегая к моей помощи, она сама все расскажет о себе, причем не словом, ибо скромность ее беспримерна. Уже начав писать это письмо, которое окажется длиннее, чем я предполагал сперва, я получил весточку от моей нареченной. Она говорит, что здорова, однако, зная, как ей несвойственно жаловаться, я все же не вполне спокоен. Позвольте спросить вашего мнения: хорошо ли она выглядит? Полагаю, вы скоро ее посетите, и она уже трепещет в ожидании вашего визита. Или, возможно, вы уже побывали у нее? Тогда, прошу вас, ответьте мне незамедлительно, опишите вашу встречу в мельчайших подробностях. Вспомните, сколь недолгим был прошлый мой приезд в Рэндалс и какое безумное смятение мною владело. Состояние мое и теперь не многим лучше: я по-прежнему без ума — то от счастья, то от горя. Думая о том, какого доброго и милостивого отношения меня удостоили, сколькими достоинствами блещет моя невеста, как терпелива она и как щедр мой дядя, я ликую, но вспоминая все те неудобства, которые она терпела по моей вине, понимаю, что не заслуживаю прощения, и бешусь от гнева. Скорее бы увидеть ее! Но нет, еще не время. Дядюшка и так был ко мне слишком добр. Я должен еще кое-что прибавить к моему пространному посланию. Вы покамест не все узнали, что вам надлежит узнать. Вчера я не мог толком переговорить с вами, но тайна наша раскрылась так внезапно, и многое в моем поведении может показаться таким неразумным, что объяснения, полагаю, все же нужны. Как вы можете заключить, событие 26-го дня минувшего месяца в одночасье открыло передо мной счастливую перспективу, однако я не решился бы так скоро разгласить наш секрет, если бы не обстоятельства, не допускавшие промедления. Там, где даже я опасаюсь скоропалительного решения, она бывает склонна к еще более серьезным сомнениям и глубоким раздумьям. Но выбирать я не мог. Ее поспешная договоренность с той дамой… Здесь, милостивая сударыня, я принужден был отложить перо, чтобы привести мысли и нервы в порядок. Я гулял в полях и теперь, надеюсь, обрел способность думать достаточно здраво, чтобы завершить настоящее письмо как подобает. Я дошел до того, о чем мне очень тяжко вспоминать. В последнее время мои манеры в обращении с мисс В. были, признаюсь, действительно обидны для мисс Ф. и потому достойны всяческого порицания. Она указала мне на это, сочтя, что желание скрыть истинное положение вещей меня не оправдывает. Нескольких слов осуждения показалось ей мало, и она оскорбилась — на тогдашний мой взгляд, чрезмерно. Щепетильность и осторожность моей невесты далеко не впервые казались мне излишними: я даже упрекал ее в холодности, — но она всегда была права. Если б я прислушался к ее суждению и укротил свой нрав, как она того желала, не произошло бы ужасного — мы бы не поссорились. Помните ли вы утренний пикник в Донуэлле? Именно там случился кризис, назревший вследствие множества мелких разногласий. Я приехал в Хайбери поздно. Встретил ее на дороге одну и хотел проводить до дому, но она решительно не позволила. Тогда это показалось мне неразумным, хотя теперь я признаю, что она лишь проявила необходимую осторожность. Для того ли я, желая ввести общество в заблуждение, позволял себе отличать другую девушку, чтобы моя невеста теперь приняла от меня предложение, которое могло бы сделать все наши ухищрения бесполезными? Если бы мы, шагая вдвоем из Донуэлла в Хайбери, с кем-нибудь повстречались, подозрений было бы не избежать. Но я, слишком рассерженный, чтобы это понять, усомнился в ее любви. Сомнения мои только усилились на следующий день на горе Бокс-Хилл, когда, оскорбленная моим непростительным пренебрежением к ней и неумеренными комплиментами другой, которых не смогла бы слушать на ее месте ни одна здравомыслящая женщина, мисс Ф. выразила свое возмущение мне одному понятными словами. Говоря коротко, милостивая сударыня, в нашей ссоре ее вины не было вовсе, моя же вина была ужасна. Я так злился на нее, что в тот же вечер укатил в Ричмонд, хотя мог оставаться у вас до утра. Даже тогда я не настолько сошел с ума, чтобы не предполагать примирения, и все же уехал, ибо мнил себя уязвленным, уязвленным ее холодностью, и полагал, будто первый шаг должна сделать она. Никогда не перестану благодарить судьбу за то, что вы не были с нами на той прогулке. Если б вы видели мое тогдашнее поведение, я бы, пожалуй, навек лишился вашего уважения. На нее же, на мисс Ф., оно произвело такое действие, что она приняла мгновенное решение: лишь только я уехал из Рэндалса, согласилась занять место, которое навязывала ей миссис Элтон — женщина, чье обращение с ней уже давно вызывало во мне все нараставшие негодование и ненависть. Мне негоже было бороться с духом терпения, простираемого столь щедро и на меня самого, иначе я громко вознегодовал бы против готовности мисс Ф. молчаливо сносить нахальство этой особы. „Джейн“ — подумать только! Даже я в письме к вам, как вы могли заметить, не смею называть мою невесту по имени! Так представьте же себе, что я чувствовал, когда слышал, как Элтоны треплют его безо всякой нужды, самым вульгарным и оскорбительным образом выпячивая свое ложное превосходство! Еще немного терпения: скоро закончу. Итак, она приняла предложение, решившись окончательно со мной порвать. На другой день она написала мне, что мы никогда более не увидимся, и расторгла нашу помолвку, в которой видела источник горя и раскаяния для нас обоих. Я получил ее письмо в то самое утро, когда скончалась бедная моя тетушка, и тотчас ответил, но по причине смятения, охватившего мой ум, и бесчисленных дел, которые легли на меня, мой ответ, вместо того чтоб отправиться в почтовую контору вместе со многими другими письмами, так и остался лежать в ящике стола. Я же, ни о чем не подозревая, был уверен, что написанные мною несколько строк непременно удовлетворят мисс Ф., и стал ждать скорого отклика. К моему разочарованию, письмо от нее все не шло, но я придумывал ей оправдания, да к тому же слишком захлопотался и (могу ли я упомянуть об этом?) слишком радовался своим видам на будущее, чтобы быть придирчивым. Мы отправились в Виндзор, а через два дня я получил от нее по почте пакет со всеми моими письмами. В приложенной записке с негодованием говорилось, что, поскольку я не ответил на ее последнее послание, сомнений быть не может: ради моего и ее блага всякое общение между нами должно быть прекращено сколь возможно скорее. Она возвращает мне безопасным путем мои письма и просит меня отослать в Хайбери все писанное ею, а если я не успею сделать это в течение недели, то отправить пакет в… Далее следовал полный адрес мистера Смоллриджа, проживающего близ Бристоля. И имя, и место были мне известны, и я тотчас понял, какой шаг совершила моя нареченная. Он, этот шаг, был вполне сообразен с ее решительным характером, а то, что она умолчала о нем в предыдущем послании, сообразовывалось с ее тревожной деликатностью. Она не могла допустить, чтобы я подумал, будто она угрожает мне. Вообразите мое потрясение, вообразите, как проклинал я почтовых служащих, покамест не обнаружил собственную оплошность. Что мне оставалось делать? Только одно — поговорить с дядей. Не заручившись его согласием, я не смел просить ее меня выслушать. Обстоятельства мне благоприятствовали: недавнее горе умерило его гордость, он смягчился и уступил мне быстрее, чем я ожидал. Глубоко вздохнув, несчастный даже пожелал мне обрести в супружестве такое же счастье, какое познал он сам. Я, признаться, надеялся на счастье несколько иного рода… Жалеете ли вы меня за тот страх, который я испытывал, пока шел к дяде, и за то мучительное волнение, которое снедало меня, покуда я не получил благоприятного ответа? Не жалейте. Подлинное страдание ожидало меня в Хайбери, когда, прибыв туда, я нашел мисс Ф. больной. В тот момент, когда увидел, как она зачахла и побледнела по моей вине, я и вправду сделался достоин жалости. Зная, что у миссис Бейтс завтракают поздно, я надеялся застать мисс Ф. одну и не разочаровался — ни в этом, ни в том, ради чего приехал. Как ни справедлива была ее обида, мне удалось оправдаться. Мы примирились, сделавшись друг другу еще милее, еще дороже прежнего. Никогда более не возникнет между нами ни малейшего непонимания. Засим, милостивая сударыня, я вас отпускаю: прошу меня простить, но закончить раньше не мог. Тысячу раз признателен вам за всю доброту, которую вы уже выказали мне, и десять тысяч раз — за те знаки внимания к мисс Ф., которые подскажет вам ваше чуткое сердце. Ежели вы находите меня счастливым не по заслугам, то я вполне согласен с вами. Мисс В. говорит, что я дитя удачи. Надеюсь, она права. В одном по крайней мере моя удача бесспорна, иначе я не мог бы подписать свое письмо, как: ваш благодарный и любящий сын Ф. К. Уэстон-Черчилл». Глава 15 Письмо тронуло чувства Эммы. Вопреки первоначальному своему намерению, она, как призывала ее миссис Уэстон, прочла его со вниманием и не могла не отдать ему справедливости. Начиная с того места, где впервые упоминалось имя мисс Вудхаус, каждая строчка была интересна и почти каждая приятна. Вновь обретенное расположение Эммы писавший сохранил и тогда, когда переменил предмет, ибо теперь всякая картина глубокой и искренней любви волновала ее. Она без остановки дочитала письмо до конца. Конечно, Фрэнк Черчилл поступал дурно, однако вина его оказалась не столь тяжела, как Эмма предполагала. К тому же он так страдал, так раскаивался, был так благодарен миссис Уэстон и так влюблен в мисс Фэрфакс, а сама Эмма была так счастлива, что от первоначальной ее суровости скоро не осталось и следа. Войди он сейчас в комнату, она пожала бы ему руку с прежней сердечностью. Когда пришел мистер Найтли, ей захотелось, чтобы и он прочел письмо, которое произвело на нее столь благоприятное впечатление. Она не сомневалась, что миссис Уэстон была бы рада, если бы Фрэнк сумел оправдать себя не только перед самыми близкими друзьями, но и перед менее снисходительными судьями, такими как мистер Найтли. — Я бы охотно прочел, — ответил он на ее предложение, — да только оно, кажется, очень длинно. Лучше возьму его домой. Отдать письмо Эмма не могла: вечером миссис Уэстон собиралась за ним зайти, — на что мистер Найтли сказал: — С гораздо большим удовольствием я посвятил бы это время беседе с вами, но ежели, по-вашему, справедливость требует, чтобы я непременно прочел письмо, — извольте. Начав читать, он почти тотчас остановился: — Если б мне несколькими месяцами ранее предложили ознакомиться с тем, что пишет этот джентльмен своей мачехе, я бы, Эмма, с возмущением отказался. Мистер Найтли прочел еще немного, затем улыбнулся: — Хм! Начало удалось на славу! Сколько приятности! Однако это вполне в его духе. Всякий волен писать в своей манере. Не будем слишком строги. Но если вы не против, я предпочел бы, читая, высказывать свои мысли вслух. Так я смогу чувствовать, что вы рядом, и время не будет казаться потраченным напрасно. Если же вы возражаете… — Отнюдь. Буду только рада. Мистер Найтли продолжил читать с возросшим воодушевлением. — Про «великое искушение» — это все пустые слова. Он знает, что не прав, но не может придумать себе более разумного оправдания. Дурно. Ему попросту не следовало обручаться с нею. «Унаследовал от отца склонность всегда надеяться на лучшее»? Однако он несправедлив к отцу: сангвинический нрав в самом деле помогает мистеру Уэстону во всех его честных и благих трудах, и он вполне заслужил теперешнее свое счастье до того, как протянуть к нему руку. А вот это верно: до приезда мисс Фэрфакс мистер Черчилл здесь не появлялся. — Я помню, как вы тогда говорили, что он мог бы приехать и раньше, если бы захотел. Теперь вы проявляете великодушие, не подчеркивая тогдашней своей правоты, однако от этого она не перестает быть таковой. — В ту пору, Эмма, я уже судил о нем не вполне беспристрастно. И все-таки я думаю, что относился бы к нему с недоверием, даже если б дело не касалось вас. Дойдя до той части, где говорилось о мисс Вудхаус, мистер Найтли стал читать вслух — улыбаясь, покачивая головой, поглядывая на Эмму и то и дело прерывая чтение одобрительным или неодобрительным словом, а иногда (как того требовал предмет, о котором шла речь) — словом любви. Закончив читать, мистер Найтли немного поразмыслил, а затем произнес уже вполне серьезно: — Все это очень дурно, хотя могло быть еще хуже. Он вел преопасную игру, до непростительной степени полагаясь на удачу. Слишком легко извинил себя за неподобающее поведение в отношении вас, потому что привык идти на поводу у собственных желаний и почти ни о чем не думать, кроме собственного удобства. Он, видите ли, подозревает, будто вы разгадали его секрет. Неудивительно: тому, кто сам склонен проявлять хитрость, она видится и в других. Секреты, интриги — для понимания между людьми нет ничего хуже! Милая Эмма, ну не повод ли это еще раз убедиться в том, как прекрасна наша с вами взаимная правдивость! Эмма согласилась, покраснев при мысли о Харриет, чьей истории не могла правдиво поведать мистеру Найтли. — Прошу вас, читайте дальше. Он стал читать, но скоро опять остановился: — Фортепьяно! Ах, такой жест мог сделать только очень, очень молодой человек — слишком молодой, чтобы задуматься о том, не доставит ли его подарок более неудобств, чем радости. Сущее мальчишество, право! Мне не понять мужчину, который дарит женщине то, чего она, как ему известно, не хочет принимать. Ведь он знает, что она воспрепятствовала бы этой покупке, если бы смогла. Затем мистер Найтли некоторое время читал молча или же делал только односложные замечания. Первым, что побудило его высказаться пространнее, было признание Фрэнком Черчиллом постыдности своего поведения. — Совершенно согласен с вами, сэр! Ваши поступки в самом деле достойны всяческого порицания. Вот самая правдивая строчка во всем вашем письме! Прочитав то место, где Фрэнк Черчилл рассказывал о ссоре с мисс Фэрфакс и признавался в том, что упорно действовал вопреки ее правилам, мистер Найтли задумался, после чего произнес: — Это очень дурно. Ради собственных своих интересов он вынудил девушку поставить себя в крайне непростое и неприятное положение, хотя прежде всего должен стремиться к тому, чтобы она не страдала без необходимости. Поддерживать переписку ей было гораздо труднее, чем ему, и, даже если б она порой проявляла излишнюю осторожность, к этому следовало бы относиться с уважением. Вообще говоря, она вела себя исключительно разумно, только в одном была не права: согласилась обручиться с ним, — и за эту единственную ошибку ей пришлось дорого расплачиваться.