Его брат медленно кивнул, словно они обсуждали эту идею множество раз и осталось лишь уточнить кое-какие мелкие детали. – Ладно. Поскольку я тебя уже достал, попробую объяснить еще раз, а потом закрою тему. Я понимаю, у тебя Тик на руках. И знаю, что тебя загнали в угол. Более того, этот “угол” беспокоит меня даже больше, чем тебя самого, потому что в реальности все намного хуже, чем ты думаешь. По милости старухи ты крутишься как белка в колесе. Перебираешь лапками изо всех сил, чтобы не упасть, и сам не замечаешь, что ты в ловушке. Именно этого мама и боялась. Она знала, что так и будет, если ты… – Скажи-ка, – перебил Майлз, – за что ты так ненавидишь миссис Уайтинг? – Послушай, дело не в том, ненавижу я ее или нет, – ответил Дэвид. – Ты веришь, что она оставит тебе ресторан, как обещала, и тогда ты продашь его и уедешь отсюда, да? – Майлз молчал, и Дэвид продолжил: – Вот только миссис Уайтинг не собирается помирать, Майлз. У нее совсем другие планы. Она намерена жить. В Италии, когда ей заблагорассудится. Зимой во Флориде. В Санта-Фе поздней весной. Не она умирает, Майлз, а ты, день за днем. Ты в курсе, сколько было лет матери миссис Уайтинг, когда она умерла? – Понятия не имею. – Еще бы, ведь она до сих пор жива, – просветил брата Дэвид. – Обретается в доме для престарелых в Фэрхейвене, и ей хорошо за девяносто. Если миссис Уайтинг протянет столько же, ты унаследуешь “Гриль”, когда тебе стукнет шестьдесят пять. При условии, что она тебе его завещает. И это еще не самое плохое. Говоришь, ты держишься за ресторан ради Тик, но ты представляешь, кем станет твой ребенок, если ты не примешь меры? Очередным управляющим “Имперского гриля”. – Только через мой труп, – сказал Майлз. Его брат встал, улыбнулся – он явно ожидал этой фразы. – Отлично. Вот мы и вернулись туда, откуда пришли. Мама так часто про тебя говорила. – Дэвид бросил бутылку в мусорное ведро, стоявшее у двери. – Слушай, прости, если я что-то не то сказал. Пойду-ка я домой. Мне уже ясно, чем все это закончится. На секунду Майлз подумал, что он имеет в виду их спор, но потом сообразил, что речь идет о бейсбольном матче. “Соке” выставила вперед худощавого парня, и, судя по опыту, давнему и недавнему, подобная тактика к успеху не приведет. Сентябрь – грустный месяц для новоанглийских бейсбольных болельщиков. Люди только и делают, что тщетно силятся понять, почему в апреле они были настроены столь оптимистично. И лишь в следующем апреле им удается вспомнить почему. – Когда Бастер появится? – поинтересовался Дэвид, зная, что второй повар ушел в загул ровно в тот день, когда Майлз вернулся с Мартас-Винъярда. Майлз сомневался, что его брата действительно волнует Бастер. Но Дэвиду очень не хотелось расставаться так, будто они поссорились, и его вопрос был призван восстановить привычный баланс в отношениях. – Посмотрим, может, я завтра сумею разыскать его, – ответил Майлз. – Нам скоро понадобится еще одна официантка и кто-нибудь на грязную посуду. – Знаю. Я этим займусь. – Ладно. – Дэвид шагнул к выходу и замер, держа руку на дверной ручке: – Чем Жанин была так расстроена сегодня? – Не знаю. – Майлз встретился взглядом с братом. Чистая правда. Ему было нечего утаивать. – Нервничает, наверное. – Еще бы, – кивнул Дэвид. – Учитывая, за кого она собралась замуж, ее должно трясти с ног до головы так, что шпильки сыплются. – Разве женщины все еще пользуются шпильками? – Майлз так давно не распускал у женщины волос, что несколько поотстал в этом вопросе. – Забавно, однако. – Дэвид медлил у двери. Майлз уставился на него в полной уверенности: в том, что сейчас последует, он не найдет ничего забавного. – Когда вы вдвоем сидели за столиком, вы куда больше походили на любящую пару, чем когда были женаты. – Забавно? – уныло переспросил Майлз. – Это смеху подобно! – Выражение миссис Уайтинг, поймал себя Майлз. Дэвид спускался по лестнице к выходу во двор, когда Майлз вспомнил кое-что и бросился за ним. Брат, сидя в пикапе, выруливал со стоянки – сложный маневр для человека с одной здоровой рукой; Майлз подбежал к машине и постучал в стекло. – Слушай, – начал он, – скажи, если я лезу не в свое дело… – Окей, так и сделаю, – пообещал Дэвид. – Ты выращиваешь марихуану у себя на озере? – Что с тобой, Майлз? – хохотнул его брат. – Травки захотелось? Майлз, черт возьми, не видел в этом ничего смешного, но от комментариев воздержался. – Джимми Минти считает, что выращиваешь, поэтому я тебя и спросил. – Джимми Минти считает? – Вроде бы. – Но зачем сообщать об этом тебе? – Он выдал это за дружеское предупреждение, поскольку мы с ним старые друзья. Я послал его куда подальше. И сказал, что ты этим не занимаешься. Дэвид кивнул: – Увидишь его, передай от меня спасибо за внимание. Когда его брат начал поднимать стекло, Майлз снова постучал: – Ты не ответил на мой вопрос. Ты выращиваешь марихуану? – Не лезь не в свое дело, – ухмыльнулся Дэвид. – Тебя послушать, получается, что мама пеклась только о моем будущем. Но это неправда, и ты это знаешь. – Верно, – согласился Дэвид. – Я точно знаю, чего она от меня хотела, она сама сказала мне перед смертью. У Майлза возникло смутное ощущение, что его припирают к стенке, но поскольку припирал его родной брат, он отбросил осторожность: – И что же она сказала? – “Позаботься о своем брате”, – ответил Дэвид, выезжая с парковки. Глава 7 – Кто там вошел? Только что? – поинтересовался Макс Роби, когда в распивочной повеяло свежим воздухом. Сидя на дальнем краю барной стойки, он услыхал, как входная дверь скрипнула и потом с глухим стуком закрылась. Кем бы ни был вошедший, он задержался у автомата с сигаретами – многообещающее начало. Макс развернулся на табурете и прищурился, стараясь разглядеть вновь прибывшего. С тех пор как ему исполнилось семьдесят, глаза у него были уже не такими зоркими, как раньше. К счастью, он по-прежнему лазал по лестницам как обезьяна. – Это Хорас Веймаут, – сообщила Беа Маджески, сидевшая за стойкой. – Не приставай к нему. Беа как раз размышляла, не пора ли запирать “Каллахан”. Время близилось к полуночи, и ее единственным клиентом был Макс Роби, вдобавок тот еще клиент, чья задолженность вечно колебалась около ста долларов, предельной суммы кредита в баре. По правде сказать, большинство завсегдатаев у Беа были не лучше. Являясь ранним вечером, они выкладывали за первые порции выпивки по десять-двадцать долларов, но к закрытию заведения на их счету опять набегала сотня. Разве что Беа повезет и кто-нибудь из них, сунув ей двадцатку, тут же отбросит коньки, а иначе эти нищеброды, все до единого, так и помрут, не вернув свой сотенный долг. Впрочем, покойник, вручивший ей двадцать долларов, все равно останется должен восемьдесят. Теперь в “Каллахан” наведывались в основном обитатели “Имперских башен”, субсидируемого жилья для пожилых горожан, оттуда до бара было рукой подать. Первого числа каждого месяца, получив пособие, старые хрычи устремлялись в “Каллахан”. Несколько дней они смаковали классические коктейли с добавлением виски или коньяка, но примерно к десятому числу их алкогольная заначка истаивала, а сами они исчезали до начала следующего месяца. Все, кроме Макса Роби. Он тоже жил в “Башнях”, однако долгих перерывов в посещениях за ним не водилось. По крайней мере, говорила себе Беа, старичье не устраивает драк. Опять же, за вычетом Макса Роби. – А еще лучше, – сказала ему Беа, предположив, что ее инструкцию он мог интерпретировать слишком однобоко, – ни к кому не приставай. – Пригласи его сюда, – попросил Макс. – Скучновато без компании. Беа свирепо уставилась на него: – Что я только что сказала? – Но кому от этого будет плохо? Мне нравится Хорас. – Мне тоже, – сказала Беа, глядя, как Хорас, сгорбившись у сигаретного автомата, отчаянно дергает за рычажки. Он явно оставил надежду получить свою любимую марку и был согласен на то, что соблаговолит выдать автомат. – Поэтому я и говорю тебе – оставь его в покое. Люди должны знать, что могут прийти сюда и спокойно выпить, без того чтобы ты стрелял у них сигареты и хлебал пиво за их счет. Автомат у входа наконец расстался с пачкой сигарет, и Хорас наклонился, чтобы забрать ее из лотка. Когда же он выпрямился и повернулся к бару, то увидел Макса, единственного посетителя, сидевшего у дальнего конца стойки, куда Беа всегда задвигала его, потому что от него воняло помойкой и он был занозой в заднице. Хорас словно замер на скаку, прикидывая, в какую сторону ему теперь мчаться. Например, обратно к двери. Другие на его месте, заприметив Макса, мигом повернули бы к выходу, но Хорас всю жизнь был рабом своих хороших манер. Тридцать лет работая репортером “Имперской газеты”, он сталкивался с самыми разными людьми. В массе своей, заключил он, это были эгоистичные, жадные, беспринципные, корыстные и завзятые говноеды, но он также заметил, что те же самые люди крайне обостренно воспринимали критику в свой адрес. За исключением Макса Роби. И тем не менее Хорас, в силу своей воспитанности, не мог обидеть даже его. А следовательно, не мог усесться на противоположном конце стойки. Впрочем, эта стратегия не сработала бы, Макс все равно завел бы беседу, громко выкрикивая свои реплики. – Что он выдал тебе на этот раз? – лениво полюбопытствовал Макс, когда Хорас устроился на табурете через один от Макса, создав нечто вроде буферной зоны, пусть и бесполезной. Вот бы сейчас, мечтательно подумал Хорас, кто-нибудь вошел в бар и заполнил эту пустоту. Но этот кто-нибудь должен был быть не местным. Причем слепым не местным. И напрочь лишенным обоняния в придачу. – “Честерфилд”. – Хорас покрутил пачку в руке, прежде чем положить ее на стойку рядом с двадцатидолларовой купюрой. Беа налила ему бочкового пива, поставила пепельницу, но двадцатку пока не тронула. – Хочешь сигаретку, Макс? – Не откажусь. – Наклонившись вбок, Макс схватил пачку, ловко сдернул с нее тонкую ленточку, вскрыл, снял фольгу и вытащил две сигареты. Хорас заметил, что Макс взял две, а не одну сигарету, но ничего не сказал, и Макс знал, что не скажет. – Налейте-ка моему приятелю, – попросил он Беа. – Он явно не прочь промочить горло. Беа не одобрила щедрости Хораса, но просьбу исполнила. – Работали допоздна? – спросила она. Хорас кивнул. Вечер у него выдался тот еще. Для начала ему пришлось ехать в Фэрхейвен на собрание департамента среднего образования, а к такого сорта редакционным заданиям у него никогда не лежала душа; это собрание сперва протекало чинно, но вскоре участники расшумелись, разругались и едва не подрались. На обратном пути у него сломалась машина прямо на пустынной однополоске в двух шагах от старой мусорной свалки. Ближайшее жилье находилось примерно в миле, и Хорас зашагал по грязной проселочной дороге в надежде вызвать по телефону эвакуатор, и там, на задах темного старого дома, он случайно увидел нечто, что потрясло его до глубины души, – нечто, многократно превзошедшее эгоизм, жадность, беспринципность, обывательскую корысть и завзятое говноедство, к чему он давно привык, и, стараясь не шуметь, Хорас попятился обратно на дорогу, словно он был виноват в происходящем, а не тот несчастный, пакостный мальчишка. Пока он шел три мили до города, то, что он нечаянно подсмотрел, сопровождало каждый его шаг, и теперь он был рад компании, пусть даже третьим в той компании был Макс Роби. – Удалить бы тебе эту штуковину, – высказался Макс, глядя на фиброидную кисту на лбу Хораса. – Какую штуковину? – Так Хорас привык реагировать на подобные советы, звучавшие много чаще, чем можно было ожидать. – Я всегда боюсь, что она лопнет, пока я с тобой разговариваю, – добавил Макс и осушил полстакана одним глотком. Он не нарочно выпил так много сразу, но с тех пор, как Макс взгромоздился на табурет в баре, минуло черт знает сколько времени, и его мучила жажда. Бар способен обернуться знойной пустыней, когда ты сидишь без гроша, а пивные краники – миражами. И когда ты добираешься до оазиса, то приказываешь себе пить умеренно, но у тела, столь долго обжигаемого раскаленными песками, особые нужды, свое особое устройство, и Макс только радовался, что его тело не потребовало все содержимое высокого стакана, купленного ему Хорасом. Теперь надо было запастись терпением и придерживаться того же темпа, что и человек, с которым Макс надеялся продолжить выпивать. Поторопи он Хораса, осушив стакан слишком быстро, тогда его визави решил бы, что на него давят, и ушел бы из бара, а Макс – опля! – снова оказался бы посреди пустыни. У Хораса была машина, и ему ничего не стоило просто встать, выйти и поехать в “Фонарщик” – заведение, где Макса не жаловали, – да и как бы он туда добрался, если не пешком либо автостопом. От первого способа он бы сам отказался, а со вторым ему редко везло по причине, если верить Майлзу, его внешнего вида. Нехватка средства передвижения удручала Макса. Права у него отобрали три года назад, когда он задавил собаку дочки мэра, и Макс окончательно убедился в том, что жизненные перспективы целиком зависят от удачи и политической обстановки. В городе, где кишмя кишат облезлые дворняги, до какой чертовой степени нужно быть невезучим, чтобы переехать чистопородного фокстерьера, принадлежавшего восьмилетней соплюхе – дочери мэра. Гибель любого другого четвероного не имела бы политических последствий, и Макса не лишили бы прав и не объявили угрозой обществу. Более везучий парень подмял бы под колеса бродячего пса, за что его провозгласили бы гражданским благодетелем и, возможно, взяли бы на работу в общество защиты животных, где собак и кошек держат неделю-две под открытым небом, выжидая, придет ли кто за ними, а если нет, втыкают им смертоносный укол. Нет, насчет везения Макс очень хорошо понимал. К примеру, он отлично знал, что всегда следует за неудачей. Еще большее невезение, еще более катастрофическое. Спустя меньше месяца после того, как он утратил права, Макс однажды вечером просидел в “Каллахане” почти до закрытия, а когда вышел, задремал за рулем и съехал в кювет, где машина развалилась надвое, не оставив ему иного выбора, кроме как вернуться в “Каллахан”, чтобы сообщить о краже автомобиля. С тех пор он пребывал в положении человека, оставшегося не только без прав, что само по себе серьезное неудобство, но и без машины – расклад хуже не придумаешь. Старик без колес жалок. Люди могут встать и уйти, а ты не можешь последовать за ними, и они это знают и, следовательно, склонны прибегать к такому маневру. К тому же надвигалась зима. Пора бы Максу двигать в Ки-Уэст, где и задницу не отморозишь, и машина не нужна, потому что баров там на каждом шагу и люди в основном ходят пешком или ездят на великах. Макс вздохнул, уставившись на дно стакана. До чего же несправедлива жизнь.