– Она просила сказать тебе, что сожалеет и что ей не стоило заводить речь о твоем отце. Это было не очень правильно. (Майлз пожал плечами.) Понимаешь ли, – продолжил Чарли, – все заслуживают шанса на счастье, верно? – Она счастлива, – вставил Майлз. – И вдруг в твоей жизни наступает такой момент, когда ты сознаешь, что если не воспользуешься возможностью стать счастливым, то второго шанса может и не быть. – Она счастлива, – повторил Майлз. – Вообще-то я говорил о себе, – уточнил Чарли. – Твоя мама из тех женщин… ну, она как солнце, вдруг показавшееся из-за туч. (Майлз промолчал, но ему вспомнилось, какой была его мать, когда распахнула занавески на кухне.) В ее присутствии все кажется новым, необычным. – Когда Майлз снова промолчал, Чарли добавил: – В любом случае я был бы рад, если бы вы двое поужинали со мной сегодня вечером, но решать тебе. Майлз пожал плечами. Чарли Мэйн кивнул, выждал немного и спросил: – Что это значит? Твое пожимание плечами? Ладно, – сказал Чарли, когда Майлз повторил жест, – наверное, это значит, что ты не против видеть меня за ужином. Либо это означает, что ты предпочел бы ужинать без меня. Либо ты бы очень хотел, чтобы мир был устроен совершенно иначе, так? Майлз опять пожал плечами. Чарли Мэйн опять кивнул: – Ладно. Я усек. * * * Ели они в ресторане под названием “Важная птица”, и Чарли, как и прошлым вечером, уделял больше внимания Майлзу, а не его матери. Пропаренных моллюсков в меню не было, но Чарли, подмигнув официанту, все равно предложил Майлзу заказать их. Когда их принесли, это была гора моллюсков, с которой трое взрослых не управились бы, и Чарли явно доставляло удовольствие наблюдать, как Майлз пытается свернуть эту гору. – Вы только поглядите на него, – обратился он к Грейс, старавшейся быть с Майлзом поласковее. Она улыбнулась и предостерегла Майлза от обжорства, иначе ему станет плохо; в ответ Майлз попросил ее не беспокоиться. И потом, не его же тошнит каждое утро. От этих слов Чарли побелел, и некоторое время за их столом не раздавалось ни звука, если не считать потрескивания пустых раковин, которые Майлз сбрасывал в миску, поданную для этой цели официантом. Разок-другой Майлзу приходило в голову, что они развлекаются в дорогом ресторане с человеком, разъезжающим на классном спортивном автомобиле, в то время как его отец сидит в тюрьме Эмпайр Фоллз, но эта горестная мысль быстро улетучивалась. Подумывая встать на защиту отца, он тут же припоминал, что Чарли Мэйн говорил о шансе на счастье, положенном любому человеку, и склонялся к тому, что, возможно, он прав. Майлз также понимал, почему мать могла предпочесть, по крайней мере на день или два, осужденному нарушителю общественного порядка компанию мужчины, умевшего извлекать приятные вещи буквально из ниоткуда – Чарли Мэйн их словно из рукава доставал. Сперва известие об аресте отца вызвало у Майлза ужас и стыд, но чем больше он об этом размышлял, тем спокойнее становилось у него на душе. До сегодняшнего дня он, конечно, понимал, что его отец отличается от отцов других мальчиков, но ему никак не удавалось понять, в чем именно. Теперь он понял. Макс Роби – нарушитель общественного порядка. Уж лучше так, чем мучиться подозрениями, а вдруг его отец настолько странный и не похожий на нормальных людей, что все до сих пор теряются в догадках, чем объяснить его поведение. Лишь поздно ночью, уже незадолго до рассвета, тоска навалилась на него, и он проснулся, сам не понимая отчего. Вроде бы ему снился отец, но подробностей он не помнил, и теперь, лежа в одиночестве в кровати, Майлз чувствовал себя виноватым. Нет, его отец заслуживал лучшего определения, чем “нарушитель общественного порядка”. Он представлял, как взбесится Макс, когда выйдет из тюрьмы и обнаружит, что они уехали, а может, его уже выпустили и он каким-то образом выяснил, куда они уехали. И вот он уже на пути к своей семье, примчится, схватит их за запястья и потащит обратно в Эмпайр Фоллз, в их родной дом, приказывая на ходу вести себя прилично и прекратить жрать улиток. Майлз почти убедил себя в этом, когда в абсолютной тишине за окном спальни послышался шум. Молочная дымка поднялась над океаном, усиливая звуки, в том числе отдаленное позвякивание бакена. Не вставая с кровати, Майлз раздвинул занавески и долго вглядывался в туман, пока не решил, что ему послышалось, но тут раздался другой звук, шаги на гравиевой дорожке, а затем туман сгустился до темной фигуры, приближавшейся к Майлзу, и наконец превратился в его мать, пробиравшуюся по траве вдоль грязной дорожки. Туфли она несла в руке и сосредоточенно смотрела себе под ноги. Майлз был настолько ошеломлен, что, прежде чем он смог увязать видение матери за окном со своей уверенностью в том, что она спит в соседней комнате, мать подняла голову и глянула прямо на него, лишь тогда он отпустил занавески, и они сомкнулись. * * * Чарли Мэйн отвез их на паром, всю дорогу он молчал, а высадив, помог сложить вещи в багажную тележку. Затем он сделал так, чтобы человек у трапа пропустил его на борт без билета, в качестве провожающего. Это больше всего поражало в нем Майлза, и ему надолго запомнится умение Чарли устраивать все в лучшем виде и побуждать людей делать для него то, что для кого другого они никогда бы не сделали. Если твоим спутником оказался Чарли Мэйн, ты будешь есть пропаренных моллюсков в ресторане, где их сроду не подавали. Однако, невзирая на его потрясающий талант, кое-что все же было Чарли не по силам: например, когда они поднялись на верхнюю палубу винъярдского парома, ему никак не удавалось подыскать слова, которые он хотел бы сказать Грейс на прощанье. Майлз видел, как их провожатый мучается, не сознавая в ту пору, что его собственное присутствие лишает Чарли половины слов, а другая половина не годится для того, чтобы выразить желаемое. Грейс, столь блистательная накануне вечером – в белом платье, при искусственном освещении, – в резком утреннем свете выглядела бледной и усталой, да и сам Чарли казался изможденным и неуверенным в себе, и впервые его одежда намекала на несуразно впалую грудь, скрывавшуюся под ней. Он выглядит, подумал Майлз, попросту стариком. Что было странно, поскольку именно таким было его первое впечатление двое суток назад, прежде чем он присмотрелся к Чарли повнимательнее. Внизу последние пассажиры поднимались гуськом по трапу, последние автомобили загружали в брюхо судна. Совсем чуть-чуть осталось, волновался Майлз, и трап отсоединят, а паром отчалит. В конце концов Чарли Мэйн взял Грейс за руку и сказал: – Послушайте. Дело в том, что придется подождать. – Понимаю, – ответила Грейс, отворачиваясь от него и устремляя взгляд на винъярдскую бухту. – Помните о Пуэрто Валларта. – Буду помнить. – Обещайте, что не разуверитесь. – Вам пора, – указала Грейс на рабочих внизу, принявшихся отсоединять трап. Он и сам это видел, но задержался на секунду, чтобы попрощаться с Майлзом. – Может, еще увидимся, – сказал он, протягивая мальчику руку, и когда Майлз пожимал его руку, то заметил огромное пятно от ядовитого плюща под локтем Чарли. – Чарли, – сказала Грейс. Трап уже отодвигали. Они посмотрели друг на друга. – Грейс. – Знаю, – сказала Грейс. – Знаю. Идите. И он ушел – подавая знаки и крича рабочим, спустился бегом на нижнюю палубу. Без каких-либо возражений рабочие придвинули трап обратно, и, благополучно сойдя на берег, Чарли пожал руку каждому из них, будто сообща они совершили некий удивительный подвиг. Потом, когда раздался свисток и паром отдал швартовы, Чарли Мэйн стоял у самого края причала и махал им вслед. Он продолжал махать, пока не стал совсем маленьким, делая паузы лишь для того, догадался Майлз, чтобы почесать руку. Майлз не мог не пожалеть его, оставшегося на острове без мази, без всяких средств, способных облегчить его страдания. И вдруг Майлз обнаружил, что матери рядом нет. Остров полностью скрылся из виду и на горизонте проступила тонкая береговая линия Кейп-Кода, когда Грейс наконец вернулась на палубу. Майлз понял, что ее опять тошнило, и когда мать, измученная, нетвердо ступая, приблизилась к нему, она настолько не походила на фигуру, что материализовалась в утренней дымке, что Майлз подумал, не приснилось ли ему все это. На тот случай, если не приснилось, Майлз, усевшись рядом с матерью, сообщил: – Я не расскажу папе. Честное слово. Он был уверен, что она услышала его, но будто бы и не слышала. Она взяла его за руку, и оба не промолвили ни слова, пока паром не зашел в бухту Вудс-Хоула, сильно ударившись о причал, прежде чем замереть на месте. Они стояли у борта, Грейс вцепилась в перила побелевшими пальцами, потом глубоко вздохнула и сказала: – Я ошиблась. – Майлз попытался что-то сказать, но мать помотала головой, останавливая его. – Я ошиблась, сказав, что все пойдет по-другому, когда мы вернемся домой… Ничего не изменится. Ничегошеньки. Он надеялся, что так и будет, но боялся, а вдруг нет. По причалу расхаживал мужчина в бейсболке с эмблемой “Ред Соке”, и Майлз вспомнил, что забыл свою перчатку на тумбочке рядом с кроватью в коттедже. Там, где положил вчера вечером. Часть Вторая Глава 9 Майлз еще не пересек железный мост, направляясь к миссис Уайтинг, а настроение у него уже испортилось. Последние несколько дней выдались пасмурными, дождливыми, и к Св. Кэт он даже близко не подходил. Но этим утром небеса наконец прояснились, суля долгий ослепительный день под высоким, пронзительно-голубым небом. В такой день, думалось Майлзу, человек, боящийся высоты, смог бы, к собственному изумлению, бесстрашно покрасить колокольную остроконечную башню. И покрасил бы, наверное, не позвони ему работодательница с известием, что она приготовила ему сюрприз, и по такому случаю не заедет ли Майлз к ней сегодня днем. Хотя опыт научил его не воспламеняться надеждами, Майлз, въехав между каменными столбами на подъездную дорожку, наскоро прикинул, что за сюрприз его ждет. Старуха передумала насчет алкогольной лицензии? Либо она все еще прочит его в мэры и намерена объявить, что готова спонсировать его избирательную кампанию? Но стоило ему припарковаться напротив особняка, выйти из “джетты” и шагнуть к парадной двери, как стало ясно, чем таким особенным решила порадовать его миссис Уайтинг, и он встал как вкопанный. Дальние ворота гаража, обычно запертые, ныне были распахнуты настежь, являя миру старый бежевый “линкольн” с номерами, помеченными значком “Инвалид”. Это зрелище вынудило Майлза Роби, взрослого мужчину, собраться с силами, всеми, какие у него имелись, чтобы подняться по ступенькам и позвонить в звонок, а не метнуться обратно к своей машине и не рвануть с места, оставив на асфальте след от задымившейся резины. Именно таким образом повел бы себя Макс в данной ситуации, и Майлз, покорно стоя у двери, в который раз за свою самостоятельную жизнь спрашивал себя, какая черта его характера мешает ему перенять у отца жизнелюбивую здравую трусость перед лицом неприятностей. Макс категорически не желал страдать, а сочувствовать страданиям других людей тем более. По его разумению, эта позиция не требовала ни оправданий, ни объяснений. Объясняться должны те, кто упивается страданиями. Майлз не успел выявить причину, по каковой отцовский блестяще развитый инстинкт самосохранения обошел его стороной, – дверь отперли, и вот она, Синди Уайтинг, с самого детства старавшаяся не путаться у себя под ногами, добиваясь послушания от своего искореженного тела, что так жестоко насмехалось над ней. С костылями, сразу отметил Майлз, она покончила, с теми костылями, на которые опиралась в прошлую их встречу – лет пять назад? – перейдя на следующий уровень, к устойчивым четырехногим алюминиевым ходункам. Должно быть, эта перемена произошла совсем недавно, потому что Синди явно не вполне освоила новое приспособление. Либо отпереть дверь, передвигаясь в ходунках, задача не из легких, и понадобится целая жизнь, чтобы приноровиться. Видимо, нужно прижать ходунки к дверной раме, иначе не дотянешься до ручки, но тогда дверь не откроешь, разве что короткими, неуклюжими, унизительными рывками, по одному на каждый шаг назад. – Синди, – произнес Майлз в полуоткрытую дверь, изображая удивление и восторг. – Я понятия не имел, что ты дома. На ее глаза мигом навернулись слезы. – О, Майлз! – воскликнула Синди, прикрывая рот свободной рукой, эмоции переполняли ее. – Я так хотела сделать тебе сюрприз. И мне удалось, правда? – Прекрасно выглядишь, – сказал Майлз, преувеличив, наверное, хотя она и впрямь выглядела неожиданно здоровой. Поправилась фунтов на десять, отчего цвет лица сделался много свежее. Синди Уайтинг никогда не была красавицей, но симпатичной могла бы быть, если бы кто-нибудь уговорил ее не наряжаться в старомодные платья и сменить прическу, добавлявшую ей по меньшей мере лет десять. В двадцать она уже походила на старую деву, к тридцати уверенно вошла в эту роль. Теперь же, в сорок два года, – Майлз помнил, сколько ей лет, ведь они родились в один день в больнице Эмпайр Фоллз – в ней вдруг заговорила, пусть и шепотом, женственность и даже давно забытая юность. – Входи, – пригласила Синди, – и дай мне поглядеть на тебя. – Но, шагнув вперед, Майлз споткнулся о ходунки, и Синди судорожно схватилась за них обеими руками. – Я по-прежнему воплощенное изящество. – Акцентируя свою шутку, она нарочно покачнулась, будто теряя равновесие, и Майлз, всю жизнь тренировавшийся в необходимой бесчувственности по отношению к ней, дрогнул. Еще подростком она пробовала обратить свою катастрофическую неуклюжесть в клоунаду, то плюхаясь на попу, то причудливо изгибаясь и не понимая, что это было совсем не смешно. Во-первых, ее притворные спазмы ничем не отличались от подлинных, и окружающие всякий раз бросались ей на помощь. Хуже того, нарочно спотыкаясь, она иногда падала по-настоящему, и порою с более тяжкими последствиями, чем при естественном падении. Ее запястья держались на хирургических штифтах, о чем Майлзу было хорошо известно, и однако потребность в самоиронии затмевала ее страх перед очередным переломом. В подобных обстоятельствах любую другую женщину Майлз обнял бы, но любая другая поняла бы, что за этим ничего не кроется и, кроме “Привет, давно не виделись”, это объятие ничего не значит. Эта же конкретная женщина не упустила бы возможности вцепиться в Майлза мертвой хваткой и порыдать у него на груди: “Ох, Майлз. Милый, милый Майлз”, а ее тушь текла бы ему за шиворот. В их последнюю встречу она, воздев оба костыля, словно телевизионный калека, излечившийся благодаря истинной евангелической вере, ринулась в его объятья, и он прижимал ее к себе не менее крепко, чем жалась к нему она, опасаясь, как бы женщина не рухнула на пол. Вот почему он обрадовался – господи прости! – этим новым алюминиевым ходункам, не предполагавшим вольностей, и, подавшись вперед, Майлз целомудренно чмокнул Синди в щеку. О более удачном приветствии он и мечтать не мог, учитывая, что Синди была влюблена в него со школьной скамьи и дважды пыталась покончить с собой якобы из-за Майлза. – Ну, – начал он, решая в уме риторическую головоломку, с которой наверняка не многие сталкивались, – что говорить женщине, пытавшейся лишить себя жизни по причине безответной любви к тебе, – как ты, Синди? – Хорошо, Майлз, – ответила она. – Очень, очень хорошо. Врачи потрясены. – И добавила, видимо сообразив, насколько трудно верить ее словам: – Они говорят, это чудо. Моя душа вдруг решила выздороветь. Срывов не было уже… Она умолкла, подсчитывая в уме, но какие числа она складывала или вычитала – большие или маленькие, дни, недели, месяцы или годы – Майлз представления не имел. Пока она вычисляла, Майлз оглядывал прихожую и гостиную в семейном гнезде Уайтингов и, как обычно, чувствовал себя не слишком уютно. Помещения были просторными, но потолки низкими, что вызывало у Майлза, мужчины крупного, не то чтобы клаустрофобию, но ощущение, будто на него давит тяжелый груз. Миссис Уайтинг коллекционировала живопись, и стены были увешаны подлинниками, но большинство картин, на взгляд Майлза, не выигрывали от развески. Большие полотна главенствовали над своими соседями. Даже его любимые вещицы Джона Марина[4] выглядели здесь чужеродными – пейзажи штата Мэн, запертые в четырех стенах помимо их воли. Показательным было и отсутствие семейных фотографий; весь фотоархив миссис Уайтинг отправила в качестве пожертвования в старый особняк Уайтингов, высившийся в центре города. На этих стенах ни Уайтингам, ни Робидо места не нашлось. – В общем, – сдалась Синди, очевидно запутавшись в подсчетах, – похоже, я начинаю жить заново, как нормальный человек, в возрасте тридцати девяти лет. Можешь меня поздравить. – Это же замечательно, Синди, – откликнулся Майлз, проглотив ее наглую ложь и не подавившись. Родившись с ней в один день, Майлз вряд ли мог бы запамятовать, сколько ей на самом деле лет. С другой стороны, ее желание помолодеть на три года, возможно, доказывало, что в целом она говорила правду и что ее психика стала более здоровой. В конце концов, нормальным женщинам свойственно преуменьшать свой возраст. Может, Синди научилась заменять большую ложь – например, Майлз Роби любит ее либо полюбит со временем, – ставившую под сомнение ее душевное равновесие, на ложь маленькую, безобидную и оптимистичную. Это все равно что воображать, как в один прекрасный солнечный день ты проснешься способным забраться на высоченную приставную лестницу и прямо посреди синего неба выкрасишь церковную башню. – Где ты будешь жить? – поинтересовался Майлз и тут же понял, что, хотя и непреднамеренно, вопрос он задал обидный. – Здесь, конечно, в родном городе. Где же еще?