– Любопытно, значит. Она глянула на него поверх очков: – О, умоляю, избавьте меня от этого высоконравственного тона. Его вы унаследовали от вашей матушки. Откровенно говоря, она была бы совершенно обворожительной женщиной, если бы не эта ее неприятная и утомительная манера. Критиковать в открытую было не в правилах вашей матери, но порицающей интонацией она пользовалась вовсю. Несомненно, Грейс разделяла ваше ошибочное мнение о моем интеллекте, якобы холодном, бесчувственном, тогда как на самом деле у меня просто живой ум. Когда таковым обладает мужчина, им безмерно восхищаются, в женщине живость ума обычно нетерпима – или я ошибаюсь? – Или я ошибаюсь? О ком мы говорим, разве не о вашей дочери? – Вообще-то я думала, мы говорим о вас. Я переживаю за мою дочь, дорогой мой, с самого ее рождения. Хотите верьте, хотите нет, дело ваше. Но извините, если я скажу правду: ее трудности – хотя и мучительные – по сравнению с вашими не настолько занимательны. Судьба вмешалась, когда она была еще слишком мала, и после инцидента на дороге жизнью моей дочери в основном управляли силы, недоступные ее пониманию и контролю. Жалость и страх, если я ничего не путаю, – приличествующий эмоциональный и моральный отклик. Но когда судьба берет вожжи в свои руки, выкинув свободу воли из седла, говорить тут особо не о чем, так ведь? Вы же, напротив, актер, пусть и вопреки своему характеру, на сцене жизни. Не всякому приходится делать выбор, в отличие от вас. И сейчас вам опять придется выбирать. Только не говорите, что в этом нет ничего экстраординарного. Не скажу, что я вам завидую, но мне любопытно. Что вы изберете на сей раз, то же самое или нечто совсем иное? Многие из первоначальных позиций остаются открытыми. Вы можете опять жениться – на грудастой девице, к примеру. Наверняка в вашей голове звучит тоненький голосок, которому вы всегда норовите подставить неслышащее ухо, но его не заглушить: “Неужто я не заслужил хоть немного счастья? Неужто мне не полагается награды за примерное поведение?” Однако существует и другой голос, тот, что столь умело и надежно сформировала ваша матушка, и этот голос обвиняет вас в эгоизме, в том, что вы не думаете о других… в частности, о бедной калеке Синди Уайтинг. А разве она не заслуживает немного счастья? И на сей раз вы можете прислушаться к этому другому голосу, что звучит столь высоконравственно, точнее, звучал бы, если бы не досадные фальшивые нотки корысти – приятно же получить вместе с женой недурственное приданое, а вы устали сводить концы с концами. Да и кто бы не устал на вашем месте? А если вас начнет одолевать чувство вины, всегда можно сказать себе, что вы делаете это ради своей дочери, которая скоро дорастет до колледжа, и разве ее будущее – не самое главное для вас? О боже, все это очень сложно. Неудивительно, что люди стремятся упростить жизнь. Как там сформулирован вопрос, которым непрерывно задаются наши евангелические братья? “Что сделал бы Иисус на твоем месте?” Действительно, что? Ветер переменился, и с реки опять повеяло вонью; то ли запах шел с ближнего берега, то ли со стороны Эмпайр Фоллз, Майлз не смог определить. – Складывается впечатление, что вы хотите дать мне совет. – Боюсь, нет, дорогой мой, – вздохнула старуха. – Я лишь прояснила вашу проблему, но больше мне нечего вам предложить. Хотя, увы, по крайней мере в одном я абсолютно уверена. – И в чем же? – Возможно, моя дочь намекнула вам, что доктора считают ее выздоровевшей? Майлз кивнул. Миссис Уайтинг, выгнув брови, покачала головой. * * * Ближе к трем часам дня Майлз опять пересек Железный мост, возвращаясь в Эмпайр Фоллз. Небо посерело, и к тому времени, когда Майлз поставил машину на тормоз позади ректорского дома, тучи, будто в укор Майлзу, обложили колокольную башню, набухая дождем. Но это было еще не самое плохое. На крыльце, явно занятые приятной беседой, сидели старый священник, отец Том и Макс Роби; последний поднял голову и разулыбался, когда его сын выключил зажигание. Поскольку у Майлза пропало всякое желание выходить из машины, Макс потопал к “джетте” и знаком попросил открыть окно рядом с пассажирским сиденьем. Очевидно, на расстоянии в ширину автомобиля он чувствовал себя в большей безопасности. – Папа, что ты здесь делаешь? – Майлз потер виски. – Тебя жду. – Зачем? Старый отец Том, не двинувшись с места, грозно уставился на Майлза. Губы старика шевелились, но складывались ли они в слово “мудозвон”, Майлз издалека не разглядел. – Давай приступать к работе, – предложил Макс. Майлз указал на небо: – Скоро дождь пойдет. – А может, и нет. – Пойдет, – заверил отца Майлз. – Надо было раньше приезжать, – сказал Макс, – когда солнце было. – Знаю. – Ты не обязан платить мне за два часа ожидания. – Я ни за что не обязан тебе платить. Макс размышлял о несправедливости этого заявления, пока его внимание не переключилось на внутренности “джетты”: – Что случилось с твоей машиной? – Не твое дело, – ответил Майлз, чтобы не вдаваться в объяснения. Когда он подошел к “джетте”, стоявшей на подъездной дорожке у дома Уайтингов, он заметил прошмыгнувшую кошку и вдруг вспомнил, что не до конца поднял стекло над пассажирским сиденьем. Салон автомобиля был полон крошечных невесомых кусочков поролона, вылетевших из разодранного пассажирского сиденья. – А на меня зачем злиться? – сказал Макс. – Не я же это сделал. – Не ты. – И тучи тоже не я нагнал. Я вообще ничего не делаю. Я же старик. Майлз посмотрел на отца, чья щетина обрела странноватый оранжевый оттенок: – У тебя в бороде полно еды. Чипсы? – Ну и что? Действительно, что? – уныло подумал Майлз. И миссис Уайтинг, наверное, права. Люди таковы, каковы есть, несмотря на все их усилия стать другими. Макс просто родился Максом с пищей в бороде. Но если сменить угол зрения, возможно, его отец был достоин высших похвал за то, что никогда не воевал с собственной натурой, никогда не ожидал от себя большего, чем подсказывал здравый смысл, сформированный жизненным опытом, и поэтому не разочаровывался в себе и не предавался самобичеванию. Отличный разумный образ жизни, куда более разумный, чем у Майлза, который кое-как управляет своим бизнесом, подавлен тем, что не может взобраться на приставную лестницу, попрекает себя за измену жены и с ловкостью извращенца вляпывается в ситуации гарантированно тяжелые, если не вовсе катастрофические. Может, как предположила старуха, все дело в катехизисе, когда повторяешь изо дня в день “подчиним свою волю Господу”, и сколько же таких уроков преподал ему ныне выживший из ума священник, тот, что сидит на крыльце и злобно пялится на Майлза. И о чем только эти два старых дурака могли говорить друг с другом, недоумевал Майлз. – Миссис Уайтинг сказала, что ты опять звонил ей. – Ну и что? – пожал плечами Макс. – Ты обещал больше не звонить. – Ничего подобного, – с обезоруживающей лживостью заявил Макс, твердо веривший в то, что у всех обещаний короткий срок давности. – Мы с ней родня, сам знаешь. Роби и Робидо, фамилия практически одинаковая. – Это еще не факт, – ответил Майлз. – Ты просто хочешь, чтобы так было. В любом случае это не дает тебе права звонить ей поздно вечером и просить денег. – Днем она никогда не берет трубку, – объяснил Макс. – Ее автоответчик фильтрует звонки. – Между прочим, из-за таких, как ты, люди и заводят автоответчики, – сказал Майлз. – Именно такие, как ты, стимулируют развитие современных технологий. – Я всего лишь хотел занять у нее небольшую сумму, чтобы добраться до Кис. Если бы ты мне отстегнул эти деньги, я бы не стал к ней соваться. Ты мне более близкий родственник, чем она, знаешь ли. – Она грозится натравить на тебя копов, если еще раз позвонишь. Макс задумчиво кивнул: – Не иначе пришлют Джимми Минти. Господи, до чего же он был тупым мальцом. “Поумнее твоего”, – вертелось на языке у Майлза. Потянувшись вправо, он закрыл окно, тем самым завершив разговор, и вышел из машины. Снаружи, по крайней мере, не летали пенистые комочки. Обойдя “джетту”, Майлз открыл противоположную дверцу с целью осмотреть порванное сиденье, затем, повинуясь голосу разума, развернулся и двинул прочь от этого безобразия. В конце концов, испорченная подушка не самая большая беда. Потому что, уходя от Уайтингов, он совершил нечто столь дикое, что даже сейчас, пятнадцать минут спустя, у него перехватывало дыхание. О чем, спрашивал он себя, ты думал? По пути к парадной двери он задержался в доме, чтобы пригласить Синди Уайтинг на школьный футбольный матч в грядущие выходные. Встреча выпускников, так сказать. Господи боже, думал теперь Майлз, глядя на облезлую башню Святой Кэт, почему бы не подняться по приставной лестнице до самого верха, оступиться с подлой перекладины – и конец всему? Надо признать, циничная характеристика, выданная ему миссис Уайтинг, взбудоражила его. Вряд ли старуха знала о нем все, но ее сведений хватило, чтобы ему жгуче захотелось доказать ее неправоту, и не только насчет человеческой натуры вообще, но и его натуры в частности. Хотелось продемонстрировать, что поступки, лишенные эгоизма, возможны, и таким образом ратифицировать веру его матери в потребность идти на жертвы. Однако теперь он подозревал, что, позвав Синди на матч – и она безусловно сочла это приглашением на свидание, – он предоставил старухе отменное доказательство того, что надеялся опровергнуть. Средний путь. Он поддался чувству вины и трусливо сдвоедушничал, но к последствиям этого поступка был абсолютно не готов. Двадцать лет назад, по просьбе матери, он пригласил Синди на выпускной бал, и вот теперь он сделал, по сути, то же самое… Майлз представил, как миссис Уайтинг сидит у реки в беседке и от души потешается над ним. Она опять обвела его вокруг пальца. И вопреки обещанию, данному брату, вопрос о лицензии на пиво и вино он даже не затронул. Глава 10 На четвертой неделе осеннего триместра Тик оборачивается на звук открываемой двери, и в буфет входит директор мистер Мейер, а за ним плетется Джон Восс, будто спит на ходу. Одетый, как всегда, в черную, слишком широкую футболку с растянутым воротом, синтетические штаны для гольфа явно из секонд-хэнда и теннисные туфли с махрящимися шнурками, парень обеими руками держит пухлый помятый бумажный пакет, из чего Тик делает вывод, что сегодня она обедает в компании. Если, конечно, парня, от которого Тик до сих пор ни слова не слышала, можно назвать “компанией”. Не будь Джастина, вечно дразнившего Кэндис ее мнимым романом с Джоном Воссом, Тик не знала бы даже его имени. Ребята из футбольной команды, издевавшиеся над ним с особым наслаждением, звали его просто Уродом. Объявившись среди них – года два назад? – Джон Восс оставался загадкой. Тик понятия не имела, где он живет, почему все время молчит, почему он так одевается и почему не реагирует на внешние раздражители. У него нет ни одного друга, что делает его уникальным, поскольку прочие школьные парии организовали нечто вроде сообщества. Впрочем, если подумать, кое-кого Джоны Восс все-таки напоминает, а именно саму Тик. Во всяком случае, теперешнюю, выпавшую из тусовки Зака Минти. Если бы не Кэндис, норовившая вызвать ее на откровенность на уроках рисования, Тик тоже за целый день в школе словом бы ни с кем не перемолвилась. И очень вероятно, в глазах других ребят она выглядит столь же жалкой, как и этот молчаливый парень, что стоит сейчас перед ней. Смотрит он в пол, дожидаясь указаний мистера Мейера, но не имея таковых. Директор разглядывает мальчика – так в музее восковых фигур смотрят на охранника, гадая, экспонат он или всамделишный. Как парень, недоумевает Тик, может быть настолько неуклюжим? Будто Джон Восс учился искусству двигаться у диснеевского робота. Когда мистер Мейер предлагает ему сесть, где хочется, парень тащится в другой конец столовой, садится и чрезмерно долго пялится на коричневый бумажный пакет, прежде чем открыть и заглянуть внутрь. Содержимое пакета не побуждает его к немедленным дальнейшим действиям. Мистер Мейер наблюдает за ним с минуту; вид у него даже для директора старшей школы чересчур растерянный. Тик он напоминает солдата, которого сбросили на парашюте в гущу сражения, наказав раздобыть или смастерить себе оружие из подручного материала прямо на поле боя. Директор жестом зовет Тик выйти с ним в коридор, она нехотя подчиняется. – Я нашел тебе сотрапезника, – сообщает мистер Мейер, после того как плотно закрыл за ними дверь. Тик уставилась на него. Фундаментальная лживость взрослых не устает поражать ее, их уверенность в том, что ты поверишь всему, что они скажут, только потому что они взрослые, а ты – ребенок. Словно история отношений взрослых и подростков – длительный непрерывный процесс, базирующийся на сугубой правдивости. Словно ни у кого из детей никогда не возникало причины не доверять никому старше двадцати пяти лет. В данном случае Тик предлагалось поверить в то, что последние две недели, с тех пор как для нее сделали исключение и разрешили поедать ланч в одиночестве, мистер Мейер не знал покоя, подыскивая ей компанию. Тик, однако, сомневалась, что эта мысль вообще приходила ему в голову, пока не образовалась более серьезная проблема с этим несчастным парнем, безгласным, нелепым, лишенным друзей и в итоге превратившимся в отличную мишень для издевательств в столовой: школьные хулиганы активно тренировались, целясь ему в затылок коробочками из-под молока, сломанными карандашами, канцелярскими резинками, пущенными с оттяжкой, и прочими снарядами, причем для достижения максимальной ударной силы стреляли от дальней стены столовой. Стратегия Тик в общении со взрослыми лжецами – ничего не говорить, наблюдая, как ложь разбухает и сдавливает им горло. В этот момент ложь обретает собственное физическое тело, и ее приходится либо выплюнуть, либо проглотить. Большинство взрослых предпочитают вытолкнуть из себя ложь: прикрыв рот рукой, они как бы кашляют или рыгают, тогда как другие хмыкают, или фыркают, либо издают звуки, похожие на ржание. Когда адамово яблоко мистера Мейера начинает шевелиться, Тик понимает, что он глотатель и только что сказанная ложь ползет вниз по его пищеводу к желудку. От отца, старинного приятеля мистера Мейера, она слыхала, что директор страдает язвенными кровотечениями. Понятно почему, думает Тик. Сколько лжи человеку на его должности приходится произносить, и эта ложь крутится в его животе, словно куски непереваренной пищи, пока полностью не растворится. По своей природе, полагает Тик, ложь ищет выхода в открытое пространство. Она не любит заточения в темных и тесных вместилищах. И все же Тик рада тому, что мистер Мейер оказался глотателем. Ее отец, который врет редко и неумело, по крайней мере по стандартам взрослых, тоже глотатель, и Тик сочувствует отцу, когда его болезненно корчит от проглоченной лжи. Куда хуже фыркающие, вроде миссис Роудриг, и ржущие, вроде Уолта Комо. – У Джона такие же трудности с расписанием, как и у тебя из-за уроков рисования, – продолжает мистер Мейер, пристально глядя на Тик, чтобы понять, как сработает вторая ложь, и его адамово яблоко опять прыгает вверх. У Джона Восса нет никаких трудностей с расписанием, и Тик это знает. За исключением программирования, где этот парень, по слухам, блещет, по всем остальным предметам он в отстающих, и поэтому рисование ему подходит идеально. Тик по-прежнему молчит, и мистера Мейера прошибает нервическая испарина. Это что – два коматозных ребенка зараз? Приходить на выручку запутавшимся лжецам не вписывается в религию Тик, но все же она склонна помочь директору. Она не забыла его доброты в тот день, когда Кэндис порезала себе руку канцелярским ножом, и не забыла, что за его доброту и заботу она отплатила вероломством, спрятав нож в своем рюкзаке, где он и лежит до сих пор. – Дело в том, Кристина, что я хочу попросить тебя об одолжении, – продолжает мистер Мейер, и его адамово яблоко не дергается, значит, эта фраза правдива. Он кивает на дверь: – Джон Восс – очень несчастный мальчик. Боюсь, даже несчастнее, чем кажется. – Он понижает голос едва не до шепота, возможно опасаясь, как бы несчастный парень не услыхал про свое несчастье и не сделался еще несчастнее: – В нашей школе имеются элементы, которые видят в этом бедолаге превосходный объект для насмешек и даже более серьезных проявлений жестокости. – Он делает паузу, словно в надежде, что Тик не согласится с ним и решительно опровергнет наличие подобных элементов – к его облегчению, ему бы очень хотелось ошибаться на сей счет. – У нас хорошая школа, – торопливо добавляет он, видимо испугавшись, что слишком далеко зашел в выискивании недостатков. – Но не все… Голос его стихает, адамово яблоко опять дергается, подтверждая уверенность Тик в том, что недосказанное тоже вранье, и, вероятно, самое опасное. – Знаешь, в чем более всего нуждается Джон Восс? – спрашивает мистер Мейер и кладет руку на плечо Тик. – В друге.