Жанин Роби сидела на краю стойки в “Каллахане”, потягивая минералку с долькой лайма и практикуясь в своей новой подписи – Жанин Луиза Комо — на стопке салфеток, пока ее мать меняла пивной кег. Если только чертов суд в Фэрхейвене не рухнет, – а ведь запросто может, хотя бы для того, чтобы доконать ее, – Жанин и Матёрый Лис скоро поженятся, и она хотела к тому моменту сжиться с этим новым росчерком, а иначе все будет как в новом календарном году, когда добрую половину января автоматически подписываешь чеки прошлым годом. А то и вплоть до середины марта, если ты человек вроде ее мужа Майлза, – минуточку, почти бывшего мужа Майлза. Жанин улыбнулась этой поправке. Хорошо, что не ему придется приноравливаться к новой фамилии и подписи, поскольку вряд ли бы он с этим справился. Если на свете и существовал раб привычки еще более закоснелый, чем ее муж, – минуточку, почти бывший муж, – Жанин такого не встречала. Майлз – ходячая рутина, болтается по раз и навсегда протоптанной дорожке из дома в ресторан, из ресторана в чертову церковь, из церкви обратно в ресторан, а из ресторана обратно домой (когда у него был дом). Однажды ночью, с месяц или больше после того, как они разъехались и Майлз поселился в квартирке над рестораном, он вдруг объявился в ее спальне. Проснувшись, Жанин перепугалась, увидев его у изножья кровати, отбрасывающего тень на нее и Уолта, и ее первой мыслью было, что он пришел их убить. Стянув футболку через голову, Майлз швырнул ее в корзину с грязным бельем, и Жанин поняла: закрыв ресторан, он, вымотанный, приехал к ней по инерции. И не сообразил, где находится, пока Жанин не включила настольную лампу, и тогда принялся впопыхах, словно вор, искать свою футболку. Кто другой на его месте воспользовался бы нечаянно выпавшим шансом и в состоянии аффекта перерезал бы любовникам горло, но, судя по выражению лица Майлза, будь у него нож, он саданул бы только по своему горлу. Вообще-то он сильно напоминал Жанин пластмассовые фигурки в настольном хоккее, подаренном ее брату, когда они были детьми. На поверхности, изображавшей каток, имелось множество желобков, из каждого торчал пластмассовый хоккеист с клюшкой, двигавшийся по желобку вперед и назад. Подарок оказался не самым удачным. И родители сочли, что Билли пока не дорос до этой игры, потому что первым делом мальчик выдрал фигурки из желобков, полагая, вероятно, что игра будет много интереснее, если игроки смогут перемещаться, куда им захочется, как настоящие хоккеисты. Откуда ребенку было знать, что под “ледяным полем” находились крупные толстые диски, благодаря которым пластмассовые мужчины не падали с ног? Вызволенные из желобков, они выглядели по-дурацки – этакий взвод миниатюрных косолапых солдатиков, вооруженных почему-то хоккейными клюшками. Хуже того, они не могли стоять нормально, как люди. Жанин давно поняла – если бы кому-нибудь удалось вытащить ее почти бывшего из наезженной колеи с целью предоставить ему свободу, результат был бы тот же. На свободе Майлз Роби не смог бы даже стоять прямо. – Салфетки денег стоят, между прочим, – заметила Беа, когда Жанин извела половину стопки. На оборотной стороне салфетки Жанин удавалось написать Жанин Луиза Комо трижды, а на лицевой только дважды, из-за эльфа, логотипа “Каллахана”. – И что на тебя нашло, скажи на милость? Взяв свежую салфетку, Жанин расписалась под маленьким ирландским фриком. – Просто вспомнила про Билли, – объяснила Жанин. – Как вы с папой купили ему настольный хоккей на Рождество. – Как же, помню, – сказала Беа, оставив полдюжины салфеток перед дочерью и убрав остальные от греха подальше. – Я помню каждую игрушку, сломанную этим ребенком, то есть все до единой, к которым он прикасался. Он в два счета выбил тех кукленышей из их канавок, а потом ревел, пока мы не пообещали купить ему новую такую же игру. Жанин не особо прислушивалась к ностальгическим речам своей матери. Ее младший брат погиб в девятнадцать лет, раздавленный кузовом автомобиля, который он приподнял домкратом, да и вовсе не Билли был у нее на уме. Она с удовольствием размышляла о недостатках своего мужа – минуточку, почти бывшего мужа, Ходячей Рутины, – а Билли совершенно случайно затесался в ее рассуждения. Воспоминания о младшем брате расстраивали и удручали ее, тогда как размышления о Майлзе радовали и удручали. Удручали, потому что Майлза не переделаешь, радовали, потому что очень скоро она от него избавится. Закончив украшать автографами оставшиеся в ее распоряжении салфетки, Жанин посмотрела на часы. Занятие в группе аэробики начнется через каких-то тридцать минут, но до этого еще дожить надо. Вторая половина дня была для Жанин наиболее тяжким испытанием, отрезком времени, когда ей нельзя было оставаться одной, и лишь по этой единственной причине она навестила мать, обычно доводившую ее до бешенства. Она по опыту знала: стоит ей войти в спортзал и услышать забойную “Аббу” (“Мамма миа! Он неотразим!” – льется из огромных колонок), и с ней все будет в порядке. Нет лучшего средства для подавления аппетита, чем энергичные физические упражнения, и когда она к четырем закончит занятие в группе с высокой нагрузкой, а потом к пяти в группе с низкой нагрузкой, самые свирепые из ее внутренних демонов будут посажены на цепь. Она сможет правильно поужинать вместе с Уолтом, научившим ее отодвигать тарелку, когда она почувствует, что ее желудок в меру наполнился, а не орудовать ножом и вилкой, пока не наешься до отвала. После разумного ужина она безмятежно дотянет до того времени, когда надо отправляться спать, и тут ее голодные псы опять разлаются, но, измотанная аэробикой, она сумеет послать их куда подальше. Как постоянно напоминает ей Уолт, физическая усталость побеждает голод. Опять же, никто не отменял секса, еще одного превосходного способа отвлечься. В данный момент, однако, Жанин так хотелось есть, что она сжевала размокшую в минералке лаймовую дольку. Отвратительная замаринованная свиная рулька, плававшая в посудине посреди бара, выглядела, как ни странно, заманчиво, и Жанин вообразила, как она, стоя на четвереньках, по-собачьи вгрызается в свинину, разламывает коренными зубами кость и высасывает костный мозг. Ее мать, инстинктивно догадавшись о страданиях дочери, поставила перед ней вазочку с орешками, зачерпнула горсть и давай их грызть, причмокивая “м-м-м”, мол, “какая вкуснятина, угощайся”. Жанин сейчас пребывала под властью лишь трех естественных потребностей: поесть, потрахаться и убить свою невыносимую мать-зануду. И которая из них перевешивала, она затруднялась сказать, но понимала, что последняя наиболее опасна, потому что против нее не работают почти никакие доводы. – Знаешь что, Беатрис? – Полным именем она называла мать, лишь когда была на грани буквального матереубийства. – Ты просто завидуешь. – Имелось в виду – тому, как Жанин похудела, а также ее относительной молодости и сексуальной активности. Спрыгнув с табурета, она взяла вазочку с орешками и отнесла на другой конец стойки, туда, где сидели двое посетителей, угрюмые безработные заводские работяги; они экономно потягивали дешевое бочковое пиво, терпеливо дожидаясь счастливого часа. По пути обратно Жанин прихватила стопку салфеток. – Завидую, – согласилась мать. – Как бы мне хотелось прожить жизнь слепой и эгоистичной. Ты, случаем, не забыла, что мне шестьдесят? И наверное, я бы не отказалась от помощи, когда берусь менять эти чертовы кеги. “Жанин Луиза Комо”, — вывела Жанин Луиза Роби на оборотной стороне салфетки. Ниже второй автограф, тот же самый, затем третий. – Только не говори, что после стольких лет ты наконец разлюбила горбатиться, – обронила она. – Да нет, мне это по-прежнему нравится, – сказала Беа, не покривив душой. Совсем недавно она поднимала проклятые кеги. Теперь же осторожно скатывала их с грузовой тележки, стоявшей во дворе, затем полные закатывала в бар, пустые во двор. – Вот и Нолану Райану[5] тоже все еще нравится бросать мячи. Сорок лет обихаживая свой бар, Беа отсмотрела тысячи бейсбольных матчей, не вызывавших у нее ни малейшего интереса, и лишь недавно обнаружила, что, узнав так много об этой чертовой игре, она прониклась к ней теплым чувством. И пришла к выводу, что в жизни всегда так: можно полюбить практически что угодно, если посвятить этому достаточно времени. “В том числе и мужчину”, – неизменно добавляла Беа. То есть Майлза, с ходу понимала намек Жанин. Ее мать не хотела слышать о проблемах в семье дочери. “Если я сумела полюбить твоего отца, – твердила Беа, – что тебе мешало полюбить такого хорошего человека, как Майлз”. Вранье, думала Жанин. Мать любила отца с самого начала и вплоть до его кончины. А то, что отец не был распрекрасным человеком, к делу не относится. – Думаешь, Нолану Райану нравится закидываться ибупрофеном, после того как он покидает мячик? – спросила Беа. “Жанин Луиза Комо”, — написала Жанин поверх очередного эльфа. Затем глянула на часы: минуло полторы минуты. – Понятия не имею, мама. Я даже не знаю, кто такой Нолан Райан. – Я лишь хочу сказать, что иногда мне нужна помощь, – пояснила Беа. – Если ты без ума от аэробики, я дам тебе возможность накувыркаться от души. Жанин понимала, разумеется, к чему та клонит. Беа давно пытается уговорить ее поработать в баре, но этому не бывать. В последнее время мать носилась с идеей возродить кухню, чтобы готовить ланчи. Когда отец был жив, в “Каллахане” подавали сэндвичи и неплохо на этом зарабатывали. Жанин могла бы взять на себя кулинарную часть. За долгие, впустую потраченные годы в “Имперском гриле” она научилась готовить – но как раз потому, что на работе от еды некуда было деться, она и набрала лишние полсотни фунтов. Уолт появился как нельзя вовремя, переманив ее в фитнес-клуб. Еще год или два, и Жанин выглядела бы как ее мать, чья фигура напоминала большой палец, только лишенный гибкости посередине. Но самое странное, мать реально хотела заполучить ее в бар. При том, что они вечно шипят друг на друга, как две драчливые кошки, и на все смотрят по-разному. – Забей, Беатрис, – посоветовала Жанин. Часы показывали, что до занятия в группе осталось всего двадцать две минуты. – Я работаю в одном из немногих успешных предприятий в графстве Декстер. Я сбросила пятьдесят фунтов и впервые за всю мою чертову жизнь отлично себя чувствую. Тебе не удастся подрезать мне крылья, так что даже не пытайся, ладно? Двое кисломордых на другом конце стойки прекратили делать вид, будто не подслушивают, и Беа переключила телевизор на ток-шоу, чтобы за громкими голосами спокойно продолжить беседу с дочерью. Мужики были явно разочарованы. – Если нам приходится слушать толстую бабу, то пусть она хотя бы будет белой, – пробурчал один из них. Нехотя Беа исполнила просьбу, но, по ее мнению, эти двое извлекли бы для себя больше пользы, глядя на Опру, а не на Рози[6]. – Опра будет поумнее пяти белых мужиков, Отис. – Ага, разве что ей не хватило ума родиться белой, – парировал Отис, а его приятель ехидно ухмыльнулся. Беа было кого урезонивать – собственную дочь, а не этих двух забулдыг, но она не могла допустить, чтобы последнее слово осталось за Отисом. Она считала себя начисто лишенной предрассудков, в отличие от очень многих в Эмпайр Фоллз, – по той простой причине, что была невысокого мнения почти обо всех, кого знала, без различия расы и возраста. – Не в пример некоторым, – сказала Беа, – Опру вполне устраивает ее внешность. – А как меня устраивает моя внешность! – откликнулся Отис, не сообразив, что реплика Беа предназначалась не ему, а ее дочери. – Беда, – ответила ему Беа и повернулась к Жанин: – Я не пытаюсь подрезать тебе крылья, девочка моя. Ты постоянно всех в этом обвиняешь, будто у людей других забот нет, кроме как навредить тебе. Долг матери вразумить своего ребенка, когда он поступает глупее, чем обычно, именно это я сейчас и делаю. Жанин прорвала салфетку, со всей силой нажав на “м” в Комо. – Почему бы нам просто не прекратить этот разговор, ма? – предложила Жанин, сминая испорченную салфетку. – Какой смысл обсуждать то, что тебя вообще на фиг не касается? Если ты не в состоянии понять, почему я не хочу прожить жизнь толстой и несчастной, но стремлюсь к чему-то лучшему, с этим уже ничего, блин, не поделаешь. Может, и настанет день, когда я сдамся, – как ты, – но не сегодня, окей? Люди способны меняться, вот и я меняюсь. – Ты не меняешься, Жанин, – сказала ее мать. – Ты только худеешь. В этом вся и разница. Если бы ты проснулась однажды утром с мыслью не о себе, но о ком-то другом, тогда можно было бы говорить о перемене. Если ты хотя бы на две секунды задумалась, как твои дурацкие фантазии отразятся на твоей дочери, это тоже было бы переменой. – Видишь, ма, я была права, – Жанин сгребла последние салфетки, – ты просто завидуешь, так что давай закончим этот разговор, пока одна из нас не ляпнет то, о чем потом пожалеет. – Я нисколько не пожалею, – заверила ее Беа. – Но пожалею, если промолчу. – Откуда тебе знать? Ты хоть раз пробовала держать язык за зубами? На другом конце стойки Отис гоготнул. Очевидно, звук в телевизоре был недостаточно громким. Беа исправила эту оплошность. – Я лишь пытаюсь донести до тебя: то, что ты делаешь, все равно что сбрасывать говно в набегающую волну. Человек таков, каков есть. Жанин подмывало рассказать матери о своих теперешних оргазмах, и как Уолт обнаружил зону, о которой Майлз даже не подозревал, и как приятно наконец почувствовать себя желанной. Но что толку объяснять все это женщине, которая никогда не узнала бы, что такое оргазм, если бы Опра ее не просветила? – Не надо рассказывать мне, какая я есть, Беатрис. Впервые за много лет я сама прекрасно понимаю, кто я и что я. – Разве? – улыбнулась мать в своей привычной снисходительной манере. – Даже не сомневайся. – Жанин подписывала последнюю салфетку. В конце концов, стоит ли выходить из себя? Ругань с матерью оправдала надежды Жанин – на какое-то время она позабыла о чувстве голода. Часы над кассой показывали без десяти четыре, пора было возвращаться в клуб. – Верится с трудом, – сказала ее мать. – И более того, я могу доказать, что говна в тебе по-прежнему хватает. Соскользнув с табурета, Жанин взвалила на плечо спортивную сумку и резко подвинула свой стакан – пустой, если не считать растерзанной лаймовой дольки на донышке, – поближе к матери. – Отлично, только твои доказательства меня не волнуют, Беатрис. Мне пора на работу. – Кому пора на работу? – спросила Беа, накрывая салфетку огрубевшей ладонью. – Женщине, чье имя значится на этой салфетке? – Точно, ма. – Жанин направилась к выходу. Смешок матери остановил ее. – Прочтешь и зарыдаешь, деточка моя. – Беа подняла салфетку, держа ее за край двумя пальцами. Внезапно Жанин расхотелось читать. По торжествующей интонации матери она поняла, что в чем-то прокололась. Она подняла глаза – вот оно во всей красе, трижды написанное ее собственной рукой: Жанин Луиза Роби. Жанин Луиза Роби. Жанин Луиза Роби. Глава 12 – Было время, – признался отец Марк, – когда я боялся, что Бог окажется таким же, как моя бабушка с материнской стороны. Ближе к вечеру они с Майлзом сидели в ректорской комнатке для завтраков, пили кофе, и Майлз только что исповедался в мелькнувшем у него непочтительном сомнении в мудрости Божьей. Днем по просьбе дочери он нанял нового работника убирать со столов и мыть грязную посуду. Такой человек им был необходим, и в этом смысле вопросов не возникало; опять же, единственное, в чем миссис Уайтинг предоставила Майлзу свободу действий, был найм персонала, за что в данном случае он был ей особенно благодарен, потому что понятия не имел, как бы он объяснил владелице ресторана подобное пополнение штата. Собственно, он даже не очень понимал, как объяснит это Дэвиду и Шарлин. Оба, судя по тому, как они покосились на Майлза, решили, что тот умом тронулся, когда он представил им Джона Восса. “Что, – ясно читалось на их лицах, когда парень не смог выдавить ни слова, ни посмотреть в глаза ни одному из присутствующих взрослых, – ты нанял немого?” По мимике брата Майлз понял, что Дэвид видит в этом странном выборе лишь верхушку айсберга, потому что с тех пор, как Майлз вернулся с Мартас-Винъярда, он вообще ведет себя как ненормальный. После встречи Майлза с миссис Уайтинг Дэвид не расспрашивал его об алкогольной лицензии, но Майлз был уверен, что брат еще выскажется по этому вопросу. Равно как и насчет поисков человека на место Бастера, о котором по-прежнему не было ни слуху ни духу. Верно, второй работник в зале им не помешает, но повар на подхвате был куда нужнее, если, конечно, Майлз не вознамерился и впредь каждый день в одиночку открывать ресторан, как это происходит вот уже целый месяц. Заболей он – и все, кранты, поскольку Дэвид работал только по вечерам и редко просыпался до полудня. Поэтому, глянув на Джона Восса, Дэвид лишь покачал головой, словно Майлз выпустил на замену травмированному защитнику крайнего нападающего. – У нас была большая семья, – продолжил отец Марк, – и на каждое Рождество бабушка дарила своим внукам деньги в различных количествах, поясняя, что одаривает внучат в соответствии с их любовью к ней. Она уверяла, что способна заглянуть им в душу и узнать, насколько сильна их любовь к бабушке. Кто-то получал хрустящую пятидесятидолларовую купюру, а кто-то мятый доллар. Подарочные суммы у всех были разными. – Что ж, – сказал Майлз, – будем надеяться, ад все-таки существует. – Спасительная мысль, – улыбнулся отец Марк. – Разумеется, внуки тут были ни при чем. Бабушка наказывала и награждала своих уже взрослых детей, руководствуясь собственными мелкотравчатыми представлениями о справедливости. Тех, кто навещал ее хотя бы раз в неделю, исполнял ее приказания и лебезил перед ней, награждали. А те, кто ничего такого не делал, получали угольки вместо подарков. Моя тетя Джейн была в числе любимчиков, пока ее муж не согласился на работу в Иллинойсе. Бабушка была против их переезда, а когда они все же уехали, она вычеркнула Джейн из завещания. – Майлз кивнул и задумался: как случилось, что всем в этом мире начали заправлять помешанные на власти старухи? Но отец Марк еще не закончил: – Одолевая долгий путь из Иллинойса в Нью-Джерси, Джейни исправно приезжала к бабушке на Рождество, но это не добавило ей очков. Бабушка, следуя ветхозаветной стилистике, отвергала провинившегося раз и навсегда, тебя словно погребали, как Моисея, наспех засыпав землей, и вскоре никто уже не помнил, где твоя могила. Но куда хуже приходилось ребятишкам тети Джейн. Никогда не забуду лица моей кузины Филис, когда она развернула рождественскую открытку и увидела мятую долларовую банкноту. Вряд ли она жаждала денег, но Филис верила в умение бабушки заглянуть в ее душу. Как она плакала, бедная девочка. Естественно, Майлз полюбопытствовал: – А тебе сколько выдали в том году? – Мне? – улыбнулся отец Марк. – О, я получил хрустящий полтинник. От него еще пахло типографской краской. – Ты поделился с менее везучими двоюродными братьями и сестрами?