– Нет, делиться было строго-настрого запрещено, бабушка предусмотрела этот момент. Но я рассказал моим двоюродным всю правду. – Какую? – О том, как я люто ненавижу свою бабушку, и это доказывало, что она лгала, утверждая, будто может заглянуть в наши души. Я сказал малышке Филис, что, загляни бабуля в мою душу, старая карга увидела бы, что я желаю ей смерти. – Майлз молчал, а отец Марк погрустнел: – Рассказывая эту историю, я поймал себя на том, что я так и не простил старуху. – Пожалуй, для проповеди с амвона эта история не годится, если ее слегка не подкорректировать, – согласился Майлз, хотя его самого рассказ священника подвиг на попытку разобраться, почему он нанял второго работника в зал. Если верить Тик, родители, один за другим, бросили парня и теперь он излюбленная мишень для школьных хулиганов, измывающихся над ним на переменах и в столовой. Это и заставило Майлза усомниться в мудрости Господа, если он так все устроил, что дети слишком часто несут на плечах груз, для них непосильный. По мере приближения его “свидания” с Синди Уайтинг Майлз все чаще размышлял о несчастьях, сваливающихся на ни в чем не повинных людей, и о своей матери, принимавшей эти чужие беды близко к сердцу и стремившейся помочь, твердо веря, что все мы приходим в этот мир для того, чтобы сделать его немного более справедливым. Верно, взять в ресторан этого зачуханного обормота Майлза попросила Тик, но на ухо ему нашептывала подвижница Грейс, заглушая его инстинктивную неохоту связываться с Джоном Воссом. – Это хорошая история с плохой моралью, – подытожил отец Марк. – Наверное, стоит поработать над ней. Честное слово, мои лучшие проповеди навеяны нашими с тобой беседами. Каждый раз потом я чувствую себя виноватым и думаю, не должен ли я тебе отплатить – кулинарным рецептом, например. Так вот, теперь-то я знаю, Бог ни в чем не похож на мою бабушку, но меня интересует другое: не является ли эта ситуация, представленная с точки зрения ребенка, поучительной для нас? Я хочу сказать, а что, если то, как мы воспринимаем наши отношения с Богом, это одно дело, а в действительности все обстоит несколько иначе? Что, если в наших построениях мы упускаем нечто очень важное? А вдруг, мы, как дети, воображаем себя центром вселенной Господа, таковыми не являясь? И несправедливости, что теснят нас на земле, возможно, не самая главная наша проблема. – То есть кормить голодающих необязательно? – Не совсем так. Наверное, обязательно, но не по тем соображениям, какими мы руководствуемся. Возможно, в глазах Господа это доступный нам способ выразить то “иное”, что находится выше нашего восприятия. Нечто, чего нам не дано понять. – Ерунда, – расплылся в улыбке Майлз. – Мы оба отлично понимаем, что за человек была твоя бабушка. Но ты норовишь представить эгоизм неким таинством. – Да, похоже, – рассмеялся отец Марк. – Она была злющей, зацикленной на себе старой ведьмой. И все же нас влечет ко всему таинственному. Объяснение, даже самое исчерпывающее, всегда так или иначе хромает. Взять хотя бы ту парочку. – Он посмотрел в окно на Макса и отца Тома, сидевших в сгущавшихся сумерках под большой плакучей ивой. Майлзу они напомнили двух старых бродяг, которые не могут решить, срываться ли им с места прямо сейчас, чтобы успеть вскочить в товарняк, направляющийся на юг, или хрен с ним, они подождут утреннего поезда. С каждым порывом ветра над ними кружились иссохшие порыжевшие листья ивы, иногда застревая в их шевелюрах. Ни тот ни другой этого словно не замечали. – С одной стороны, мне хотелось бы узнать, о чем они разговаривают, однако сомневаюсь, что содержание их бесед поможет мне что-либо понять. Макс уже неделю помогал Майлзу с церковью и за это время, к изумлению окружающих, сумел крепко подружиться со старым священником. Сперва Майлз думал, что отец Том, все глубже погружаясь в деменцию, не признал в Максе человека, издавна ему знакомого и, безусловно, им презираемого, но Майлз ошибался. В ответ на наводящие вопросы отец Том говорил, что всегда считал Макса Роби недостойным прихожанином, а точнее, богохульником, бабником, пьяницей и разгильдяем. Однако отвечал более уклончиво, когда его спрашивали, остался ли Макс прежним человеком. Ни Майлз, ни отец Марк не противились дружбе двух странноватых старичков, но сошлись на том, что за ними надо приглядывать. Макса, известного своей вороватостью, по настоянию Майлза в ректорский дом не пускали; если отец Марк не хочет, чтобы церковные ценности распродавали в местном музыкальном салоне или ломбарде, Макса лучше держать на свежем воздухе. – Он бы украл у Господа? – поинтересовался отец Марк со свойственной ему иронией. – Бог его ни капли не страшит, – ответил Майлз. – То ли он урожденный атеист, то ли просто верит в Бога, уставшего вникать в детали человеческого бытия. – В Бога, которому можно заморочить голову? – Именно, – кивнул Майлз. Кто-кто, а Макс ухватился бы за такую возможность. Майлз даже догадывался, с чего бы его отец начал. Он бы строго указал Господу, что тому следовало бы наделить Макса характером получше, а не отправлять его в житейское пекло столь дурно экипированным, поэтому претензий к нему быть не может. Тем не менее, пусть даже Майлзу не слишком хотелось в этом признаваться, малярные работые продвигались быстрее. Не потому ли, что теперь Майлз не просиживал целый час с отцом Марком за кофе, но вместе с Максом сразу приступал к работе. И да, отец в свои “семьсят” мог взбираться по приставной лестнице с ловкостью обезьяны. Мало того, он мог красить и с лестницы, и с лесов, и высота в двадцать футов нисколько его не тревожила, тогда как Майлзу опора под ногами казалась шаткой, и он с опаской наклонялся к стене. Бесстрашие Макса поначалу его беспокоило, но, припомнив, что отец если и падал на землю, то лишь когда был пьян, Майлз требовал, чтобы он дыхнул, прежде чем подпустить помощника к лестнице. В результате западная стена Св. Кэт была почти закончена благодаря череде позднесентябрьских ясных солнечных деньков. Будь они с Максом похитрее, они бы приостановили покраску и возобновили работы весной, если, конечно, к тому времени Св. Кэт не превратят в художественную галерею или концертный зал. Одно Майлз знал наверняка: за колокольную башню он не возьмется и отцу не позволит, хотя старик уже потирал руки, предвкушая, как он взойдет на эту вершину. Майлз понадеялся было, что, собрав мужество в кулак, он управится с башней сам, и как-то раз, отослав Макса домой, взял ключ у отца Марка и поднялся по узкой лестнице на колокольню. Поднимаясь, Майлз чувствовал, как в нем вызревает страх, однако все было в общем нормально, пока он находился в четырех стенах без окон. Но стоило ему откинуть крышку люка и ступить на колокольню, он понял, что о покраске башни и речи быть не может. Ему никогда не взобраться по приставной лестнице на такую высоту, а на лесах он сможет стоять, только если будет держаться за что-нибудь обеими руками. В башне он даже не встал с колен, думая, что, поднимись он во весь рост, наверняка покачнется и перевалится через перила, доходившие ему до пояса. Оставаясь в молитвенной позе, он все же мельком оглядел пейзаж, простиравшийся вдаль, за реку, к дому миссис Уайтинг и еще дальше, и вдруг подумал, а не избавится ли Синди Уайтинг от многолетнего чувства к нему, если увидит, как он, коленопреклоненный, трусливо цепляется за перила обеими руками. Ему понадобилось с полчаса, чтобы собраться с духом, спустить ноги в люк и захлопнуть крышку над головой. – Говорит в основном Макс, – заметил Майлз в ответ на вопрос своего друга, о чем эти двое стариков могут разговаривать. – Кается в грехах, как думаешь? Такое не приходило Майлзу в голову, но он сразу же ухватился за эту мысль. Макс любил похваляться своими подвигами, а старый священник был крайне обижен, когда ему запретили исповедовать прихожан. У одного в запасе россыпь историй того сорта, по каковому другой, без сомнения, изголодался. Исповеди Макса наверняка были красочными, драматичными, разнообразными и познавательными, и если им чего и не хватало, то лишь искреннего раскаяния, но разве священники в состоянии деменции имеют право отпускать грехи? Макс был наделен благословенным умением курсировать по жизни, не заморачиваясь последствиями своих передвижений, и наметанным глазом он не мог не увидеть лазейку, приоткрытую старым священником, который охотно отпустит ему мириады грехов, не требуя эти грехи замаливать. – Может, ты и прав, – согласился Майлз, пристально разглядывая стариков. Макс вещал, жестикулируя, священник вдохновенно кивал. – Знаешь, меня это не беспокоит. По-моему, твой отец ниспослан нам свыше. Именно то, что Тому нужно. – Макс Роби? Посланник небес? – Имей в виду, Том всегда был олдскульным пастором. Для них было главное – всеми силами сторониться греха. – Теперь это устарело? – С таким подходом, – пожал плечами отец Марк, – ты никогда не сумеешь найти общий язык со своей человеческой природой. Какой мудростью может поделиться с нами, грешниками, действительно беспорочный человек? Какое утешение он может нам дать? – Что-то подсказывает мне, что ты сейчас уклоняешься от партийной линии католицизма. – Смотря куда уклоняться, – не стал отрицать отец Марк. – Но ты понимаешь, о чем я. Том никогда не отличался сердечностью и не вникал в трудности своей паствы. Как и у многих церковных стариков, у него манеры силовика. Грязный Гарри в сутане. На колени, подонок. Пятьдесят раз “Отче наш” и пятьдесят “Богородице, дево, радуйся”, и если я снова застукаю тебя хотя бы на помышлениях об этой мерзости, тебе реально не поздоровится. – Людям это нравилось, – возразил Майлз. В детстве ему и самому нравилось воображать, что существует некто, кто стоит выше всех и поэтому знает, что правильно, а что нет, и по долгу службы учит тебя этому знанию. – Может быть, – ответил отец Марк. – Но я думаю, Тому неплохо бы слегка очеловечиться. – Тогда, – согласился Майлз, – более подходящего наставника ему не найти. * * * – Скупердяй хренов, – бормотал Макс, пересчитывая купюры, полученные от отца Марка, прежде чем сунуть их в передний карман забрызганных краской брюк. Пассажирское сиденье и пол “джетты” были также в пятнах краски, спасибо Максу, который отказывался переодеваться в чистую одежду, когда они к вечеру закруглялись с работой. Он не делал различий между рабочей одеждой и просто одеждой, и с тех пор, как он стал помогать Майлзу с подновлением Св. Кэт, рубашки, штаны и обувь старика были заляпаны краской. Когда ему на это указывали, он отвечал сакраментальным “Ну и что?”. Мало кому, думал Майлз, живется столь уютно в рамках трехсложной личной философии. – Ты его хотя бы поблагодарил? – спросил Майлз, когда они выехали на дорогу. – С чего бы? – удивился Макс. – Я их заработал, разве нет? – Я же говорил, что мы красим бесплатно, и ты был на это согласен. – Это еще не значит, что он не может дать мне денег, если ему так хочется. Дурак ты, а не я. Майлз повернул к ресторану. Тик сегодня вечером работает в подсобке, и он ей поможет. А заодно проверит, как там Джон Восс. И Майлз дал себе обещание не увольнять паренька сразу, что бы тот ни натворил на новом рабочем месте. – Конечно, я понимаю, почему тебе стыдно брать деньги, – сказал Макс. – Поднимешься на две перекладинки по чертовой лесенке и уже трясешься за свою жизнь. – Где тебя высадить, папа? – Слушай, а он голубой, – сменил тему Макс. – Ну тот, молодой. – С чего ты взял, папа? – Мне старый хрыч сказал, – поспешил с ответом Макс. – Сам бы я ни за что не догадался. – Отец Том в старческом маразме, папа. Если ты не заметил. – Еще как заметил, – сказал Макс, – и таким он мне больше нравится. Но, зная тебя, ты небось это одобряешь. Майлз скосил глаза на отца: – Старческий маразм? – Нет. Голубых, – разъяснил Макс. – Мы же говорили о голубых. – Нет, ты сказал, что отец Марк гей, а я сказал, что ты не понимаешь, о чем говоришь. Как обычно. – Я сказал “голубой”, а не “гей”. Ты просто злишься, потому что мне заплатили, а тебе нет. – Нет, папа, я не злюсь. Напротив, я ужасно доволен. Может, ты сумеешь дотянуть до выходных, не выпрашивая у меня взаймы. – Потребности никто не отменял. – Подавшись вперед, Макс нажал на кнопку бардачка. – Пусть мне и семьсят, но это еще не значит, что мне пора перестать кушать. – Хорошо бы тебе не забывать о тех потребностях, что возникают к концу месяца, если в первых числах хлестать пиво напропалую, – посоветовал Майлз. – Скажи, пожалуйста, что ты делаешь? – Твой бардачок не открывается. – И знаешь почему, папа? Потому что он заперт. – Заперт? – ошарашенно повторил Макс. Только вчера он не был заперт, и Макс, заглянув в бардачок, нашел там десятку, что позволило ему дотянуть до зарплаты. Запертый бардачок его явно покоробил. Это все равно что прийти в гости с расчетом на радушный прием и обнаружить, что тебе отвели место в чулане. – Заперт, чтобы в него не лазили все кому не лень, – уточнил Майлз. Если Макс и обиделся, виду он не подал. Наклонившись, он водил пальцами под приборной доской. – Открыть такой замочек раз плюнуть. – В подтверждение своих слов он ударил основанием ладони снизу, и бардачок распахнулся. – Меня этому научил один парень на Кис. – Макс явно гордился тем, что оказался хорошим учеником. – Хочешь, я покажу тебе, как это делается? Майлз съехал на обочину, заглушил двигатель и, перегнувшись, начал шарить в пасти бардачка в поисках двадцати долларов, которые он положил туда утром на всякий непредвиденный случай. Найдя, сунул купюру в карман рубашки и поехал дальше. Секунду-другую Макс рассматривал рубашку сына, словно запоминая на будущее точное местонахождение кармана. – Ты постоянно отказываешься перенимать мой опыт, – вздохнул он. – Пока проживешь все эти семьсят лет, невольно многому научишься. – Майлз промолчал, и Макс добавил: – Или ты думаешь, что уже сам все знаешь.