Я хватаю ключи, отворачиваюсь и, умчавшись в комнату Эштона, запираюсь изнутри. Мэл бежит за мной по пятам, но я захлопываю дверь, и он бьет по ней и рычит: – Рори! – Ложись в постель! – кричу я в ответ. – Мне нужно ехать. – Тебе противопоказано ехать в таком состоянии. Мэл, мне все равно, к кому ты собрался. Ты не пойдешь. Если хочешь, могу позвонить и извиниться от твоего лица. Слышу, как он трется лбом о деревянную дверь, опускаясь на корточки. Наверное, так выбился из сил, что стоять не может. Мэл с горечью смеется: – Очень я сомневаюсь, что тебе будут рады. Ой. Он снова придурок. – К кому ты собрался? – делано равнодушно спрашиваю я, однако мой голос нервно прерывается на полуслове. – Рори, дорогая, я не шучу. – Мэл, тебе нельзя выходить из дома. Только если к врачу, но в таком случае за руль сяду я. С той стороны двери молчание. В первую минуту я полагаю, что он обдумывает мое предложение. Во вторую подозреваю, что он потерял сознание. Я нерешительно открываю дверь, смотрю по сторонам, но Мэла и след простыл. Нахмурившись, выхожу из комнаты. – Мэл? Бегу в гостиную. Входная дверь слегка приоткрыта. Нет, он же не… Ключи у меня в руке, идет сильный дождь – вряд ли он только что ушел. Мечу взгляд в сторону барной стойки. Торта нет. Подарочного пакета тоже. Господи. Прямо в пижаме я запрыгиваю в машину и отъезжаю от дома. Вижу, как промокший до нитки Мэл идет по обочине с тортом, завернутым в пластиковый пакет. Я замедляю скорость и опускаю окно. – Мэл! – ору я. С волос на лицо ему стекает вода. Брови решительно нахмурены. А еще он неестественно синего цвета. – Садись в машину! Отвезу тебя куда пожелаешь. – Нет, спасибо. – Мэл! – Рори, возвращайся домой. – Пожалуйста. Я не знала… – Домой. – Он останавливается, поворачивается и решительно на меня смотрит. Категоричность, с которой Мэл произносит это слово, ранит в самое сердце. Куда бы он ни направился, мне там действительно не рады. – Тебе со мной нельзя, а я пойду, чего бы это ни стоило. Поэтому тебе остается ждать меня дома. Только зря тратишь мое время. Пока я уговариваю тебя не идти за мной, прошла уже целая минута, в течение которой я реально стою под дождем и мне становится только хуже. Понимаешь, к чему я клоню? Почему он такой суровый? Такой грустный? Такой… злой? Вчера он вел себя совсем иначе, и я ни капли не верю, что виной тому разыгравшаяся с утра простуда. Но я в замешательстве, в ярости и немного в отчаянии, потому укоризненно тыкаю в Мэла пальцем. – Иди, но я вызову тебе такси. И советую к часу вернуться домой, или, клянусь богом, я найду номера телефонов твоей мамы и деда и позвоню им. Я вжимаю ногу в педаль и уезжаю, оставив Мэла с сырым тортом, подарочным пакетом и этой натянутой между нами невидимой нитью, за которую он дергает всякий раз, когда я веду себя не так, как ему хочется. Я бы оставила Мэлу и машину, но он не в состоянии ее вести. Боюсь, что отключится прямо за рулем. На следующем же светофоре я звоню в таксопарк на окраине Толки и настойчиво прошу их подобрать Мэла там, где я его оставила. Говорю, что закину им сотню евро, если они выполнят мой заказ за пять минут. Потом продолжаю путь в центр и паркуюсь у газетного киоска, дрожа от унижения, причину которого не могу понять. Честно говоря, я понятия не имею, что делать. Знаю лишь, что у меня в запасе несколько часов до возвращения Мэла с его загадочного праздника. Я открываю бардачок и нахожу пятьдесят евро. Думаю, я могу их одолжить, учитывая, что потратила больше, помогая доставить Мэла на его свидание. Я выхожу из машины и иду в магазин. Взяв корзинку, закидываю в нее лекарство от простуды, травяной чай, яркий шоколадный батончик «Кэдбери», чипсы и разрезанный треугольником сэндвич, чтобы угомонить урчащий желудок. Когда я протягиваю красивой темнокожей продавщице купюру, она переворачивает ее и, покачав головой, возвращает с виноватой улыбкой. – Не могу их принять. Деньги испорчены. – В смысле испорчены? – Я озадаченно смотрю на нее. Похоже, в этом городе все откровенно меня презирают. Теперь им и мои деньги противны? – Кто-то их исписал. Я забираю купюру и переворачиваю. И действительно: вижу на ней свое имя и дату. Дату, когда я бросила эту банкноту в гитарный чехол Мэла. Он ее сохранил. На удачу. Во имя судьбы. По неведомой мне причине он сохранил и ее, и салфетку, и что это вообще все значит? Сердце рвется из груди как мятежное и загнанное в клетку животное. Я засовываю купюру обратно в кармашек пижамы. Мэл, ты чувствовал то же, что и я? Ты тоже бродил с дырой в сердце? Будь это так, он бы не женился на Кэтлин. Я просто ищу скрытый смысл. Не впервой. И не будем забывать про Кэллама. Мне нравится испытывать симпатию к Кэлламу. Кэллам. Кэллам. Кэллам. – Слушайте, других денег у меня нет. Я живу дальше по улице, в коттедже Доэрти. Можно мне вернуться через несколько часов и оплатить покупки? Умираю от голода. Да и хозяин дома болен, и я… – Я знаю, кто вы. – Голос женщины становится тише, ее взгляд смягчается. У нее странное смешение акцентов: ирландский и индийский. Приятный бархатистый и теплый тембр, напоминающий мед и специи. – Знаете? – громко охаю я. Да, новости в небольших деревнях разлетаются мгновенно. Интересно, поэтому люди так категорично относятся к сельской жизни? Потому что она в корне определяет вашу сущность, становится ее частью. С другой стороны, я и сама сорок восемь часов назад выделывалась перед Хизер и Мэйв. Женщина начинает запихивать покупки в полосатую бело-синюю нейлоновую сумку. – Я приехала в Толку через три года после отъезда вашей матери. Мне рассказывали, откуда у вас шрам. Сожалею, Аврора. – А? – Уже без улыбки смотрю я на нее. Мама вообще здесь не бывала. Она утверждала, что нога ее не ступала на ирландскую землю. Так как она могла отсюда уехать? А я родилась с этим родимым пятном. Так она рассказывала. Это ведь не история о Гарри Поттере, в которой шрам имеет какой-то глубокий смысл. Это всего лишь родимое пятно. Я себя знаю, наверняка просто в материнской утробе случайно ударилась. Продавщица протягивает мне сумку. – Бесплатно. Я просто рада, что вы выжили. – Она покачивает головой, и ее длинная заплетенная сбоку коса качается туда-сюда. – Как это «выжила»? – Я стараюсь сохранять спокойствие. – Что вы про меня слышали? Про мою маму? Над дверью звенит колокольчик, и кто-то заходит в магазин. На секунду мерцает свет. Гаснет и снова зажигается. Вселенная пытается мне что-то сказать. Вселенная может катиться в бездну. До сих пор она совсем не помогала. Лишь сбивала с толку. Заметив вошедшего, женщина округляет глаза и резко захлопывает рот. Я поворачиваюсь. Это отец Доэрти, и он держит бутылку вина, видимо желая побыстрее расплатиться и уйти. Ну ничего себе: все идут на вечеринку, а Бастинду не пригласили. Хотела бы я сказать, что рада его видеть, но меня скорее охватывает паника. Я безумно боюсь, что Мэл заболел и разгуливает под дождем, боюсь, что потеряю контроль над отношениями с Кэлламом. Но самый сильный ужас в меня вселяет новость, что существует какой-то великий секрет про меня, которым со мной никто не делится. Все ответы словно пляшут по кругу в ритуальном демоническом танце и смеются. Только они невидимы, мне их не разглядеть. – Рори! – восклицает отец Доэрти и пятится назад, ударившись спиной о полку с журналами. Я приподнимаю бровь. Неужели внук не рассказал ему о моем приезде? – Я как раз собирался заехать и поздороваться. – Он прочищает горло и смущенно улыбается. Святой отец кажется более дряхлым, чем восемь лет назад. И хилым. Несчастья меняют лица людей. Тех, кто переживает утрату, легко распознать еще до того, как они с вами заговаривают. – Я и не сомневалась. – Я терпеливо улыбаюсь, понимая, что нет никакого смысла выказывать ему недовольство. – Хотел дать тебе время обжиться. Как у тебя дела? – О, знаете, – я наматываю ручку сумки на запястье, – эта милая дама как раз рассказывала мне историю. Не так ли, мисс… Я поворачиваюсь и вижу, что женщина смотрит на отца Доэрти с неподдельным ужасом.