Какого черта? – Патель, – отвечает она. – Дивья Патель. Вообще-то я… я… – Она глядит на меня и виновато улыбается. – Не понимаю, чем я думала. Перепутала вас с другой женщиной. Все смешалось в голове. Столько лет минуло с тех пор, как я переехала в Толку. Я смотрю на них обоих. Невероятно. Он только что одним взглядом заставил ее умолкнуть. Отец Доэрти знает что-то, чего не знаю я. Дивья тоже в курсе. – Пожалуйста. – Я перестаю притворяться вежливой и делать вид, что все в порядке, и поворачиваюсь к продавщице. – Я имею право знать, откуда у меня этот шрам. Она смотрит то на меня, то на отца Доэрти. Я готова издать истошный вопль. Она просит у него разрешения. Он не имеет права. Она качает головой и берет бутылку вина, которую он ей протягивает. – Извините, – тихо произносит продавщица. Я пулей вылетаю из магазина, не обращая внимания на подступающие слезы. Какое-то время разъезжаю по округе, пытаясь собрать картину по кусочкам, вспомнить, упоминала ли мама о своем пребывании в Толке. Но, если бы она упоминала, я бы точно запомнила. О Толке она никогда не рассказывала. Когда близится время ланча, я наконец решаю вернуться в коттедж. Но вместо того чтобы поесть, бросаю на столешницу сумку с провиантом и звоню матери. – Рори! – после первого же гудка отвечает она. – Господи, так и знала, что ты позвонишь в четыре часа утра. Я несколько дней пыталась с тобой связаться. Сообщения звонков не заменят, юная леди. А о маме ты подумала? Ты знала, что два дня назад я ездила на уколы. – Это ботокс, а не пересадка костного мозга. Пройдет, – холодно огрызаюсь я. Месяцев через шесть – зависит от того, где его кололи. – Дочь, ты слишком язвительна. – Ничего подобного, мама. – Как Ирландия? Как твоя никудышная сводная сестра? «Мертва!» – хочется прокричать мне. Я в сумеречной зоне и говорю не о сверкающих на солнце вампирах. Если поделюсь с мамой новостями про Кэтлин, она лишь закидает меня триллионом вопросов, на которые я не готова отвечать. Так что придержу эту информацию при себе. Вместе того я спрашиваю: – Мам, ты бывала в Толке? – Хм, что? – Ты меня слышала. – С чего ты вдруг спрашиваешь? – Это простой вопрос. И не важно, почему я спрашиваю. Ты была или не была в Толке? – Твой отец жил там какое-то время, ты же знаешь. – Слышу, как она щелкает зажигалкой и затягивается. – Когда твоя сводная сестра была еще маленькой. Разумеется. Разумеется, она никогда не называет Кэтлин по имени. Разумеется, даже после того, как папа переехал поближе к своему ребенку и попытался стать путным родителем, мама враждебно к нему относится. – Ты не ответила на мой вопрос. Я хочу проломить стену. Думаю, мне хватит сил. Но опасаюсь, что поездка в больницу приведет к очередным сенсационным открытиям. Может, они проведут обследование и обнаружат, что я наполовину лепрекон. Кто знает? – Нет, – наконец отвечает мама. – Нет, не бывала. А ты уже спишь с тем несносным ирландцем? Тебя всегда тянуло к неисправимым людям. – Его не нужно исправлять. – Он ведь сломлен. – Все сломлены. Некоторые демонстрируют это чаще других. Вернувшись из Ирландии, я только зря рассказала маме о своих чувствах к Мэлу. В первый и в последний раз я разоткровенничалась с ней по поводу парня. Она закатила скандал, особенно когда увидела свернутые гигиенические прокладки в стоящей в ванной мусорке и спросила, почему мои месячные наступили так рано. Мне пришлось рассказать о таблетке экстренной контрацепции, а мама взбесилась и потащила меня волоком сдавать анализы на венерические заболевания. Я никогда не чувствовала себя таким глупым ребенком, как тогда, и с тех пор больше ничем с ней не делюсь. – У меня есть парень, так что, само собой, нет. Я не спала с Мэлом и не собираюсь. – Не загадывай. Мы с тобой из одного теста и вредим сами себе. Когда я познакомилась с Гленом, у меня тоже был парень. – Правда? – снисходительно спрашиваю я. На самом деле мне плевать. Я не она. И не важно, если позже мы с Кэлламом расстанемся. Я все равно не поступлю так с ним по одной простой причине: я не поступлю так с собой. Измены противоречат моим принципам. – Ага, – протяжно говорит мама и снова затягивается сигаретой. – Хороший итальянский парнишка. Учился в полицейской академии. С перспективой на хорошую жизнь, Аврора. А вместо этого я вырезала купоны на суп и брала двойные смены в пиццерии. Черт возьми, бог словно специально наградил меня такой работой в отместку за то, как я поступила с Тони. Я как раз собираюсь спросить у нее про свой шрам, как вдруг слышу громкий стук за входной дверью. Пинок. – Я перезвоню, мам. – Подожди! Мне нужно рассказать тебе о… Я заканчиваю разговор и швыряю телефон на барную стойку. Тихонько подойдя к двери, спрашиваю себя, что побудило меня отключить телефон, и тут слышу за дверью заброшенного коттеджа странный, незнакомый и пугающий звук. Если с фотографией не срастется, я вполне могу стать статисткой на первые пять минут низкобюджетного фильма ужасов. С другой стороны, если бы я и продолжила разговор по телефону, меня бы это не спасло. Маме я бы и кошелек не доверила, не говоря уж о своей жизни. Молю, пусть это Кэллам решил меня удивить и увезти в Англию, а не убийца с топором. Я распахиваю дверь и вижу лишь уже знакомые поля, серое небо и бесконечный дождь. Смотрю влево, затем вправо – снова ничего. Я уже готова закрыть дверь, но вдруг слышу низкий хриплый стон у своих ног. Опускаю глаза. На земле лежит промокший до нитки и порядком позеленевший Мэл. Я охаю, хватаю его за воротник куртки и затаскиваю в дом. Мэл чертовски тяжелый и холодный как лед. Мне удается довести его только до середины гостиной, а потом я начинаю стаскивать с него насквозь промокшую одежду. Он обмяк и в отключке. Я не спрашиваю, почему он решил идти пешком вместо того, чтобы вызвать такси или, упаси господь, меня. Не спрашиваю, где он был. В эту минуту главная задача – сохранить ему жизнь. После того как мне удается раздеть Мэла до трусов, я закидываю его тяжелую руку себе на плечо и, собрав всю имеющуюся у меня силу, приподнимаю. Мышцы протестующе ноют под весом Мэла, пока я веду его в спальню. По пути мы врезаемся в мебель, но я сомневаюсь, что он сейчас осознает, что происходит. Мэл – ледышка, а раньше всегда был горячим. Меня это пугает. Уложив его в постель, я включаю радиатор и, рысью сбегав в ванную, возвращаюсь с полотенцем. Я вытираю Мэла досуха, потом подтыкаю пуховое одеяло и заворачиваю его как мумию. – Чай и жаропонижающее сейчас принесу. Никуда не уходи, – шучу я, потому что он без сознания и ничего не слышит. Убегаю на кухню как безголовая курица. Я включаю чайник, отвинчиваю крышечки на бутылках, потом включаю чайник. (Опять? Опять!) Возвращаюсь в спальню со стаканом воды и жду, когда закипит чайник. – Грейся, грейся, грейся, – разговариваю я сама с собой и провожу руками над радиатором, чтобы проверить, теплеет ли он. Ничего. – Электричество вырубилось по всей деревне, – кашляет Мэл и переворачивается. Голос у него такой слабый, что я почти его не слышу. – Бесполезно. Вот почему чайник не включился. Я пихаю Мэлу в лицо таблетки и воду, пытаясь не показывать, как измотана. – Пей. Он усаживается к изголовью и послушно глотает таблетки, не удосужившись запить их водой. Я упоминала, что он зеленый? Да. Потому что так и есть. А еще его всего трясет. А я, девушка, которой всегда холодно, виновата в том, что он стал сосулькой. Когда я, босая и легко одетая, убежала посреди ночи, Мэл отдал мне свою куртку под проливным дождем. Он спал ради меня в гостиной, ничем не укрывшись от холода. – Нужно везти тебя в больницу. – В такую-то бурю? Вряд ли, Рори. Да и все равно там наверняка переполнено. В Рождество активизировались все пьяницы, а зима завершила начатое. – Зачем ты вообще ушел? – сердито говорю я, пытаясь подавить гнев. – Что за тупой придурок просыпается утром больной как псина и решает разгуливать под дождем? В моей речи проскальзывает тон плохого полицейского из Нью-Джерси, и я начинаю огрызаться. Я заправляю края одеяла под матрас, снова загоняя его в кровать. Мэл не отвечает, просто закрывает глаза. Его грудная клетка едва двигается. Я встаю и иду в спальню Ричардса за еще одним пледом. Когда я возвращаюсь, Мэл выглядит мертвенно-бледным. Я подношу палец к его ноздрям. Еще дышит, но слабо. Кожа покрыта испариной. Все мое тело застывает. Живи. Я не могу потерять и тебя. – Да пошел ты. – Чувствую, как глаза наполняются слезами, и начинаю раздеваться. Мэлу нужно тепло человеческого тела. Ему нужно тепло тела, и впервые за долгое время мне действительно не холодно. Кровь кипит от ярости из-за того, как он с собой обошелся. И как я обошлась с ним. Я роняю свою одежду у кровати, оставшись в одних белых хлопковых трусиках, и ложусь рядом. День сегодня выдался такой суматошный, что я так и не надела лифчик и не почистила зубы. Думаю, Мэл уже вырубился и даже не осознает, что я переворачиваю его на бок и закидываю на него руку и ногу. Чувствую, как глухо и еле-еле бьется его сердце рядом с моим, пытаясь держаться на равных с остальными органами. По моим щекам стекают жгучие слезы. Все летит в тартарары. Саммер оказалась права. Я лежу с ним в постели голая, но совсем по другой причине. Я не позволю Мэлу умереть во имя моей верности Кэлламу. Ричардс в бегах, мой парень в другой стране, Мэл – вдовец (и, возможно, психически болен). И представьте себе! Он сохранил салфетку, и меня преследует огромная тайна, но я не могу выпутаться из этого облака лжи и обмана, которое неотступно следует за каждым моим шагом в Ирландии. Я растираю его мускулистые руки: вверх-вниз, вверх-вниз. Прижимаю лоб к его губам, чтобы проверить дыхание и температуру. Пульс медленный, дыхание прерывистое. Задумываюсь, не взять ли его телефон, чтобы кому-нибудь позвонить. Я пою ему колыбельную, которую мне пела в детстве мама, когда укладывала спать. Честно. Это самое чудесное, что она для меня делала. Песня всегда успокаивала и убаюкивала. – О, дуют ветры над океаном, и деревьями, и морями, и вечно неусыпной пташкой.