Я фыркаю. – Никто не похож на меня. Ты сам сказал это на пароме, не так ли? – говорю я, указывая в сторону воды. За то время, что мы разговаривали, она приобрела зловещий, пурпурный цвет, а небо налилось краской и покрылось облаками. – Она такая взвинченная. Одержимая своими правилами и расписанием. В основном она бегает в тревоге. Мы совсем не похожи. – Эм, Эбби, ты, типа одна из самых тревожных девушек, которых я знаю. Я вскидываю брови. Обо мне можно сказать многое, но уж точно не это. Во всяком случае, глядя на мои оценки, уверена, можно возразить, что я вовсе не тревожная. Однако Лео не отступает, приподнимая бровь в ответ. – Я имею в виду, ты моя… мы лучшие друзья. Я знаю, что мы с Конни шутим по поводу того, что ты уходишь от решения проблем, но это своего рода тревога, понимаешь? Думаю, что иногда ты бываешь подавленной и… избегаешь чего-то. Закапываешь их. Это больно, и он это знает. Вот почему он говорит это так мягко, и почему дает мне возможность сказать, что он неправ, хотя мы оба знаем, что это не так. Доказательство можно найти во многих вещах, но прежде всего в расстоянии между нами – не в физической отдаленности, а в расстоянии, которое я сама же создала. Не рассказывала Лео о Савви. Не рассказывала о своих чувствах, когда они появились. Не рассказывала все эти месяцы, и с тех пор они стали только сильнее. – Конни сказала, что я просто пуффендуец, – напоминаю я, пытаясь отмахнуться от этого. – Конечно, она же истинный слизеринец. Плюс она живет, чтобы сражаться за тебя в твоих битвах. – Лео смотрит на меня с вызовом. – Ты же знаешь, что мы всегда на твоей стороне, верно? Но есть вещи, в которых ты должна признаться себе. Мы оба знаем: он не имеет в виду, что я лгу насчет Савви. Но эта натянутость между мной и Лео – я избегаю признать ее не ради себя. Ради него. Потому что он прав, как и тогда, когда сказал это сразу после БНИ. Мы лучшие друзья. А быть чьим-то лучшим другом – это ответственность, целая жизнь секретов, обещаний и общих моментов, которыми делятся осознанно. Своего рода контракт. «Это тот статус, который ты занимаешь в моей жизни; это те вещи, которые будут в безопасности, если я о них тебе расскажу». Сейчас таких вещей слишком много, и они врезаются в мое сердце. Все эти хрупкие, драгоценные моменты, разделенные между нами троими, годы, которые превратились во что-то более определенное, чем время, но настолько неустойчивое. Все это может рухнуть за то время, которое мне потребуется, чтобы посмотреть на Лео и сказать ему: «Кажется, я влюблена в тебя». Эта мысль настолько громкая, что я вздрагиваю, будто кто-то прокричал ее мне в ухо. Лео наблюдает, и мое сердце подскакивает к горлу, так как я боюсь, что он это услышал. Или что это так же ясно написано у меня на лице, как и звучит в голове. – Эбби… Он снова это делает. Сражается в моих битвах за меня. Дает мне возможность сказать все, что нужно сказать. Я делаю вдох. Моя грудь расширяется, будто воздух может что-то изменить, если я с его помощью расскажу правду. Есть два варианта: либо я не нравлюсь Лео и буду раздавлена этим. Или я действительно нравлюсь Лео, а это значит Конни солгала. В любом случае, я проиграю. Единственный способ не дать всему развалиться – вообще ничего не говорить. Я перевожу дыхание. Небо вспыхивает, раскат молнии проносится по воде, разветвляясь на столько частей, от чего кажется, будто земля раскололась. Гром раскатывается вдалеке, и его грохот долетает только через несколько долгих секунд, поглощенный землей, но глубокий и звучный, потрескивающий в наших костях. – Ни хрена себе! – восклицает Лео. Я издаю вздох, соглашаясь с ним. Я могу сосчитать на пальцах одной руки все грозы, что помню в Сиэтле. Еще одна молния окрашивает небо в розовый цвет, делит его на осколки, и я понимаю, что могу прожить еще сотню лет и никогда не стать свидетелем чего-то столь же захватывающего, как это. Мы опускаемся обратно на скамейку, а мое сердце стучит как барабанная дробь, будто оно связано с грохотом в земле. Лео придвигается ближе, и я жду, что он вывалит на меня очередную порцию информации – что-нибудь о штормах и разгерметизации, или почему в Сиэтле они случаются так редко – но вместо этого он крепко обхватывает меня рукой, притягивая к себе. Я расслабляюсь, окутанная его теплом, прежде чем успеваю начать сомневаться, погружаясь в украденный момент, в странное ощущение, которое заставляет чувствовать, что остальные не в счет. – Ты должна воспользоваться камерой, – тихо говорит он мне в волосы. Я качаю головой, уткнувшись ему в плечо. Мы сидим, наблюдая, как вспышки света пронзают темноту и скользят по воде, мы вдвоем в безопасности в сумерках, пока буря проходит где-то вдали от нас. Я вдыхаю липкое тепло воздуха, запахи хвои и электричества и боль чего-то глубокого от осознания, что ни один вид, который я могу запечатлеть, никогда не сравнится с этим чувством – видеть моими глазами и видеть его глазами, а потом оказываться в мире, где наши взгляды, сливаясь, создают что-то общее. Глава тринадцатая На следующий день я просыпаюсь еще до рассвета и на цыпочках выхожу из хижины Феникс чтобы заснять восход солнца. Я выбираю ближайшую к нашей хижине тропу – короткую, крутую, с безжалостным пятиминутным подъемом, которая ведет к миниутесу с открывающимся видом на воду. Я так очарована облаками, рассыпанными по небу как штрихи, что не сразу понимаю – я здесь не одна. – Что ты здесь делаешь? – удивленно выпаливает Савви. Я делаю шаг назад. – Что ты здесь делаешь? Ее лицо наливается пунцовым цветом, и только тогда я замечаю штатив и камеру, на которой, должно быть, выставлен режим автоспуска. И вообще, как она посмела выглядеть настолько ухоженной в этот нечестивый час, чего не позволено простым смертным. Вероятно, я застала ее в момент позирования для очередной фотки в инстаграме. Сзади меня раздается шорох, и появляется Руфус, взволнованно хрипя, с чьей-то теннисной ракеткой в зубах. Он виляет хвостом и трется головой о мои колени в знак приветствия. – Я… делала снимок для инсты, – бормочет Савви, уставившись на траву. Я оцениваю ситуацию, переводя взгляд со штатива на горизонт и обратно на нее, пока она не желает поднять глаза. У нас около тридцати секунд до того, как выглянет солнце. Может, я и ненавижу ее немного, но мысль о пропущенной фотосессии ненавижу больше. – Может, в позу йоги? Она бросает на меня настороженный взгляд и ничего не отвечает, что означает безмолвное «да». Я подхожу к ее камере. Мне знакома эта модель – дорогой зеркальный фотоаппарат, но не такой дорогой, как тот, что был у них с Микки в день нашего знакомства на Грин-Лейк. У меня нет большого опыта работы с этой камерой, но я помню, что читала в блоге женщины, занимающейся тревел-фотографией: стабилизация изображения сходит на нет, как только камера оказывается на штативе. – Не возражаешь, если я возьму ее? Глаза Савви сужаются. – Не думаю, что он будет работать, если залепить механизмы твоей жвачкой. Я поморщилась. Со всеми мыслями о Лео я совсем забыла о нашей с Финном выходке. – Временное перемирие? – спрашиваю я. Сначала я думаю, что она отмахнется от меня, но что-то происходит, в ее движениях появляется жесткость. – Что ж, – говорит она язвительным тоном, – учитывая, что мы сейчас находимся на краю очень крутого обрыва, кажется неразумным отказываться. Я смеюсь и снимаю ее камеру со штатива. Поначалу меня смущает отсутствие видоискателя – в последнюю неделю я часто пользовалась старомодной моделью Поппи. – Скажи «ре-е-клама». Савви выглядит немного жалко, но поворачивается и видит, что мы на пороге восхода, и не теряет ни секунды. За то мгновение, что я успеваю моргнуть, она изящно закидывает одну ногу за спину, подтягивая ее рукой, а другую руку вытягивает к небу, как обтянутая в леггинсы небесная танцовщица[23]. Она специально встала в кадр так, чтобы солнце выглянуло из круга, который она сделала, сцепив руку и ногу, и мне пришлось слегка наклониться, чтобы оно оказалось в центре. – Это того стоило, – говорю я, сделав несколько снимков. – Спасибо, – говорит она смущенно. Я готовлюсь к тому, что она просмотрит все снимки, когда я верну камеру, но она этого не делает, будто доверяет моим способностям. Это приятно – по крайней мере, до того момента, пока она не поворачивается и не говорит: – Просто чтобы ты знала… про то, как быть младшим вожатым. Я не думала, что все это будет так странно, иначе я бы об этом непременно сказала. Я делаю паузу, поднося камеру к лицу и положив палец на затвор. – Ты, должно быть, хотела сказать, что не пригласила бы меня? Она прочищает горло, делая шаг назад. – Я лишь пытаюсь сказать, что я не… не люблю командовать людьми. Я отвожу камеру от лица, чтобы на свой страх и риск ехидно поднять брови. У меня на лице появляется легкая ухмылка. – Ладно, я переборщила, – поправляется она. Она шаркает ногами по траве, стоя босиком. Руфус катается недалеко от ее фирменных черных кроссовок, о которых мне известно из рассказов савванатиков. – Послушай, я лишь стараюсь хорошо выполнять свою работу. Это место много для меня значит, и я… хочу навести тут порядок. – Справедливо, – говорю я. Она одобрительно кивает в ответ, и мы погружаемся в тревожную тишину. Теперь, когда мы наконец смогли поговорить, нам не избежать того, ради чего мы сюда приехали – разговора о наших родителях. Я набираюсь храбрости, и мы смотрим друг на друга, ожидая, кому первым завести речь об этом. В конце концов мы обе не решаемся начать тему. – Твой фотоаппарат, – говорит она. – Я никогда таких не видела. – Он чертовский старый. Я протягиваю ей фотоаппарат, и она берет его, заглядывая в видоискатель. Она выглядит искренне заинтересованной, и я добавляю, даже не подумав: – Этот фотоаппарат принадлежал моему дедушке. Впервые мне приходит в голову, что мои дедушка и бабушка были биологически и ее. Поппи, наверное, знал о ней. Не только мои родители лгали мне – и Поппи, похоже, тоже. Это бьет меня в то место, которое я даже не думала, что может быть задето. Закрадывается сожаление, что лучше бы я вообще ничего не говорила. Она отдает камеру еще осторожнее, чем брала ее. – Это он приобщил тебя к фотографии?