Снова послышался шелест бумаги, и наконец дверь открылась. Брат Люк был молод. Ему, вероятно, не исполнилось и двадцати пяти. – Oui? – сказал монах. И тут Гамаш понял, что впервые этот мальчик обратился непосредственно к нему. Пусть и одним коротким словом. Но Гамаш услышал, что голос у брата Люка насыщенный и бархатистый. Почти наверняка великолепный тенор. Если сам брат Люк казался худосочным, то сказать то же самое про его голос было никак нельзя. – Мы могли бы поговорить? – спросил Гамаш. Его собственный голос звучал ниже, чем у молодого монаха. Брат Люк стрельнул глазами в одну, другую сторону, потом за плечо Гамаша. – Я думаю, нас никто не услышит, – сказал старший инспектор. – Oui, – повторил монах, сложив руки перед собой. Это выглядело пародией на позу других монахов. В брате Люке не чувствовалось спокойствия. Молодой монах словно разрывался между двумя чувствами: он боялся Гамаша и в то же время испытывал облегчение, увидев его. Брат Люк хотел, чтобы старший инспектор ушел – и чтобы остался. – Меня уже допрашивали, месье. Его голос звучал прекрасно даже в разговорной речи. Какое же расточительство скрывать его за обетом молчания! – Я знаю, – сказал Гамаш. – Я читал протокол. Вы находились здесь, когда нашли тело брата Матье. Люк кивнул. – Вы поете? – спросил старший инспектор. В любой другой ситуации задавать такой вопрос подозреваемому было бы нелепо. Но не здесь. – Мы все поем. – Как давно вы в Сен-Жильбере? – Десять месяцев. Монах ответил не сразу, и Гамаш почувствовал, что молодой человек мог бы сказать ему, сколько дней, часов и минут прошло с того дня, когда за ним закрылась эта тяжелая дверь. – Почему вы приехали сюда? – Из-за музыки. Гамаш не мог понять, намеренно ли брат Люк так лаконичен, или же молчание стало для него естественным состоянием, а речь – нет. – Не могли бы вы отвечать подробнее, mon frère? На лице брата Люка появилось раздражение. Молодой человек, скрывающий вспыльчивый характер под мантией монаха. Столько всего таится в молчании! Но Гамаш знал, что большинство эмоций все равно прорывается наружу, в особенности гнев. – Я слышал записи, – проговорил Люк. – Песнопения. Я готовился поступить в другой орден – на юге, у границы. У них тоже есть песнопения. Но не такие. – Какие? – Трудно сказать, в чем различие. – Выражение лица брата Люка изменилось, как только он подумал о музыке. То спокойствие, какое он выказывал прежде, было неискренним. – Услышав пение монахов из Сен-Жильбера, я понял, что ничего подобного в жизни не слышал. – Люк искренне улыбнулся. – Наверно, я должен бы сказать, что приехал сюда, чтобы быть ближе к Богу, но Бога я могу найти в любом монастыре. А вот таких песнопений ни в каком другом монастыре не найдешь. Только здесь. – Смерть брата Матье, наверное, большая потеря. Парень открыл было рот, но тут же закрыл. Его подбородок чуть отвис, эмоции почти прорвались наружу. – Вы и представить себе не можете. – Приор стал одной из причин, по которой вы приехали сюда? Брат Люк кивнул. – Вы останетесь? – спросил Гамаш. Брат Люк опустил глаза на руки, теребившие мантию: – Я не знаю, куда мне еще податься. – Монастырь стал вашим домом? – Мой дом – песнопения. А их дом здесь. – Музыка настолько важна для вас? Брат Люк наклонил голову и внимательно посмотрел на старшего инспектора: – Вы когда-нибудь влюблялись? – Влюблялся ли? – переспросил Гамаш. – Я и сейчас влюблен. – Тогда вы меня поймете. Когда я услышал первую запись, я влюбился. У одного из монахов в моем прежнем монастыре оказался этот диск. Первые записи появились года два назад. Он зашел ко мне в келью и дал послушать. Мы оба пели в монастырском хоре, и ему хотелось узнать мое мнение. – Каким же оно было, ваше мнение? – Никаким. В первый раз в жизни у меня не возникло никаких мыслей. Одни чувства. Как только у меня выдавалось свободное время, я снова и снова слушал запись. – И что с вами произошло? – Что произошло с вами, когда вы влюбились? Разве вы в состоянии объяснить такое? Эта музыка заполнила пустые пространства, а я прежде даже не подозревал, что они пусты. Она излечила меня от одиночества, хотя я и не подозревал, что одинок. Она дала мне радость. И свободу. Вот это и есть самое удивительное. Я почувствовал себя порабощенным и одновременно свободным. – Вы ощутили экстаз? – спросил Гамаш, взвесив слова монаха. – Некое духовное переживание? И опять брат Люк посмотрел на старшего инспектора: – Не какое-то духовное переживание. Я испытывал их и прежде. Мы здесь все их испытывали, иначе не стали бы монахами. Это было вполне определенное духовное переживание. Не имеющее ничего общего с религией и с церковью. – Что вы имеете в виду? – Я встретился с Господом. Гамаш позволил этим словам отзвучать. – В музыке? – спросил он. Брат Люк кивнул. Слов ему не хватило. Жан Ги посмотрел на скринсейвер ноутбука. Потом на портативную спутниковую тарелку, которую они всегда брали с собой в такие глухие, отдаленные места. Иногда она работала, иногда – нет. Почему она работала, а почему нет, было для Бовуара великой тайной. Соединения он всегда делал одинаковые. Настройки тоже. Из раза в раз, во всех расследованиях. А потом ждал, когда случится неизбежное. Или не случится. – Merde[33], – пробормотал он. Но пока еще у него оставался шанс. Он мог попытаться воспользоваться своим смартфоном «Блэкберри». Он открыл дверь кабинета приора, выглянул. Никого не увидел. Бовуар сел и большими пальцами обеих рук старательно набрал послание. Если раньше его электронные письма содержали по одному слову или знаку, то теперь – целые предложения. Он писал «вспять», а не «вс5». Никогда не пользовался смайликами или винками, предпочитал передавать свои чувства словами. И делал это легко. С Анни. Его ощущения были неизменно ясными и очень простыми. Он чувствовал себя счастливым. Он ее любил. Он скучал по ней. И потом, если бы он и хотел использовать сокращения и символы, то еще никто не придумал таких, которые передали бы его чувства. Даже слова для этого плохо подходили. Но ничего лучше слов у Жана Ги не имелось. Каждая буква, каждый пробел приближали его к ней и давали ему не только радость, но и наслаждение. Анни увидит то, что он создал для нее. Что написал.