– Сатрапы! – ответили ему. – Начальники цехов, бригадиры. Он бы их поразогнал, если бы узнал, как дело обстоит, да ему правду не говорят, врут складно, а он верит, на них полагается. – Ну так сказали бы вы ему, – предложил он. – Врезали бы правду-матку, спасли фабрику. Он даже не стал упоминать, что до обеда они хвалили директора за кумовство и правильную кадровую политику. – Да кто ж даст? К нему не пробьешься, там охрана, секретари, к нему доступ у начальников только и есть. – Я в газете читал, он спортом занимается, по горам без страховки лазит, хотя и немолодой. – Сколько же ему лет? – Да кто ж его знает? Говорят, за сто. – Врут. Не больше девяносто девяти, я считал. – Не может быть! – изумился Коренев и прекратил махать лопатой. – Так и есть! Он здесь работает с самого создания фабрики. Это уже совсем на голову не налезало. У Коренева брови медленно переползали на лоб. – Говорят, у него лица меняются, – продолжал кто-то. – Каждые лет десять. Хотя последнее лицо четверть века держится, хорошее попалось, стойкое, небось, за границей заказывали, у немцев. Или в Израиле, там у них с медициной все в порядке. – Как? – брови Коренева достигли высшей точки. – Да кто ж его знает? – был ответ. – Может, пластические операции делает. Или врачи ему пилюли какие дают, специальные. Ты ее выпьешь и молодеешь. Мне бы такую, я б не отказался… Мозг Коренева отказывался верить в бессмертного старца, сто лет управляющего фабрикой. Это походило на бред сумасшедшего и оставалось только удивляться, почему остальные рабочие ничего странного не замечают. – Вам врут! – не выдержал он. – Никакого директора нет, точнее он есть, но ему никак не сто лет! И даже не девяносто девять. Вас водят за нос! Ответом была угрожающая тишина. Даже жевать перестали. Будут бить, подумал Коренев. – Ты чего такое говоришь? – Правду! – отрубил он. – Ишь ты, правдолюбец нашелся! – взъелись на него. – Да он управлял фабрикой, когда твоих родителей и в проекте не было! Он, в отличие от тебя, кусачки в изоляторном цехе не воровал! Логично. Зачем директору кусачки? Ему совершать побег с фабрики не нужно, он здесь полноправный хозяин. Кощунственные заявления вызвали общественное негодование, едва не переросшее в мордобитие. К счастью, один из рабочих встал между сторонами конфликта и урезонил тем, что за драку достанется всем без разбору и могут снять премию за нарушение дисциплины. Аргумент возымел положительное действие, но на Коренева продолжали смотреть настороженно. По уровню почитания Директор приближался к Зевсу или Перуну. Тема сменилась на обзор политической и экономической ситуации в Зимбабве, но Коренев дал себе очередной зарок молчать и не высказывать мнение, чтобы лишний раз не схлопотать по лицу. По вечерам он возвращался в вагончик и падал на лежак без сил. Переутомленные мышцы гудели и не давали заснуть. На руках образовались толстые мозоли, благодаря которым он смело брал лопату без всяких перчаток и смог бы играть на гитаре, если бы умел. Однообразие работы выматывало и лишало чувства реальности. Бесконечность подчеркивалась неизменным объемом кучи – сколько вшестером не гребли лопатами, она не уменьшалась. В первые дни сохранялся оптимизм, что в двенадцать рук они эту гору быстро разберут, но на третьи сутки надежда на светлое будущее и оптимизм умерли в одной могиле в посмертных объятиях. Для оценки прогресса Коренев подсчитывал количество выброшенных в яму корыт, но на двадцатом потерял счет и всякое желание что-либо считать по причине бессмысленности. Стало казаться, что смысла нет ни в чем. В конце трудового дня приходил бригадир, окидывал опытным взглядом кучу, прищуривался и писал в журнал объем выработки – три кубических метра. И двадцать семь сотых. Удивляло, откуда бралась дробная часть. Не иначе как с потолка. Во время вечернего отдыха бригадир возился с бумажками. Покончив с этим чрезвычайно важным делом, он переодевался в чистое и уходил. Коренев оставался наедине с мыслями и подолгу ворочался на неудобном лежаке, припоминая прошлую жизнь, словно далекий мираж, в котором он мог выбирать между Ленкой, Тамаркой и подружками Виталика. #23. Была в работе и неожиданная положительная сторона. Мозоли приобрели толщину и надежно защищали руки от шершавого древка, а благодаря силовым нагрузкам, он мог махать лопатой целый день, как заведенный, словно рекламный заяц на батарейках. На удивление, упражнения со снарядом ему понравились, и он решил заняться собственной спортивной формой после побега с фабрики – законного или незаконного. Приходил к куче Подсыпкин, смотрел, как залихватски Коренев заполняет смолой корыто в три приема. – Какое неэффективное использование квалифицированных кадров! – возмущался он. – Я неквалифицированный, – возражал Коренев. – Я журналист. – Вам с бумагой и нужно работать! Каждый обязан заниматься своим делом, – сказал Подсыпкин. – Я этого так не оставлю и непременно что-то придумаю! – А может, не надо? – взмолился Коренев. Он переживал, как бы от помощи не стало худо. Еще обвинят в революционной деятельности, тогда вообще свободы не увидишь. – Не бойтесь, за спрос у нас не бьют. Пока. Но в свете последних тенденций ситуация в любой момент может поменяться в худшую сторону. Подсыпкин пытался проводить агитационную работу среди прочих работяг. Он зазывал их в «самый честный и независимый профсоюз», но они не прониклись, прогнали его взашей и едва не надавали по хребту лопатой. Подсыпкин печалился, что рабочие не хотят сражаться за соблюдение собственных прав и не желают вливаться в ряды борцов за справедливость. – Низкая социальная сознательность! Учить и учить этих людей быть свободными! – намекнул он на свою тяжкую долю, состоящую в необходимости жертвовать здоровьем ради всеобщего блага. Коренев задумался над тем, что Подсыпкин подразумевал под работой с бумагами, и по рассеянности загнал лопату слишком глубоко в тягучую смолистую субстанцию, название которой так и не выяснил. Когда попытал подцепить получившийся кусок, раздался хруст, а следом громкий треск. Некачественный черенок лопнул в руках, оцарапал пальцы и загнал в ладонь занозы. Кроме того, что-то попало в глаз и при каждом опускании верхнего века резало в уголке. – Живой? – спросил испуганный сосед. Все перестали копать и уставились на обломки черенка. – В глаз попало, – Коренев моргал до слез и натирал веко рукой. – Не три, хуже станет! – сказали ему. – Нужно в медпункт идти. Он ответил, что не имеет ни малейшего понятия, куда идти, и вообще плохо видит. Тогда его взяли под локоть и повели. Он обнаружил, что когда веки закрыты, боль уменьшается, и так и пошел вслепую, направляемый провожатым. Изредка приоткрывал здоровый глаз, чтобы убедиться в отсутствии препятствий на дороге. Саднили ладони, но на них внимания не обращал. Медпункт оказался неподалеку. Коренева завели в кабинет, выгнали провожающего и приступили к процедурам. – Какой глаз? Веко? – Левый. Верхнее. – Сейчас сделаем. Ага, вот мы ее… – медсестра одной рукой проводила манипуляции, а другой удерживала голову. Запах фиалковых духов ударил в нос. После не совсем приятных мгновений, Коренев проморгался. – Кажется, помогло, – проговорил неуверенно. Глаз не резало, но ощущение дискомфорта оставалось. – Вот и отлично, – тихо сказала медсестра с биркой «Алина». – Я вам капли закапаю для профилактики. Пару капель и станет легче. Где же вас так угораздило? – Ветром надуло, – соврал он, не желая признаваться, что в чине чернорабочего выгребает лопатой грязь из кучи. Вернулось зрение, перестал слезиться глаз, и он смог разглядеть свою спасительницу. На вид Алине было лет двадцать. Она голубыми глазенками уставилась на Коренева с легким испугом, видимо, вызванным небольшим опытом работы в медпункте. – Ой, у вас и с руками беда, – спохватилась она. Он посмотрел на ладони: занозы, ссадины и приличная царапина, из которой по капле сочилась кровь. – Ерунда, – отмахнулся. – До свадьбы заживет. – И ничего не ерунда, – с жаром запричитала Алина. – Нужно удалить и продезинфицировать, пока вы какую-нибудь заразу не подхватили. Был у нас на фабрике такой же случай. Токарь загнал в палец занозу и запустил, а от полученной инфекции чуть руку ампутировать не пришлось. Нет уж, давайте ваши ладони, пока вы тоже что-нибудь нехорошее не подхватили. Он сдался. Алина взяла пинцет и методично повыдергивала занозы, которых оказалось преизрядно – некоторые он получил еще до сломавшегося черенка. Пока она производила необходимые процедуры и обрабатывала перекисью ранки, он смотрел на медсестру и ее волосы, выкрашенные в оттенок рыжего. Наверняка, цвет назывался как-нибудь высокопарно, вроде «медно-золотистый грильяж», но в таких тонкостях Коренев не был силен. Глядя на сосредоточенное лицо Алины, украшенное легкой детской пухлостью, решил, что это самая симпатичная девушка из встреченных им на фабрике. Перед внутренним взором пронеслись зажигательным канканом Тамарка, Ленка и подружки Виталика. И сгинули, заслоненные юной рыжеволосой медсестрой из фабричного медпункта. – Алина, – сказал он, сокрушаясь, что не разжился бритвой. – Смотрю я на вас, и не верится, что вы работаете на фабрике. – Почему же? – Вы чересчур для нее красивы. Вам нужно на конкурсах красоты выступать, а не выколупывать занозы рабочим, – сказал он. Невинность Алины и смущала, и возбуждала его. Она заулыбалась. – Нет, мне нравится моя работа. Я с детства мечтала помогать всем. Еще в детском саду я сказала воспитателю, что вырасту и стану врачом. Ведь это же так приятно, облегчать страдания людей и продлять им жизнь, – рассказывала она, пока выдергивала занозы и перематывала поцарапанную ладонь бинтом. – Ну вот и все, можете идти, но сегодня не работайте руками, пусть затянется.