Так они и стояли. Коренев не пытался утешать, а лишь стоял позади Алины и прижимал к себе ее дрожащее тело. Наконец, она вдоволь нарыдалась и сказала: – Я замужем. Мы с мужем живем в фабричном общежитии. Его словно обухом по голове ударили. Такого подвоха он не ожидал, причем от единственного человека на фабрики, которому безоговорочно верил. – Как же так?!! Он с брезгливостью отступил на два шага, словно Алина из симпатичной медсестры в мгновение ока обратилась в холодную скользкую рыбу из океанских глубин. Он с самого начала решил, что она свободна, а она ни разу его не остановила. – Ну… Это… – бормотал растерянно. – Давай вместе сбежим, я – с фабрики, ты – от мужа. Ты же его не любишь, наверное. – Люблю, – заявила Алина и вытерла белым рукавом слезы. От туши остался грязный след на щеке. – Очень! Больше жизни! – Тогда… – он запутался. Не доверяя ставшим ватными ногам, упал на стул. – А как же мы? Алина поглядела на него и сказала: – Ты хороший глубоко внутри, но никто не видит, все считают зверем. Мне стало тебя жалко, и я решила облегчить твои страдания, хоть и рисковала семьей и работой. Но нам ничего не светит, нас найдут, разлучат, меня уволят, а тебя вернут сюда, но станет хуже. Я не хочу портить судьбу ни тебе, ни себе… Он выслушивал, не проронив ни звука, но единственно, что вынес из ее слов – с ним возились из сострадания. Не по причине смазливого лица, забавных шуток, романтического настроения, а из банальной унизительной жалости. Как бывает жалко голодного кота или бездомного пса. Алина смотрела на него, словно того собирались казнить, а президент трижды отказал в помиловании. Коренева ее сочувственный взгляд и вовсе взбесил, он не мог понять, как это возможно? зачем людям говорить о нем такие гадости? Им доставляет удовольствие унижать его? принимать за него решения? заключать в четырех стенах? лишать смысла бытия? Любить из жалости?! В его душе вскипало праведное негодование. Алина бормотала, постоянно всхлипывала и бесконечно повторяла, как заведенная: – Прости, прости, прости… Ему стало противно до невозможности. Он вышел из медпункта, оглушительно хлопнув дверью и оставив Алину рыдать над карточками больных при желтом свете настольной лампы. Уличный морозный воздух отрезвляюще холодил. Отойдя на добрую сотню метров, подумал, что неплохо было бы вернуться и извиниться. Он повернулся и даже сделал шаг к медпункту, но в голову топором ударила мысль «Да пошла она, мать Тереза нашлась!», и он решительно направился к вагончику, чтобы рефлексировать остаток вечера о природе женской жалости. Долго отмывал руки куском пемзы, словно с кожей пытался отделаться от налипшей грязи обмана, а потом рухнул на лежак и задремал в одежде. На следующее утро проснулся от заунывного крика. Кто-то голосил, и сердце сжималось от тревожного предчувствия. – Алина! – крикнул Коренев, пронзенный мрачной догадкой. Отбросил тонкое одеяло и выскочил из вагончика, едва не сбив с ног бригадира, протянувшего руку к замку. – Здравствуйте! Выздоровели? Вместо ответа бригадир неопределенно покрутил пальцами – дескать, получше, но еще не совсем оклемался. – Вы ничего подозрительного не слыхали? Бригадир ничего не слышал. Коренев бросился к медпункту. Он побежал со всех ног, но потом опомнился и пошел быстрым шагом. Прошел мимо пары работников – мужчины и женщины. Они перешептывались, и кусок беседы долетел до Коренева. – Такая милая девушка была, всегда помогала, когда ни зайдешь… – Знаю, как ты к ней ходил, чтобы глазки построить! – Наглая ложь! У меня давление высокое, скачет по сто раз на дню, вот я и… – Известно, что у тебя скачет, – отрезала женщина. – Да не заводись! Тебе девчонку не жалко? – Ну… жалко, конечно, – ответила она неуверенно. – Молодая, сегодня у нее именины. И девочка осталась маленькая, четыре годика всего. Коренева кинуло в холод, в жар, затем и вовсе закружилась голова. Он замедлил шаг и к медпункту подходил, еле волоча ноги. Готовый к самому худшему, не удивился, увидев карету скорой помощи, милицейский бобик и сотню зевак, которых не мог разогнать отряд из четырех правоохранителей. – Разойдитесь по рабочим местам! – раздавался призывный клич, но никто расходиться не желал, толпились и обсуждали подробности: – Говорят, ее скальпелем зарезали. – И язык вырвали, кровищи, точно у нас в деревне на скотобойне. Ты видал, как корову забивают? То-то же. – И в глаз иглой от шприца ткнули! Так с торчащим шприцом и сидела, когда ее утром нашли. – Придумки и наглая ложь! Не было такого! – Тебе откуда знать? – Сама видела! – Не бреши! – Брешут собаки в твоей деревне, когда кости на скотобойне выпрашивают. – Что ж вы, бабы, такие вредные… – Поумничай мне, без борща останешься. Коренев не стал слушать треп и пересуды, развернулся, вышел из толпы зевак и побрел к вагончику. Третье убийство не может быть случайностью. Кто-то с особой жестокостью уничтожает близких к нему людей, подбирается все ближе и намекает Кореневу, что он игрушка в чужих руках и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Нина Григорьевна, Дедуля, Алина… Он представил ее рыжие волосы, разметавшиеся на подушке, и сердце защемило с новой силой. – Че бледный такой? На тебе лица нет, – сказал бригадир. – Нездоровится. – Опять животом маешься? Столовая не проходит бесследно, она еще аукнется язвой. Коренев взялся за чертежи, но трясущимися руками не мог провести прямой линии, а уж циркулем и вовсе укололся до крови и решил отложить в сторону, пока не выколол глаз. Застонал от бессилья и невозможности покинуть беспросветный абсурд, в котором оказался. – Совсем плохо, что ль? Ты ляг, отдохни. У меня активированный уголь где-то был, выпьешь, полегчает, – испереживался бригадир, видя дрожащие пальцы Коренева. – Приляг, потерпи, а в медпункт не ходи, им не до тебя, там медсестру убили. Коренев застонал и скрутился в три погибели на лежаке. #35. Коренев впал в депрессию, забросил работу и сомнамбулой слонялся по цеху. Насосы, механизмы задыхались без должного ухода. Они требовали немедленной очистки и смазки, но на них было наплевать. Он не слушал ни возмущенных криков бригадира, ни жалоб со стороны технологического персонала. Он мечтал лишь упасть на лежак, заснуть и не проснуться. Без Алины ничто не имело смысла. Да, она оказалась замужней стервой, но никто не совершенен. Возможно – даже вероятно, – она была несчастлива в браке и ненавидела мужа. По молодости и глупости, вышла замуж, а после жалела и нашла отдушину в Кореневе. Какие-то люди в милицейской форме приходили в цех и проводили расследование. Вызывали поочередно работников и задавали однотипные вопросы. Так как Коренев не числился в официальных списках, о нем забыли и даже не удосужились спросить, где он находился в момент совершения преступления. Он был рад, что ему не пришлось признаваться в отношениях с Алиной. Зато довелось увидеть ее мужа, который прибежал в цех, кричал в пустоту и угрожал найти эту скотину и расшибить ее о стену, чтобы мозги разлетелись по кирпичам. Версия о причастности Вани к убийствам рассыпалась карточным домиком. Пусть Нина Григорьевна, Дедуля, но Алина? Убить ее Иван не мог, если только не проник тайком на фабрику, а потом так же скрытно с нее не сбежал. Почему? За что? Как? Вопросы свивались в тугой клубок и душили отсутствием ответов. Рея угрожала – точнее, предупреждала – о возможных последствиях, но откуда она знала? Он отказывался верить в ее воображаемую природу – его убогой фантазии не хватило бы на такого яркого персонажа, она обязана была существовать в реальности. Через неделю-две боль утихла, и Коренев медленно возвращался к жизни, словно выныривал на морскую поверхность со дна Марианской впадины. Сначала вернулся звук, потом – цвет, затем – вкус. Коренев всецело погрузился в работу – до обеда смазывал механизмы, во второй половине дня – чертил, а вечера проводил за учебниками, держа голову занятой, чтобы мысли об Алине не могли в нее проникнуть. Увлекся и на время выпал из реальности, превратившись в робота, механически выполняющего заложенную программу. Бригадир приходил и уходил, выдавал задания, которые Коренев воспринимал краем сознания, делал пометки и прилежно исполнял. Он не перечил, не возражал и наслаждался жизнью без забот и смысла. Но и до него дошли последние новости. Цех шушукался и обсуждал по секрету: якобы действующий начальник не устраивает руководство, и в обозримом будущем планируется ротация кадров. Слух так часто и повсеместно обсуждался, что спустя неделю не осталось ни одного человека, сомневающегося в скором увольнении начальника. Коренев тоже считал, что вопрос решенный, а вся загвоздка состояла лишь в том, кто именно придет на смену. Так как больше ничего не происходило, тема наскучила, и слухи без свежей подпитки постепенно сошли на нет. Громом среди ясного неба пришла новость. Принес ее бригадир с еженедельного совещания: – С сегодняшнего дня новым начальником цеха назначен Подсыпкин, а предыдущего отправили на почетную пенсию. Коренев удивился, но не смене руководства, а выбору Подсыпкина в качестве преемника. Пламенный борец оказался в шкуре политических противников. Такое не каждый день увидишь. Коренев не знал, радоваться или огорчаться новостям, но по результатам измышлений заключил, что известие – скорее позитивное и многообещающее. Ведь именно Подсыпкин оказывал ему хоть какую-то помощь, и можно было надеяться, что и сейчас не откажет. Раньше Подсыпкин ссылался на отсутствие возможностей, но теперь карты собрались в его начальственных руках. С трудом доработал до обеденного перерыва и побежал стремглав в контору, но новоиспеченного руководителя в кабинете не нашлось, и он понапрасну прождал под дверьми весь перерыв. Не оказалось его и на следующий день. – Приходите утром, – посоветовала кладовщица. – После утреннего совещания он уезжает к руководству, а там и до конца дня застрять немудрено.