Я все откладывал и тянул время. Я знал, что можно рассуждать о бесконечности в математическом понимании слова, но в этом мире и в этой реальности существует точка, за которой бесконечность заканчивается. У всего есть критическая точка. Я чувствовал, что приближаюсь к ней. Мою тревогу усиливало то обстоятельство, что я не вполне понимал, что конкретно происходит. Все события последних дней – от инцидента с кроличьим ухом до выдачи кредитов – находились в хрупком равновесии, натянутом, как скрипичная струна, и прямо сейчас я не мог позволить себе его нарушить. В дверях я остановился, сам не знаю почему. Все выглядело абсолютно таким же, как было вчера, когда я уходил. Накануне я прибрался в кабинете, ликвидировал оставленный Юхани беспорядок. И сейчас каждая стопка бумаг лежала на своем месте, но… Что-то явно было передвинуто, – возможно, просто приподнято и поставлено назад. И равновесие было потревожено. Я всегда замечаю подобное. Если в вычислениях, занимающих страницу, поменять хотя бы одну цифру или символ, результат получится совсем другой. Следующую минуту или полторы я пытался сообразить, что изменилось. И сел за свой стол. Через секунду у меня появилось ощущение, что больше я никогда не встану. Возможно, все дело было в усталости. Или метафорическая ноша, которую я на себя взвалил, стала весить слишком много. Или всего вместе взятого – долгов и попыток с ними расплатиться, тела в морозильнике, множественных покушений на мою жизнь, еще одного тела в утонувшей машине и моей растущей неуверенности практически во всем – оказалось слишком много, чтобы я мог с этим справиться. Тем не менее, я напомнил себе: я актуарий. Я привык действовать в рамках логики и предсказуемости. Одним словом, в рамках разума. За этой мыслью тут же явилась другая: я – актуарий со следами шин на спине и смертным приговором над головой. Я знал, что это именно Игуана послал А. К. найти меня. И хотя А. К. сейчас движется на своем «БМВ» в лучший из миров, приказы Игуаны еще не выполнены. Я знал, что он где-то близко. Вероятно, наблюдает за мной прямо сейчас. И, как минимум, сейчас у меня не было ни одной идеи, как ему противостоять. Я слишком хорошо помнил слова Здоровяка: «Выживет сильнейший». В данный момент я не чувствовал себя очень сильным. Но было одно обстоятельство, придававшее мне сил. И дарившее надежду. Лаура. Возможно, в последние несколько дней я неправильно трактовал ее поступки. Наверное, ей просто надо сосредоточиться на работе, поскольку она хочет написать эти фрески как можно лучше, вложить в них весь свой талант. И у меня так. Когда я бьюсь над сверхсложным уравнением условной вероятности, у меня тоже нет времени на мимолетные французские поцелуи. Потом, – пожалуйста, если партнер подходящий и мы достигли по этому вопросу консенсуса. Я все еще чувствовал у себя на коже нашу проведенную вместе ночь. При воспоминании о ней у меня в голове всплывали невероятно осязаемые образы. Я не мог понять логику своих мыслительных процессов: чем меньше я видел Лауру, тем больше о ней думал. Это нелогично. Я продолжал слышать ее голос, говоривший вещи, которых до нее никто и никогда мне не говорил. Феномен дословного запоминания наших разговоров для меня не новость. Но теперь я мысленно переслушивал эти разговоры не для того, чтобы проверить какие-то факты, а для того чтобы уловить то, что присутствовало в них помимо слов: мягкость, нежность и что-то еще, свидетельствующее о том, что она видит меня таким, какой я есть, и что увиденное ей нравится. Возможно, Лаура просто занята. У нее есть дочь, требующая заботы. И несколько нерасписанных стен. Но все равно мой разум переполняли образы: вот мы вместе просыпаемся в одной икеевской кровати, вместе покупаем квартиру по целесообразной цене за квадратный метр в районе, отвечающем критерию разумного соотношения стоимости, качества и месторасположения. Вот мы улетаем в незапланированный отпуск куда-то, где солнце греет голые камни, а море светится кобальтово-синим. Вот мы идем осенним утром, взявшись за руки, от автобусной остановки к Парку приключений. Тут же я вспомнил, что было сегодня утром. На кухне появился Шопенгауэр, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Он потянулся, как потягивался годами – отставил задние лапы как мог далеко, выгнул спину, опустился на передние, после чего распрямился и потряс лапами. Затем он завел со мной привычный утренний разговор. Тут до меня дошло, что он ничуть не изменился – как и его тезка, – а вот со мной произошла разительная перемена. Достаточно было припомнить последние события, чтобы прийти к выводу: я вел себя так, как никогда не вел себя раньше, и испытывал чувства, прежде мне неведомые. Моя жизнь изменилась и, похоже, навсегда. Возможно. А Шопенгауэр продолжал следовать старому сценарию. Я не стал упоминать об этом. Погладил его и сказал, что все понимаю. Но задумался: возможно, именно рутина повседневных привычек и показывает, насколько все изменилось. Я поерзал на стуле, посмотрел на время и принял решение. Сегодня я поговорю с Лаурой. Вдруг эти чувства все-таки взаимны. Посреди царящего смятения и неопределенности хорошо бы иметь точку, на которой можно сфокусироваться; так решение сложной задачи дается только ценой полной концентрации внимания. Я подумал о корабле без якоря, затем – о корабле с якорем и задался вопросом: какой из них лучше, когда бушует шторм? Включил компьютер и решил, что осмотрю кабинет позднее. Тут же я заметил в коридоре движение. В дверях кабинета возник Самппа. – Здорово! – сказал он. – Привет, – ответил я, уловив в своем голосе нотки удивления. Самппа до этого ни разу не пытался со мной заговорить. Я думал, потому, что в силу своего образования воспитателя детского сада и юного возраста он радовался независимости, какой пользовался в значительно большей степени, чем все остальные сотрудники парка. Он быстро оглянулся через плечо – блеснули его серебряные серьги – и вернулся взглядом ко мне. – Пять найдется? – Да, – кивнул я, сообразив, что он имеет в виду. – Пять минут. Присаживайся. Самппа сел и принялся передвигать браслеты у себя на запястьях. Его руки до локтей покрывали разноцветные татуировки. Я узнал Микки Мауса, какого-то ангела, что-то вроде шлема викинга. Его бейджик с именем украшали шесть сердечек – по одному на каждую букву. Он впервые был у меня в кабинете. Мы вообще впервые оказались с ним наедине. Я ждал, пока он разберется со своими браслетами и скажет мне, зачем пришел. Но он молчал. Просто сидел и смотрел на меня. – Все в порядке? – наконец спросил он. – В каком смысле? – Его вопрос сбил меня с толку. – Выглядишь малость напряженным, – сказал он, чуть приподнимая плечи. – Но я понимаю. Смерть показывает, какие мы хрупкие. – Смерть? Откуда Самппа узнал о машине, утонувшей в строительной яме? – Твой брат… – А-а, да, – сказал я, надеясь, что не произвожу впечатления человека, которому плевать на смерть родного брата. – Абсолютно точно. Это… Это и правда произошло неожиданно. – Почему я и хотел немного подождать, – сказал он. – Чего подождать? – Проявить уважение к твоей утрате. И вообще… Наверное, трудно привыкать к новой работе. Я не хотел выглядеть слоном в посудной лавке. Я вообще не из тех, кто всегда рвется бежать впереди паровоза. Я верю в достоинство мягкой силы. Мы помолчали. Я воспользовался паузой, чтобы вспомнить, что мне известно о мягкой силе Самппы. Ответ: очень мало. Я испытал облегчение, когда он без лишних уговоров согласился взять на себя работу с игровыми группами, Уголок приключений и некоторые другие занятия с детьми. Я автоматически посчитал, что он – единственный мой сотрудник, который занимается именно теми вещами, за которые ему платят. Я понятия не имел, каково это – управлять предприятием на тысячу работников, каждый из которых мечтает делать что угодно, но только не то, за что ему платят зарплату, зато знал, что жонглировать кучкой сотрудников – не легче, чем решать сверхсложную математическую задачу. На этот раз я не собирался помогать ему справиться с молчанием. Похоже, Самппа это понял. – Я заметил, что в последние недели у многих сотрудников Парка появились новые возможности, – сказал он. – Это хорошо. Узнавать новое – всегда хорошо. Это помогает укрепить веру в себя. А вера в себя – это залог новых свершений. Это положительный цикл. Я вижу это по детям, да и по взрослым тоже. Эса начал говорить не только о корпусе морской пехоты. Кристиан ходит на курсы менеджмента. Лаура расписывает стены. Йоханна пробует новые рецепты. Я наблюдал за ними. Ты – отличный руководитель. Ты применил новые подходы, как будто хорошенько проветрил здесь все. Каждый нашел в себе новые грани. – Самппа на секунду умолк. – Почти все. Проветрил. Я попытался выкинуть эту мысль из головы. Не сказать, что я был в курсе положительных циклов Эсы или Йоханны, но постепенно до меня начало доходить, о чем толкует Самппа. Он явно чего-то хотел. Естественно. Все хотят чего-то сверх того, что у них есть. – Что ты предлагаешь? – спросил я. Самппа задумался, как будто что-то мысленно взвешивал. Пальцами правой руки он теребил свои браслеты на запястье. – ДЕТСКИЙ ДЕНЬ. Здесь, в Парке. Я смотрел на него: – Детский день? – Да. ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ. Может, даже Детская неделя. Но начать можно с одного дня. – А разве вся концепция Парка не в этом? День, проведенный здесь, это буквально детский день. Самппа помотал головой. – Погружение, – сказал он. – Смена ролей. Самппа выдержал еще одну паузу. – Не понимаю, – сказал я. Я действительно не понимал. – Это решение потребует от нас смелости. – Очень хорошо. – Ты, наверное, не думаешь о таких вещах, когда целыми днями сидишь в своем кресле, в тишине и покое, вдали от всего этого. Я молчал. – О’кей, – кивнул Самппа. – На один день – лучше на неделю – дети становятся взрослыми, а взрослые – детьми. Это и есть смена ролей. А новая роль – это и есть погружение. На один день – лучше на неделю – дети смогут устанавливать свои правила, печь пирожки, следить за безопасностью, даже красить стены, если захотят, а взрослые будут играть. Я молчал. – Представь себе, – продолжал он. – Ребенок сидит здесь, в твоем кресле. Ребенок – босс на день. Лучше на неделю. Я прислушался к совету Самппы и попробовал представить себе подобный сценарий. Воображение нарисовало мне встречу ребенка с Игуаной. Или вот: ребенок роется в морозильнике и находит замороженное тело взрослого. Или: ребенок размышляет, как выплатить долг Здоровяку. – Видишь? – снова заговорил он. – Чем больше об этом думаешь, тем безумнее это выглядит. – Действительно, – согласился я. Самппа выпрямился на стуле; пальцы, теребившие браслеты, задвигались еще быстрее. – Как по мне, мы можем запустить все это очень скоро, – сказал он. – Я уже кое-что распланировал. И для детей, и для взрослых. Многим взрослым бывает трудно проникнуть в мир своих детей. Они потеряли способность играть. Разумеется, частично это объясняется их страхом. Они боятся… – Нет, – сказал я, прерывая поток его словоизлияний. – Что – нет? – Нет, – повторил я. Я не мог сказать ему, что на самом деле происходит в Парке. И за закрытыми дверями моего кабинета. – Никакого Детского дня. Как минимум, пока, – максимально примирительно сказал я. Мимика Самппы мгновенно изменилась. Больно врезаться в стену, когда полон энтузиазма. Очень больно. Мне это знакомо. Лицо Самппы начало краснеть; в глазах появилось раздражение. – Почему нет? – Просто… Сейчас это невозможно. Самппа смотрел на меня так, будто я нанес ему личное оскорбление. Не исключено, что я действительно это сделал.