– Старших нет… А Ванька? Что-что? Говоришь, спит? Оперативник приподнял брови и восхищенно присвистнул: – Ну, ты, Игорь даешь! Вот не знал, что ты с собаками разговаривать умеешь. – Так походишь тут, по деревням… Подойдя к распахнутому окну, участковый постучал по подоконнику: – Эй! Есть кто живой? – Кого там черт принес? – послышался недовольный голос. – Ты, что ль, дядь Леня? Не-е, на рыбалку сегодня не пойду… – Это не дядя Леня, Вань. Это я – участковый! Мы войдем? Не дожидаясь разрешения, милиционер тут же прошел на веранду. Подозрительно покосившись на пса, за ним последовал и Ревякин. Просторная кухня (она же и прихожая), выбеленная, с изразцами печь, большой стол, лавка, застланный чистыми половиками пол, новые городские стулья, покрытые вязаными ковриками из цветного тряпья, на стене – черно-белые фотографии в черных самодельных рамках и в такой же рамке – большое зеркало. Электрическая розетка в простенке была прикрыта вырезанным из голенища старого сапога брызговичком – от молнии. Помогало, нет ли, но так в деревнях делали все. На столе виднелись остатки вчерашнего гулянья: трехлитровая банка с недоеденными солеными огурцами, черный зачерствевший хлеб, плавленые «Городские» сырки по тринадцать копеек, тарелка «белого» овсяного киселя, залитого подсолнечным маслом, и – в большой чугунной сковородке – жареная с яйцами рыба, вернее сказать, кости. Под столом валялись пустые бутылки. Дорожкин не поленился, понюхал: – Самогон! Иван! Ты где есть-то? В ответ что-то глухо проворчали. – Там он, в горнице. Зайдем. Люди на тебя жалуются, Иван! – с порога начал участковый. Ванька Конькин спал в комнатенке сразу за большой «залой», на полу, как говорили местные – «на зини», – на сшитом из мешковины матрасе, набитом свежей соломой. Хотя рядом, напротив круглой, выкрашенной серебрянкой печки-голландки стояла узкая кушетка, над которой висели прикнопленные к стене фотографии (похоже, армейские) и вырезанные из журналов девки. Тут же стояла и новенькая радиола «ВЭФ», между прочим, за сто тридцать целковых! Ну, Конькин мог себе позволить с такой-то зарплатой да премией. Одно слово – леспромхоз… Завидев незваных гостей, Ванька уселся на матрасе. Похмельный лохматый верзила в синих армейских трусах и выцветшей голубой майке, он чем-то напоминал троглодита или питекантропа. Почему-то Игнат представлял себе этих древних людей именно такими. Ну, не похмельными, конечно, но… – Так это… Я че натворил-то? – Да пока ничего. – Сняв фуражку, участковый безмятежно уселся на кушетку. – И вот, чтоб не натворил, сейчас тебя буду профилактировать! – Че-го-о? – не понял «питекантроп». – Воспитывать, Вань! – А-а… – Конькин махнул рукой. – Ну, давай, воспитывай. Только это, мне похмелиться бы… А то башка – у-у… Да и видно было, что – «у-у»! Игнат повернулся к стене, от нечего делать рассматривая фотки. Ну да, армейские: солдаты в форме, в танковых шлемах… А вот и знакомый силуэт Т-55! И поновее – Т-62. Средние танки… Однако ж, кто их фотографировать-то разрешил? Ну да солдат на выдумки хитер. Особенно когда на дембель скоро. Рядом, на гвоздике, висела самодельная деревянная медаль «За бронетанковое обаяние» и грамоты за отличную службу. Может, не такой уж и питекантроп этот Конькин, а? А это еще что? Ревякин подошел к окну: на подоконнике лежала синяя шариковая ручка. Импортная, в СССР еще таких не делали – с производством пишущего узла не справлялись. Интересно, откуда она у Конькина? Вообще, зачем «питекантропу» авторучка? Да ведь такая же… А что, если… – В общем, я тебя предупредил, чтоб вел себя потише, – между тем профилактировал участковый. – Здесь вот распишись… Дорожкин протянул свою ручку – обычную, чернильную. Ею Ванька и расписался. Почему не вспомнил, что есть своя? Не похвастал новомодной вещицей? Забыл? Или… Надо бы уточнить. – Это к вам что, уже шестьдесят вторые поступили? – Опер начал издалека. – Дак я первый и получил! – с гордостью ответствовал Конькин. – Как лучший механик-водитель. – А у нас только пятьдесят пятые были. Там пальцы иногда… – …Знаю! – Взгляд «питекантропа» вдруг стал куда более осмысленным и даже налился симпатией. – Тоже танкист? – Танкист, – признался Ревякин. – Ленинградский военный округ. – А я – под Вологдой… – Слышь, танкист. – Игнат взял с подоконника ручку. – Это у тебя откуда? – Это? – Судя по всему, Конькин вполне искренне попытался вспомнить. Только вот вспоминалось плохо. И ясно – почему. – Что, похмелиться-то нечем? – понял проблему Дорожкин. – Нечем. Вчера с дядей Леней выпили все. Еще Николай был, вальщик. Настюху помянули… убитую… Двоюродная сеструха моя. Эх, узнаю, кто – голову сверну враз! Я ж ей говорил: ежели кто обидит, только скажи! И эх… не уберег… Детина опустил голову… и неожиданно всхлипнул: – Э-эх… Коллеги переглянулись – вообще-то можно было и допросить парня по делу об убийстве Воропаевой. Как свидетеля. Вдруг да что вспомнит, добавит – дело-то глухое, каждая мелочь важна! Мигнув напарнику, Игнат быстро выскочил во двор, пробежал мимо радостно тявкнувшего Трезора и тут же вернулся, прихватив из коляски мотоцикла бутылочку «Жигулевского». Вошел, открыл об дверцу голландки, протянул Конькину: – На, танкист, пей! Детинушка опростал бутылку едва ли не одним глотком и, довольно выдохнув, вдруг смутился: – Ой… а как же вы-то? – Да у нас есть, – улыбнулся Ревякин. – Ну, что, танкист, в себя пришел? Колись, откуда ручка? – Вчера нашел. – Ванька покусал губы. – Да, нашел. Не верите? На старой просеке, у родника. Я в Лерничи ездил, на трелевочнике… ну, по делам… Судя по виду, Дорожкин хотел было уж припомнить парню Салтычиху и самогон, но Игнат отрицательно мотнул головой и снова взял разговор в свои руки: – У родника, говоришь? А к нему только на тракторе? – Ну или пешком. На лошади еще можно – многие из Лерничей поят, вода, говорят, там полезная. Не только для лошадей, для людей тож, – понемногу приходя в себя, пояснил Конькин. – Я на обратном пути остановился, баклажку набрать. Смотрю, блестит что-то в траве. Нагнулся – а там это… Вещь недешевая, вдруг кто из Лерничей потерял? Спрошу потом. А не найдутся хозяева, так племяннице подарю, Юльке. Она как раз в девятый пойдет, в Озерске. Эх… – Ванька снова вздохнул, видать, вспомнил убитую. А ведь и в самом деле вспомнил: – Они не то что подружками были – так, общались… Ну, Юлька с Настеной… Эх, Настя! Думаю, из-за Ленинграда это… Там у нее что-то вышло. Я ж помню, приехала как-то, никакая вся. – Что-то родители ее ничего по этому поводу не говорили… – задумчиво протянул участковый. Верзила горько хохотнул: – Дак они и не скажут – строгие! Дядюшка-то, бывало, как возьмет вожжи… Настька им ничего и не рассказывала. – А Юльке могла рассказать? – напрягся Игнат. – Юльке? Не знаю. Может, что и рассказала. Но она вообще скрытная, Настька-то… была… ух… Закончив беседу, друзья направились к мотоциклу. Вскинулся, замотал хвостом Трезор, прощаясь, весело гавкнул. – Далеко там до этого родника? – вдруг спросил Ревякин. – На старой просеке который. – Километров семь с гаком. Может, больше. Там от Лерничей ближе. – Дорожкин дернул ногой стартер. – Ну, что, поехали? – Вот что, Игорь… Опроси-ка тетю Машу один, потом забери Галю и жди меня в Лерничах, скажем, у почты. – А ты? – А я пока пешком прогуляюсь. По старой просеке. Красивые, говорят, места. Тем более вода там полезная. Хмыкнув, участковый махнул рукой и, рыкнув мотором, покатил к магазину. Когда уже взобрался на крыльцо, вдруг услышал треск тракторного пускового двигателя, в просторечии – «пускача»… – Пешком, говоришь? – открывая дверь, хмыкнул про себя Игорь. – Ну-ну. Тетя Маша разговор с Ленинградом припоминала с трудом.