– Ну, звонили, да. Про Настю говорили – просили передать, чтоб приехала да-ак… – А голос, теть Маш, мужской был или женский? – Так это, мужской. Ну-у, это… Молодой такой, наглый. – А с чего ты взяла, что наглый? – Ну, это… не знаю. Показалось так. Дорожкин, откровенно говоря, разочаровался. Пустой какой-то вышла беседа. Молодой мужской голос. Еще и наглый. Ну, что это за сведения? Тьфу! – Ой-ой! Товарищ участковый, погоди-ка! – Едва Игорь подошел к мотоциклу, как вслед за юной худышкой Галей выбежала и тетя Маша. Поправила на голове платок или, как здесь говорили, плат: – Не знаю, важно ли, чо ли, да-ак… Участковый вежливо обернулся: – Ну-ну, тетя Маша, говори. Нам любая мелочь важная. – Мелочь не мелочь… А только звонок-то вышел непонятный. Это уж я сейчас припомнила. – Что значит – непонятный? – насторожился милиционер. – Что-то еще сказал? – Дак я не про разговор – про звонок ить. Вот, когда из Ленинграда звонят, – межгород. Так вечно помехи всякие, и голос тихий и… как будто не из Ленинграда, а из какой-нибудь Америки! Мне вон, впрошлогод невестка звонила – так обкричалися! А тут… – Тетя Маша покачала головой. – А тут слышно все… ну, как по радиву. Хоть шепотом говори! Я вот счас и вспомнила, да-а… * * * В кабине ТДТ-55 м (трактор дизельный трелевочный, модель 55 модернизированная) особого разговора не случилось. Немилосердно трясло, двигатель рычал раненым тигром, а кричать-перекрикивать не хотелось. Так что начатую беседу Ревякин продолжил, уже когда остановились у родника. – Ну и вот, мы эту мишень – подкалиберным! Так башню снесло враз. А мишень-то – натуральная фашистская «Пантера»! – Представляю! – хохотнул тракторист. – У нас тоже похожий случай был. Только не на учениях, а… О! Вот! Вот тут я ручку-то и нашел, в травище… Ты, Игнат, руками-то там не шарь – гады могут ползать. Сначала палкой. Или – вот… Опер не успел и глазом моргнуть, как Ванька потоптал всю траву кирзовыми своими сапожищами сорок пятого размера! Вообще-то, Конькин надел чистые брезентовые брюки и рубашку в синюю клетку – франт! Еще и светлая летняя кепка! Не ехать же в Лерничи варнаком, все же большая деревня: и клуб есть, и почта, и школа-восьмилетка! Цивилизация! Ничего. Ничего… – Точно здесь? – Так да. Вон родник, а тут всегда лошадей привязывают. А тут вот, в лужице, поят. Про лошадей – это была правда. И трава пощипана, и следы копыт, и даже… кое-чего еще. Ревякин, конечно, походил вокруг, даже встал пару раз не колени – обнаружил три копейки денег, размокший спичечный коробок и такие же размокшие окурки. Этих было много. – Ну что? Двинули в Лерничи? – Как скажете, товарищ капитан! Смешливо хмыкнув, Конькин ловко забрался в кабину… Трелевочник оставили у клуба. Юлька жила рядом, через два дома. Обычный крепкий дом, обшитый досками, недавно выкрашенный в красивый темно-зеленый цвет. Просторный, чисто выметенный двор, пасущиеся за загородкой куры. В палисаднике, за забором, – кусты смородины и сирени, за домом – огород, хлев да банька. Все как у всех. Оправлялись потихоньку от хрущевского волюнтаризма, если можно так выразиться, богатели. А что? Как еще сказать? У колхозников нынче пенсия – двенадцать рублей! Пусть немного, но раньше и того не было. Живи, работай – вместо колхозов нынче совхозы больше, а там не трудодни – там зарплата, премии. Однако решения твоего там не ждут, что начальство скажет, то и делай, потому как совхоз – предприятие государственное, а колхоз – артельное, коллективное. Ну да, богатели. Радио в каждой избе, у некоторых и телевизор уже! Через двор – мотоциклы: «Минск», «Восход», а у кого и «Иж»! – А что, Ваня, лошадей-то здесь многие держат? – глянув на поставленный у крыльца красный «Минск», поинтересовался Ревякин. – Дак держат… – Тракторист махнул рукой. – Раньше-то больше было. Но и сейчас… Правда, лошади-то нынче государственные, частных, считай, нет. В совхозе, на ферме, в леспромхозе, на почте еще. Даже в медпункте раньше мерин был старый – так помер уже. А Лешка, фельдшер новый, лошадь брать не стал. Мопедом обходится, а зимой – на лыжах. – Однако, спортсмен… – Ну, пошли, что ли. А вон и Юлька как раз! С крыльца спустилась девчонка лет пятнадцати в ситцевом голубом сарафане с узкими лямками, в сандалиях на босу ногу. Крепкая, рыжеватая, с косичками и ярко-голубыми – в цвет сарафана – глазищами. – Ой, дядя Ваня! А я на почту собралась. Там открытки с артистами привезли. Обещали оставить! А вы проходите пока. Молочка на кухне попейте. – Юль, нам тебя на пару слов. – Дак… – Да можно и тут, на крылечке. А ты, Вань, пока… – …дак я в магазин загляну. Услыхав про Настю Воропаеву, девчонка заметно расстроилась, погрустнела. На вопросы отвечала односложно, быстро. – Нет, ничего не рассказывала. Не знаю. Не говорила. – А про Ленинград? Про институт? – раззадоривал опер. – Неужели ничем не похвастала? Такой город! – Да рассказывала. – Юля неожиданно улыбнулась. – И про метро, и про Зимний дворец, и про Невский… Собор там такой красивый… Казанский – во. – А она у тетки своей останавливалась? – Ну да, у нее. У Ираиды. – А про нее ничего не рассказывала? – Да нет. У них отношения-то были – так себе, – покусала губы девчонка. – Она все боялась – дадут ли общежитие? Вот, вроде обещали. Так потом все переживала – а как там, в общежитии-то, жить? Как будто в интернате не жила, в Озерске. Да, в общежитии-то всяко лучше, чем в людях. Тем более с такой-то теткой… – А вот последний раз, как из Ленинграда приехала, к тебе заходила? – Дак заходила, как не зайти? Печенье принесла – «Октябрьское». Чай пили… – И конечно же, разговаривали… О чем? – Так. Болтали всякую ерунду. Видно было, что девушка снова закрылась, не хотела говорить. Что? Ревякин тут же напустил на себя строгий, но одновременно доброжелательный вид: – Ты, Юлия, пойми, мы убийство расследуем. Любая ерунда может пригодиться, любая мелочь. Так что стесняться тут нечего, мне – как врачу. – Ну, раз может помочь… – Покраснев, Юля смущенно намотала косичку на палец. – О парнях говорили. О мужчинах. Ага! Вот оно. – Ну, так… болтали… Знаете, она же вся нервная приехала, злая. Мужиков нехорошо обзывала… «кобелями» – вот. – Так! А подробней? Юля повела загорелым плечом: – А подробней не знаю. Настя вообще скрытная… была. – Ясненько. А сама ты как думаешь? Что ее могло в пути разозлить. Огорчить, обидеть? – Дак ясное дело – тетка. Она у нас та еще… – А если не в Ленинграде? Где-нибудь рядом совсем? – Чтоб так сказать? Не-е… здесь у нас ее никто не обидит – дядя Ваня рога-то живо поотшибет! В Озерске если только… – В Озерске, ага. А вот когда раньше вы о парнях разговаривали, Настя как реагировала? Тоже «кобелями» обзывала? – Ой. – Юля покраснела еще больше. – Не помню.