– Сегодня я буду говорить об Иисусе и фарисеях… Однажды некий фарисей пригласил Иисуса на обед. Придя к нему, Иисус не умыл рук, прежде чем сесть за стол, а на упрек фарисея ответил: «Вы моете снаружи чаши ваши и блюда, но очищаете ли этим их и внутри?..» Глубок смысл слов нашего спасителя… Ибо всегда ли тот, кто соблюдает внешние ритуалы, чист душою своею? Увы – нет! Не забываем ли мы об истинном сострадании к ближнему за жизненной суетою? Не запираем ли сердца наши на замок, в то время как справедливость, верность и сострадание стучатся в них – и достучаться не могут? Часто, слишком часто представления наши об истинном смысле человеческой жизни исходят из внешних, преходящих ценностей!.. Обратите же, чада мои возлюбленные, свои очи в глубины души своей и соизмерьте в ней вечное с сиюминутным, истинное с ложным, божественное с диавольским!.. Тут он сделал эффектную паузу и обвел свою паству грозным и вопрошающим взглядом. Потом продолжал: – В один день Иисус учил при большом скоплении народа: «Остерегайтесь закваски фарисеевой, которая, не изменяя внешности целого, придает ему совершенно иной вкус, – я имею в виду лицемерие! Притворство не скроется от глаз всевышнего…» Это же он про меня!.. Подумал Тропотун, ощутив холодок вдоль позвоночника. Его охватили раскаяние и скорбь. Продался… за сиюминутные блага продался… Твердил он покаянно. Голос архимандрита отдалился и не проникал больше в его сознание; но зато деревянные стены церкви вдруг раздвинулись в бесконечность, и отблеск сверхъестественного знания чудился ему в огоньках высоких тонких свечечек, исходивших восковыми слезами. Я знаю, я не умру… Умиленно повторял он про себя. Нет, не умру!.. Есть что-то недостижимое и вечное, с чем я теперь соприкасаюсь душою… Что-то высшее – Бог, Провидение. Оно несет в мир добро и справедливость. Не может такого быть, чтобы это смахнуло меня с лица земли, как невидимую соринку. Я чист, добр, светел… Говорил Станислав Сергеич кому-то в себе, преисполненный чувством признательности к мудрому священнослужителю в парчовых расшитых одеждах и высоком черном клобуке со сверкающим маленьким крестиком. Я вечен, Господи! Я – бессмертен!.. Ликовала его душа. И он ощущал себя просветленным и восторженным, как дитя. Почти просветленным… ибо внутри нарастало глухое раздражение, от которого он все еще пытался отмахнуться. – Аминь! – закончил проповедь архимандрит. Он благословил прихожан широким сановным жестом, важно развернулся и величественно прошествовал на алтарную часть церкви. Свита его последовала за ним не сразу. Шелестя менее богатыми одеждами, процессия еще раз обошла всю церковь, помахивая позолоченными дымящимися кадилами и благословляя страждущих, а затем медленно втянулась в алтарь. Вызолоченные царские врата торжественно сошлись за ними. Начинавший все богослужение дьякон открыл лежавшую на аналое огромную книгу старинного, даже древнего, вида и стал что-то из нее читать нараспев и, вероятно, по-старославянски, потому что Станислав Сергеич понимал только отдельные слова. Однако пронизанные колдовским внутренним ритмом фразы и целые периоды действовали на него завораживающе. Когда дьякон закрыл свою книгу, с хоров раздалось многоголосое пение. Мелодию выводили женские высокие голоса, им вторили мужские. Печально и безукоризненно ткался замысловатый полифонический рисунок православного песнопения. Как поют! Со слезами на глазах думал Тропотун. Как они поют!.. А звуковая нежнейшая ткань все ткалась и ткалась, и возносились к небу серебристые колокольчики сопрано, и что-то рвалось из самой глубины души за ними вслед. Пение сошло на тончайшее пиано – и замерло. Несколько долгих мгновений Станислав Сергеич наслаждался собственным пережитым восторгом, а потом воздел очи горе, – с церковного купола на него преехидно уставился сочно написанный маслом плотный пеннобородый Саваоф, удобно расположившийся на кучевом белом же облачке. Насмешливый взгляд Бога-Отца вызвал у неофита сильный внутренний протест, он быстро опустил глаза долу и подошел к прилавку, на которым были разложены продающиеся предметы культа: пластмассовые нательные крестики, бумажные образочки и восковые свечки медового густого цвета. – Свечка сколько стоит? – робко поинтересовался Тропотун у стоявшего за прилавком мужика в заправленных в сапоги брюках и с черной дремучей бородищей. – Эти тридцать, эти сорок, а вот эти по пятьдесят, – деловито ответил тот. – Одну за пятьдесят… Станислав Сергеич положил сдачу в карман и вдруг подумал, что, купив самую дорогую свечку, попытался сторговаться с богом. Подобная мысль была ему неприятна – и он ее отбросил. Осмотревишсь, он нашел глазами икону Божьей Матери и направился к ней, держа в руке свечу. Постоял, изучая скорбный женский лик, исполненный весьма посредственным живописцем, потом зажег свою пятидесятикопеечную свечку и поставил в металлический подсвечник, с десяток которых было приделано к металлическому широкому подносу, стоящему под иконой на столике. Почти все подсвечники были заняты горевшими свечками. Тропотун печально вздохнул, вспоминая, грустную историю Девы Марии, и тут его голову посетила вторая неприятная мыслишка – дорого ведь дерут за тонюсенькие свечечки святые отцы! Мысль была земная, меркантильная, но чертовски привязчивая. Он уже перешел к другой иконе, а все еще размышлял, что, конечно, воск нынче дорог, стеариновые свечки тоже вздорожали, хотя пятьдесят копеек за такую тонюсенькую… Наконец Станислав Сергеич набрел на картину, живописавшую муки ада, и едва не рассмеялся, такие гнусно-наивные черти со свиными рылами жарили на чугунных огромных сковородах и варили в кипящей смоле бедолаг-грешников. Оторвавшись от созерцания адских наказаний, он наткнулся глазами на чернобородого мужика за прилавком и некстати вспомнил, что Христос выкидывал менял из храма и за это имел неприятности с местными властями. Спускаясь с церковного крыльца, Станислав Сергеич ощущал на лице тепло солнечных косых лучей, которые вечер сделал ласковыми. По голубовато-зеленому небу плыли пушистые разноцветные лоскутки облаков, на широкой дороге за воротами церкви обыденно гудели моторы автомобилей, и горько было ему думать, что никому в целом мире нет никакого дела до его душевных метаний. Возле церкви со стороны служебного входа стояла серая «Волга» последней модели, и Тропотун невольно обежал взглядом ее изысканно-удлиненный силуэт. В это время дверь служебного входа отворилась, и с невысокого крыльца сбежал переодетый в мирское платье архимандрит, который привычно сел за руль красавицы-машины и дал газ. Станислав Сергеич иезуитски-внимательно проследил, как хищно визгнувшая тормозами машина выехала в предупредительно распахнутые ворота. Архимандрит, судя по всему, был заядлым автолюбителем. Это житейское наблюдение полностью перечеркнуло высокий душевный настрой Тропотуна. Вот они, святые-то!.. Мстительно говорил он себе. О бескорыстии распространяются, о милосердии – а денежки в банк несут… Теперь уже он вспоминал виденное в церкви действо с едким сарказмом. Надо отдать архимандриту должное – спектакль был поставлен хорошо и рассчитан на слезу умиления. Его собственное умиление обошлось ему в полтинник!.. Станислав Сергеич как-то обескураженно и сердито хмыкнул и скоро зашагал через церковный двор. Чувствовал он себя глупо, казалось, что его ограбили на его же глазах, а он, загипнотизированный жуликом, вместо того, чтобы тащить вора в милицию, помогал ему грузить украденное барахло. Домой он отправился кружным длинным путем. Шел, снова и снова с отвращением представляя ханжеские физиономии священников, и уже не мог понять, каким это образом он, Тропотун, так запросто попался на их удочку. Показное благочестие, елейность, наигранная доброта, нытье о сострадании – бьют на лучшие чувства людей! А сами присосались, как пиявки, к идее бессмертия души и который век сосут из нее соки… И старушонки там противные в черном, шныряют туда-сюда, как мышки востроглазенькие, свечечки собирают, чтобы догореть не успели, чтобы в оборот снова воск пустить. Монашки, что ли? Лица у них молодые. Сгорбленные старушонки с девичьими личиками. Пели все-таки хорошо – с чувством пели!.. Первая соломинка – Это я! – привычно оповестил Станислав Сергеич, переступая порог родного дома. В передней тотчас появилась Регина. Ее шелковый голубой халат змеино шуршал. Она прислонилась к дверному косяку и молча воззрилась на мужа. Он поставил дипломат на полку и с облегчением сбросил летние туфли, ноги в которых все-таки потели в жару. – Уже девять, между прочим… – сообщила жена многозначительно. – После тенниса… по городу… гулял… – Гулял?.. Ты?! – ее аккуратные бровки взлетели вверх. – А что тут неправильно? – приподнял плечи Станислав Сергеич. – Прекрасная погода… – он уже жалел, что не придумал заранее какой-нибудь стопроцентной отговорки. – Весьма правдоподобно! – с сарказмом заметила Регина. Только выяснения отношений мне и не хватает! Устало подумал Тропотун, избегая смотреть на жену. – Ужинать будешь? – после паузы поинтересовалась она сухо, интуитивно уловив, что настроение у мужа тяжелое. – Буду. Душ приму – потом. Водный массаж принес ему некоторое облегчение. Вероятно, на нервной почве мышцы так болели, словно он ночь напролет грузил вагоны, как бывало порой в студенческие годы. Накинул махровый халат и прошел в кухню. Возникло желание выпить крепкий кофе, и он поставил на плиту джезву. Регина, вошедшая подогреть ужин, уставилась на джезву, как на черта рогатого. – Кофе? На ночь глядя?! – Выдохся совсем. – Что с тобой? – подозрительно спросила она. – Нет… так… суета… На тебя приготовить? – Я потом не усну. Тон ее голоса несколько смягчился. – Мы сегодня с шотландцами в академгородок ездили, – начала она, ловко расставляя тарелки. – Посетили музей минералов в Институте геологии, а потом загорали… – Ну, на пляже ты смотришься! – сказал он несколько рассеянно и налил себе кофе. Регинины глаза взблеснули, но она тотчас прижмурилась, как довольная кошка; знала, что ее подтянутая, с боттичел-левскими пропорциями фигура, действительно, чертовски выигрышна. – А на завтра намечен банкет… – в голосе ее появились вкрадчивые нотки, – вернусь я, наверное, поздно… – Сядь! – вдруг неожиданно для себя приказал он. Она молча опустилась на табурет, не сводя с его лица своих кукольных изумленных глаз. – Ннет… я так… – отвел он взгляд. – Может тебе в отпуск сейчас пойти? – заботливо спросила Регина. – Отдохну… скоро… – криво усмехнулся Тропотун. – Что с тобой сегодня? Этот тон! Я не понимаю… – ее лицо отразило тревогу. – Порядок, Рина! – как мог, твердо ответил он. – Немного сдают нервы. Все из-за лагеря – а тут еще эта жара! – Бедный ты мой… – она ласково коснулась его плеча. – Знаешь, что у нас на ужин?.. Ну догадайся – твое любимое… Мясо с белыми грибами и молодой картошкой!.. – объявила торжествующе. – У-у-у, – и он невольно сглотнул слюну. Регина наклонилась к духовому шкафу и извлекла два керамических горшочка. По кухне распространился такой духмяный запах, что у Станислава Сергеича кругом пошла голова. Однако утолив первый голод, он снова впал в задумчивость и уже автоматически, не глядя в тарелку, тыкал своей вилкой. Надо ее как-то подготовить… Думал он. В нашем подлунном, конечно, каждый за себя – но она все же моя жена… Тут он скосил на нее глаза. Вместе два десятка лет, а вот говорить ей правду почему-то не хочется… Да и выглядеть жалким в глазах собственной жены – это унизительно… Но главное… признайся, ты боишься ее оттолкнуть! Потому что рано или поздно страх от тебя заразиться сделает свое дело. Вначале она будет стараться его побороть, будет скрывать брезгливость и отчаянно мыть руки, а потом… потом… Он положил в рот маленький боровичок, из которого брызнул ароматный грибной сок. – Вкусно, – наконец сказал он. – Это твоя коронка! – Добавить? – обрадовалась Регина. – Пожалуй… И с удовольствием пронаблюдал, как аккуратные клубеньки молодого картофеля вперемешку с ломтиками мяса и кусочками грибов наполняют его тарелку. Медленно, вдумчиво принялся есть, но тут же мысли его отлетели от вкуснейшего блюда и полезли другие, непрошеные, цепко хватаясь одна за одну, словно вытащенные из ведерка раки. Сохранилось, интересно, ее чувство ко мне – или же нет?.. Думал он. Когда поженились – любила. Но… перспективный молодой аспирант тоже на дороге не валяется! Что такое, в сущности, любовь? Апофеоз эгоизма. Каждый любит, потому что это приятно, дает ощущение полноты жизни, приподымает над повседневностью. Кроме того, любящий непременно пытается из самых лучших побуждений перевоссоздать любимого по собственному образу и подобию, между делом подчинить своей воле и обратить наконец в послушного раба. Куда денешься – закон личностной доминанты. Внезапно Тропотун понял, что есть какое-то мазохистское удовлетворение в том, что дни его сочтены, а он сидит и, скажем, поглощает пищу, как сейчас. Замаячивший перед глазами призрак смерти усиливал остроту восприятия – почти как любовь! На смену этому подъему чувств пришла жалость к себе. Она нахлынула на Станислава Сергеича сразу, вдруг – и он мгновенно пошел ко дну. Но эта его жалость не была тоскливой, рвущей душу на части – от которой разве что в петлю, нет, его жалость носила болезненно-приятную, красиво-печальную окраску с оттенком меланхолии. Станислав Сергеич взглянул на жену увлажнившимся взором и решил, что должен сказать ей все! Сделать это теперь, за ужином?… Она так хорошо ест! И потом, исповедь на кухне… На фоне кастрюль трагедия смотрится фарсом. Лучше в гостиной… Или, быть может, в кабинете?.. Гостиная просторнее – объяснение там будет носить торжественный оттенок… Пусть в гостиной! Еще, важно правильно начать, потому что первая фраза – тот камертон, который настроит на нужный лад весь разговор. Значит так… я негромко окликну ее – Регина!.. Она обернется или же подойдет ко мне… И тогда я заговорю с напряжением и тревогой в голосе… «Эх, Тропотун-Тропотун! – Насмешливо сказал кто-то внутри. – Не можешь обойтись без сцены. Фарисей, неисправимый фарисей!..» Станислав Сергеич смущенно огляделся, словно его застукали на месте преступления, потом выпрямился на табурете, нарочито игнорируя выпад внутреннего голоса, и зачем-то стал внимательно изучать оставшиеся на стенках чашки узоры из кофейной гущи. Регина отодвинула свою тарелку, замедленно поднялась – ужин был довольно плотный – и стала деловито составлять в мойку посуду. Станислав Сергеич поблагодарил жену и прошел в гостиную. Удобно усевшись на низком мягком диване, он не глядя нашарил блок дистанционного управления и включил телевизор. На темном экране высветились меланхоличные коровьи морды, жующие бесконечную жвачку. В кухне слышались плеск воды и позвякиванье посуды. Вот сейчас она домоет посуду… Говорил он себе, напряженно ловя доносившиеся из кухни звуки. Перекрыла воду… расставляет посуду… Ага, идет!.. И все же она появилась неожиданно. Села на диван с ним рядом и тоже уставилась на экран. Сельскохозяйственная тематика не иссякала. Нажатием кнопки он выключил телевизор и повернулся к жене. – Риночка, – произнес дрогнувшим голосом, – мне нужно тебе кое-что сказать… Она смотрела на него молча и не мигая. Чтобы избавиться от ее пристального взгляда, Станислав Сергеич встал и зашагал по комнате. – Помнишь, как-то я говорил о повестке из поликлиники? Да… Так вот… Наверно мне придется лечь в больницу! – он остановился и посмотрел на нее.