По аккуратно посыпанной желтым песком дорожке человек вел их к одноэтажному деревянному дому с плоской крышей. Шел он легко, молодо, однако Станислав Сергеич затруднялся точно определить его возраст: что-то между сорока и семьюдесятью. Занятый личностью хозяина дома, Тропотун не сразу переключил свое внимание на окружавший его сад. Это был непривычный сад. В нем не было грядок с морковкой или же помидорами, не произрастали и красавцы-георгины. Он воспринимался как опоэтизированный кусочек дикой природы, где вместо каменистых гор лежали причудливых очертаний камни, поросшие разноцветными лишайниками и мхами, а реки и озера заменял каскад из трех миниатюрных прудов различной конфигурации. Пруды располагались справа от дорожки. Ближайший имел форму неправильной восьмерки, его берега поросли осокой, а на поверхности воды плавали распустившиеся желтые кувшинки. Чуть поодаль находился второй пруд, круглый, с белыми нежными лилиями. Еще дальше – овальный, окруженный высоким камышом. Соединялся каскад прудов журчащим ручьем, который пенным водопадом обрушивался с невысокой каменистой горки в овальный пруд. На горке росли живописные карликовые сосны. Через ручей был перекинут изящный арочный мостик, от которого узенькая тропка вела в увитую хмелем квадратную беседку с остроконечной многоярусной крышей, имитирующей крыши восточных храмов. На высоком крыльце дома Федор задергался, скидывая свои растоптанные сандалии, и Станиславу Сергеичу пришлось последовать его примеру, ибо пол внутри был устлан циновками. Никита-сан опустился на пятки перед невысоким столиком, на котором стояла керамическая мисочка с крупной лесной земляникой, и пригласил гостей присоединиться к нему. Тропотун неловко опустился на колени, потом уселся на пятки и подумал, что какое-то время продержится. Большая комната, в которой они находились, не имела внутренних перегородок и делилась легкими, разрисованными цаплями, цветами и осокой ширмами на несколько клетушек, скрытых от постороннего взора. Стены украшали исполненные черной тушью на шелке пейзажи с замысловатыми, каллиграфически выписанными иероглифами, сбегавшими сверху вниз. – Давно я вас не навещал, Никита-сан, – с глубоким уважением заговорил Федор. – Извините, что не предупредили вас заранее о своем визите… Хозяин молча кивал головой, словно китайский болванчик. Его плоское лицо было совершенно бесстрастно, глаза, неожиданно оказавшиеся зелеными, загадочно поблескивали. – Когда надо одеваться, оденься. Когда надо идти – иди. Когда надо сесть – садись… – безмятежно произнес Никита-сан. – Я рад вашему приходу. Вас привело ко мне дело? – и он посмотрел на Станислава Сергеича, словно ожидая ответа именно от него. – Да… – тот слегка замялся. – В общем, хотелось бы поближе познакомиться с философией дзэн-буддизма. – Суть дзэна в практике дзэна. Это для европейцев слова значат больше самой жизни. Чем меньше философии – тем лучше. Дзэн есть практика. Нас относят к школе Сото, но мы так себя не называем. Наш мир – вот он, мир непосредственный, без слов. Наша практика уничтожает барьер, который воздвигло человеческое мышление между миром осязаемых вещей и человеком. Слиться с внутренним потоком жизни, ощутить его внутренний ритм, стать частью всего – вот наша задача. Тогда отступают страдания, ты перестаешь спешить, каждый миг наполнен тысячью ощущений. Нет добра и нет зла, нет счастья и нет несчастья – есть вечно изменяющийся мир, вместе с которым изменяешься и ты. «В стихшем ветре – все опадают цветы. В крике птицы – все растет молчание гор.» Он умолк. Станислав Сергеич тоже молчал, боясь сказать глупость. А Федор молчал неизвестно почему. Наконец Никита-сан, который в безмолвии переживал свое молчание, поклонился, едва не коснувшись лбом стола, и пригласил гостей в беседку пить чай. Наверно со стороны я смотрюсь дурак-дураком! Подумал Станислав Сергеич. Этот тоже хорош – даже разговаривать не пожелал!.. По выгнувшему спину мостику они пересекли ручей и оказались в беседке. Возле ямки для костра были постелены соломенные матрасы, а в неглубокой нише помещалась картина на шелке: дерево в порыве ветра, бушующий поток и виртуозная каллиграфия. Под картиной, чуть асимметрично по отношению к ее средней линии, лежал голубоватый с синими прожилками камень, совершенный в неправильности своей формы. Подчинившись жесту немногословного хозяина, Тропотун и Федор, поджав ноги, сели на матрас. Никита-сан принялся неторопливо разводить костер из древесного угля. Над костром он повесил квадратный котелок, ковшиком на длинной бамбуковой ручке зачерпнул воды из ручья и налил в котелок. Потом ушел в дом и вернулся с керамическим блюдом, на котором возвышалась горка печенья. В дальнем углу беседки он достал с полки чайную чашку, чайницу, полоскательницу и метелочку. Слушая, как негромко поет закипающая в котелке вода, переводя глаза с оранжевых лоскутков пламени на неспешно двигавшегося хозяина – и обратно, на потрескивающие кусочки угля, Станислав Сергеич словно погружался в какой-то транс. Никчемными и далекими становились суета городской жизни и вечная погоня за призраком власти и показным благополучием. Душа его как бы растворилась в окружающей природе и наслаждалась опущением полноты бытия. Вода закипела. Сосредоточенный хозяин открыл потускневшую от времени серебряную чайницу и изогнутой в виде ложки бамбуковой палочкой достал из нее порцию порошкообразного зеленого чая. Потом так же неторопливо зачерпнул из котелка черпаком на длинной ручке кипяток и вылил в чашку. Бамбуковой метелочкой Никита-сан взболтал чай до пенообразного состояния и торжественно передал из рук в руки Станиславу Сергеичу. Тот осторожно принял грубую, темную, глазурованную только снаружи чашку и медленно поднес ее ко рту. Вкус у чая был приятный. Следуя какому-то глубинному ритму, Тропотун отпивал глоток за глотком, сосредоточенно, почти благоговейно. – Никита-сан, – негромко обратился Федор, – я вижу, у вас другая чайница. Старинная работа… – Шестнадцатый век, – ответил тот, и голос у него нисколько не изменился, ни малейшего признака гордости не было в этом голосе, когда он говорил о чайнице, которую, вероятно, очень ценил. – Сколько же я у вас не был? – задумался Федор. – Не меньше трех месяцев. Камень появился новый… – Да-да, – закивал хозяин и заулыбался, открывая большие, ровные зубы цвета слоновой кости. – Я его нашел отсюда за двести километров. Прекрасный камень! Федор с видом знатока согласился. Тропотун уже выпил чай и теперь оглядывался, прикидывая, куда бы пристроить пустую чашку. Хозяин забрал у него чашку, ополоснул – и весь ритуал повторился заново. Теперь чаем наслаждался Федор. Станислав же Сергеич вытягивал шею, надеясь увидеть столь замечательный камень. – Левее… – подсказал Никита-сан. – Хорош?.. – Но я думал, он там лежал всегда… – с долей разочарования заметил Тропотун. – О нет! – едва приметно усмехнувшись, возразил хозяин, вначале я его увидел… – Никита-сан выращивал этого красавца восемь лет! – вмешался Федор. – Выращивал?.. – в недоумении переспросил Станислав Соргеич. – Японское искусство бонсеки переводится как выращивание камней. Мастер бонсеки – это художник реального пейзажа. Он выявляет природные формы камней, подходящих к данному ландшафту. Хозяин неторопливо и утвердительно покачивал головой в такт его словам. Потом он перевел взгляд на Станислава Сергеича и заглянул в его глаза своими раскосыми зелеными глазами с эпикантом. – Вы хотите понять, что есть дзэн… – начал он раздумчиво. – А что есть истина?.. Конечно, если вы сидите в дзад-зэн и ждете просветления – это не настоящий дзадзэн. Вы не должны думать о цели. У вас нет конечной цели: вы просто сидите в дзадзэн, скрестив ноги и положив ступни на бедра. Главное – это держать спину прямой, а голову пустой. Ибо «форма есть пустота и пустота есть форма». Вы должны слить свою сущность с вечным потоком Дао, ощутить в себе его могучую струю. Когда вы перестанете ощущать свою личность, исчезнут страдания – потому что вы сольетесь со своими страданиями. А само страдание страдать не может. И даже если вы неизлечимо больны, предположим, раком, и срок вашего существования ограничен – это ничего не значит. Какая разница: месяц, год или десять лет вам осталось?.. Вы – часть всего на земле. Тропотун внутренне сжался – неужели этот непроницаемый человек обо всем догадался?! А может это простая случайность?.. В дальнем пруду неуверенно квакнула лягушка. В ответ отозвалась вторая, третья… И скоро уже целый лягушачий хор звучал в саду, исполняя томную, сладострастную сюиту из любовной лирики земноводных. – Вечер почувствовали… – произнес хозяин. – Вот вам пример истинного дзадзэна – лягушка. Когда она хочет квакать – она просто квакает. Когда мимо пролетит насекомое – она его схватит и съест. Никакого раздвоения, полное слияние с окружающим. Люди же угодили в ловушку собственного ума. Они не видят больше вселенную – они лишь видят отражение этой вселенной в своем предвзятом мозгу. Представьте себе водопад. Единство, бывшее струёй, распадается на отдельные капли. Что чувствует каждая капля? Страдание?.. Но разделенная на капли вода все же вода. Так же, жизнь наша и наша смерть суть одно. Как счастлива, должно быть, капля, снова влившаяся в реку! Не такое ли чувство будет у нас после смерти?.. Мы обретаем покой, совершенный покой. «Достичь Нирваны – значит скончаться». А быть может – слиться? соединиться?.. Вас грызет одиночество, потому что тело ваше и ваш ум отделены от мира. Но миг – и вы осознаёте, что ваше существо лишь вспышка в неизмеримой вселенной, и вы становитесь сильным, и существование обретает смысл. Дзэнский ум – ум начинающего. Вы должны смотреть на мир так, словно видите его впервые. Возвращались в город поздно. Тропотун смотрел на мелькавшие столбы электропередач, на сменявшие друг друга пейзажи и, впервые, пожалуй, за эти сумасшедшие дни, ум его был спокоен и пуст. Личность дзен-буддиста оказала на него сильное воздействие. Находясь рядом с ним, он ощущал себя в поле какой-то первозданной энергии, которая благотворно влияла на его расшатанную психику. Никита-сан по всей вероятности обладал именно той полнотой ума, смысл которой он довольно безуспешно пытался втолковать Тропотуну. Они зашли к Федору, и Станислав Сергеич стал временным обладателем рукописи по дзэн-буддизму. Федор объяснил Тропотуну, что приглашение участвовать в ча-но-ю (чайной церемонии) было знаком большого уважения к гостям, а вовсе не демонстрацией пренебрежения, как подумал было Станислав Сергеич. На вопрос Регины, что случилось и почему он так задержался, Тропотун показал ей рукопись и сказал о поездке к дзэн-буддисту. Она молча покрутила возле виска пальцем – Станислав Сергеич усмехнулся в ответ и ушел переодеваться. С рукописью он теперь не расставался ни дома, ни на работе. Каждое утро Любочка получала один и тот же приказ: в кабинет никого не пропускать без особого его распоряжения. Он располагался в кресле и читал, истово, сосредоточенно. Алогичная логика дзэна завораживала мышление своей кажущейся доступностью, за которой, однако, чувствовался тысячелетний опыт. Я должен наконец освободить свое мышление от тормоза рациональных представлений! Думал он. Разорвать путы эго, сковавшего естественного человека во мне! Высшее человеческое предназначенье – просто быть собой. В страхе перед хаосом вселенной мы отгораживаемся от нее рассудком, иллюзорным порядком рассудка… Всю свою жизнь я был спеленут собственным эго, как беспомощный младенец. Теперь я понял все – и я свободен!.. И вот однажды вечером в его кабинет вошла Регина, поставила на письменный стол стакан простокваши и спросила: «Печенье принести?» – У тебя зеленые уши! – ляпнул первое пришедшее в голову Станислав Сергеич, решившийся наконец приступить к дзэновской практике. Жена уронила чайную ложечку и в недоумении посмотрела на него, вероятно, надеясь, что ослышалась. Тропотун настороженно следил за ной глазами, в которых посверкивала хитрая сумасшедшинка. – Это почему? – осторожно спросила она. – Потому что отлиты из бронзы! – обрадованно сообщил он. – А бронза со временем зеленеет… Забыв про лежавшую на полу ложечку, Регина выскочила в прихожую и устремилась к зеркалу. Не найдя в своем внешнем облике никаких изъянов, о которых следовало бы говорить таким эзоповым языком, она вернулась в кабинет внутренне накаленная. – Вот где у меня твои шуточки дурацкие! – постучала она по шее ребром ладони. – Я переживаю, ночей не сплю, консультации бегаю устраиваю – а он… он… издевается вместо благодарности!.. – закончила она с громким всхлипом. – Облака в небе, праздник моей души в разгаре… – сказал Станислав Сергеич. – Да ты что? – завопила она и вдруг осеклась. По испуганно-ошарашенному лицу жены он прочел ее мысль и рассмеялся. – Нет, Регина, я не помешался! – просмеявшись сказал он. – Спасибо тебе за простоквашу и заботу – иди спать… Удивительно легко было у Станислава Сергеича на душе. Все происходило само-собой, даже помимо его воли – и в этом почему-то было ощущение беспредельного счастья. «В один прекрасный день, – читал он, – я стер в своем сознании все понятия. Я отбросил все желания, я отказался от всех слов, с помощью которых я мыслил и которые оставались при мне и в покое. Я чувствовал себя так чудно – как будто меня несет куда-то или я соприкасаюсь с какой-то неизвестной мне силой!., и чу! – я вступил. Я потерял ощущение границ своего физического тела. Конечно, у меня оставалась кожа, но я чувствовал себя стоящим в центре вселенной. Я что-то говорил, но слова уже потеряли значение. Я видел людей, подходивших ко мне, но все они, казалось, были одним и тем же человеком… И этот человек был я! Я никогда не знал этого мира. Прежде я думал, что был создан, но теперь я вынужден был изменить свое мнение; я никогда не был создан; я был вселенной; никогда никакого особого мастера Сасаки не существовало». Он отодвинул рукопись и задумался. Чтобы по-настоящему овладеть практикой дзэна нужно лет тридцать… У меня… Неужели проживу эти последние месяцы в страхе? И постоянный гнет стыда за растраченную на пустяки жизнь… К черту все – благополучную карьеру и благоразумие! Следовать повелениям истинного «я» – в этом смысл существования. В эти месяцы я все переменю. Хочу правды. Требую правды. Жажду правды!.. И, будучи не в силах сопротивляться нахлынувшим чувствам, Станислав Сергеич поднялся во весь немалый свой рост, простер вперед руку и патетически воскликнул: «Правдыжажду! Правды!!» Часть III Страстотерпец Станислав Человек естественный Сознание Станислава Сергеича с сожалением покинуло очарованную страну сна – и вот уже он пробудился в недрах мягкого импортного дивана. Пробудился – и вспомнил в с е… И тотчас, проникнутые величием переломного момента, мысли его приняли весьма своеобразное течение. Вот он, апогей моей жизни!.. Думал Тропотун. Бурный, решающий день на работе, а дальше – больница и неизвестность. Хмм, неизвестность… Смерть, дорогой, смерть!.. Он усмехнулся с мрачным сарказмом, но тут же взял себя в руки и загнал поглубже эти парализующие волю мысли. Я живу, существую сейчас, здесь… Внушал себе он. Живу сегодняшним днем, длящейся теперь минутой. Я хочу очистить свою душу от спекшегося шлака суеты. Ныне и присно я правдив, бескомпромиссен и несгибаем – как… как… Аввакум!.. Но несмотря на грозный призрак смерти, а возможно и благодаря этому самому призраку, Тропотун вдруг ощутил радость полного освобождения от сковывавших его ранее условностей. Он словно перенесся в детство, когда еще не знал, что станет со временем солидным заместителем директора. Незамутненная рассудком щенячья радость заставила его скатиться с дивана кубарем и, восторженно повизгивая, кататься по чешскому мягкому паласу. Начальство – к черту! Притворство – к черту! Выкрикивал он, опьяненный свободой. Я – человек естественный!.. Тут он вскочил на ноги и, подскочив, ударил себя по ягодицам голыми пятками. Разбуженная шумом и непонятными выкриками мужа, Регина испуганно следила за ним из-за дверного косяка. – Завтра! – крикнул он, смеясь над ее испугом. – Завтра в больницу! – и, проскочив мимо жены, затрусил в голубой сортир. По дороге на службу Станислава Сергеича вдруг остановил клен. Клен был обыкновенный, каждое утро он проходил мимо него, не обращая никакого внимания на это, внезапно совершенно иначе увиденное им существо, зеленое, столь непохожее на человека. Тропогун осознал, что клен живой и клен на него смотрит. Это новое, ни на что непохожее ощущение вдруг сменилось другим, еще более сильным – ему захотелось бросить к чертовой матери все и податься куда глаза глядят. Он повернул назад, к дому, представляя себе, как натянет сейчас нищенское рубище и пойдет странствовать по Руси. Однако другой образ тотчас вторгся в его сознание: монументальное здание НИИБЫТиМа с фонтаном и ведущей к главному входу широкой лестницей с вазонами. Этот образ обладал огромной силой, потому что Станислав Сергеич явственно почувствовал, что здание наподобие гигантского магнита тянет его к себе. Несколько мгновений он колебался, потом медленно развернулся на сто восемьдесят градусов и ноги, как бы даже против воли, понесли его в сторону института. Ступив на казенное зеркало пола, отражавшее своды вестибюля, Станислав Сергеич немедленно натянул доброжелательно-значительную мину. Это сработал, мгновенно и автоматически, годами вырабатывавшийся условный рефлекс. Новым же было то, что он осознал наличие рефлекса, устыдился его и тотчас лицо его странно заволновалось, приняло выражение самое неопределенное и пожалуй легкомысленное. Тропотун подошел к столику вахтера и обменялся с верным стражем НИИБЫТиМа стандартно-вежливым приветствием. Тот закряхтел и стал привычно жаловаться на отвратительную погоду и радикулит. Несколько мгновений Станислав Сергеич изучал его, потом нехорошо улыбнулся и отчетливо произнес: «Ну чего ты ноешь? Да на тебе пахать можно!» После чего вприпрыжку поднялся по лестнице на свой этаж, насвистывая что-то фривольное, а обалдевший вахтер остался сидеть с вытаращенными глазами и открытым ртом. Тропотун выложил на стол калькулятор, запихал в стенной шкаф дипломат. Зонт?.. Где же зонт? Во второй половине дня обещали грозовые дожди… Ха-ха! Я забыл зонт!.. Расположившись затем в кресле, он облокотился о столешницу, поменял местами какие-то папки с бумагами и закурил. Ему захотелось откинуться и задрать на стол ноги, как делают плохие янки, и он с превеликим удовольствием задрал ноги на полированную светлую столешницу. Полулежа в кресле, он дымил сигаретой и от переизбытка чувств шевелил пальцами ног, в чем находил почему-то особый смак. Взревел звонок – и рабочий день начался. Однако Станислав Сергеич продолжал пребывать в своей вольготной позе и благодушном настроении. Вот только взбесившиеся телефоны!.. Он долго и недовольно наблюдал за красным, городским, и за белым, внутренним, потом со вздохом опустил ноги – иначе было не дотянуться – и скучающе произнес в красную трубку: «Тропотун слушает…» Из народного суда сообщили, что гражданин Ефременко И. И. не явился по вызову судьи, в то время как поступило заявление о взыскании с него алиментов. Просили воздействовать на Ефременко И. И. административно, с тем чтобы он не манкировал своими гражданскими обязанностями и не срывал сроков судебного разбирательства. Положив трубку, Тропотун злорадно ухмыльнулся – все шло по намеченному плану. Однако злорадство его почти мгновенно испарилось. Нет, он не испытывал ни малейшей жалости в отношении подлеца и анонимщика Ефременки, но мизерные его делишки просто разом перестали занимать Станислава Сергеича. Загудел настойчиво селектор – по неотложному делу просила зайти Софья Ивановна.