– Да уж, не от ангелов, – с серьезным видом подтвердил Григорий и солидно поправил на переносице очки. – Но если чертовы империалисты к нам сунутся!.. – продолжал он с угрозой. В его голосе вдруг прозвучала такая внутренняя сила, что Станислав Сергеич оторвал свой взгляд от потолка и посмотрел на соседа. Лицо Григория с насупленными бровями, злыми глазами и сжатыми в линию губами поразило Тропотуна. Это был совершенно новый, не знакомый ему человек, и даже очки в золоченой оправе уже не смотрелись на его сосредоточенном лице инородной добавкой. Он отвернулся и стал размышлять над разительным превращением Гриши. Для русского человека, думал Тропотун, защита отечества стала чем-то вроде инстинкта, всосанного с молоком матери… Одна Орда с ее железной государственной дисциплиной чего стоит! В сущности, чтобы выстоять, русский должен был национальное самосохранение ставить выше самосохранения индивидуального… Да, это несомненно так! Это просматривается на протяжении всей нашей истории… Как-то незаметно Станислав Сергеич задремал и проспал до самого ужина. Посмотрев фильм про афериста-искусствоведа, в котором было три автопогони и одно самоубийство, Тропотун заскучал и, когда началась спортивная программа, удалился в палату. Облокотившись на подоконник, он размышлял о том, что жизнь и смерть это спарринг-партнеры и что, вкусив сладкий плод жизни, изволь теперь отведать и горький – смерти… Света он не зажигал. Вечером побрызгал дождь, и теперь от земли тянуло прохладой и сыростью и, кажется, пахло грибами. Но вот откуда-то потянуло дымком сигареты, потом до его слуха донеслись голоса. Из ординаторской – сообразил он, стараясь уловить, о чем идет речь. – …это началось через месяц, – говорил отрешенный, погасший женский голос. – Когда я узнала, что он разбился, и позже, на похоронах, я просто ничего не чувствовала – омертвела. Плакать и то не могла!.. Это Анечка… Узнал Тропотун. – Я вас обоих видел прошлым летом. Он заходил за тобой после дежурства. Я подумал еще – до чего красивая пара!.. На тебе было платьице светлое, такое воздушное, и ты вся светилась, а он в летной форме… А это Алексей Васильевич! Отметил Тропотун, заинтригованный этим доверительным разговором. – Мне и в голову не приходило, что может с ним такое… Я его так любила! Казалось, моя любовь защитит, огородит ото всего на свете!.. В ее глуховатом усталом голосе было столько привычного горя, что Станислав Сергеич почувствовал жалость к девушке. – Эх, жизнь!.. – вздохнул Алексей Васильевич. – Сколько раз замечал: что ни человек хороший, непременно несчастливый… – После паузы он спросил уже другим, деловым, тоном: – Как новенький – привыкает? – Привыкает. Вежливый такой, обходительный. У него легкие? – Да. И весьма запущенный случай. Интуиция мне подсказывает, что уже неоперабельный. – Жалко! Мужчина еще молодой. – Увы, мы не боги!.. Клиника плохая – метастазы. Поздно к нам попал… Станислав Сергеич тотчас понял, что речь идет о нем, однако жестокий смысл сказанного осознал не сразу. Алексей Васильевич произнес свой приговор столь обыденным тоном, что и Тропотун вначале воспринял его отстраненно, как бы безотносительно к себе, но уже спустя несколько мгновений весь ужас свершившегося приговора обрушился на него всей своей неимоверной тяжестью, ослепил, оглушил, сдавил горло невидимой петлей. Он не мог вспомнить потом, как добрался до кровати. Лежал, неподвижно уставившись во тьму, в голове было пусто, но в ушах слышался нарастающий гул набата. Мысли появились позже, они возникали какими-то сгустками, клубками, в путанице которых невозможно было разобраться. Наконец один из клубков поддался и нить мысли стала разматываться, подчиняясь своей внутренней логике. Думал Тропотун о том, что среди всех своих мистических блужданий он, в сущности, никогда не верил по-настоящему в собственную смерть. В жизни он всегда актерствовал, даже на последнем художественном совете играл в страстотерпца. Здесь изображал из себя больного. И все время пытался выстроить жизнь в соответствии с сочиненным им самим сценарием. Но жизнь не спектакль, назавтра ее нельзя сыграть по-другому, лучше, искренней, глубже… Судьба долго терпела и с насмешкой наблюдала за ним, а потом схватила за шкирку, как кутенка, и швырнула на самую стремнину. И вот он барахтается, скулит, захлебывается… Станислав Сергеич судорожно вздохнул и машинально провел рукой по лицу – оно было мокрым от слез. На смертном одре Утро началось засунутым под мышку термометром, который Станислав Сергеич автоматически зажал, и только тогда проснулся. Голова была словно налита свинцом, за глазами тупо ныло. – Чо мне снилось… – мечтательно стал рассказывать Гриша, о котором Станислав Сергеич совершенно позабыл. – Сидим мы, значит, с Валькой-аппаратчицей голые на стогу сена. И все у нас вроде как слаживается – а тут я смотрю, волосы-то у нее зеленые!.. Ну, мне, конечно… Вот ведь еще испытание!.. С досадой подумал Тропотун и снял пижаму со спинки стула. – …когда меня выпустят… Мужских моих сил больше нету… Станислав Сергеич! А, Станислав Сергеич! – приставал он. – Вам голые бабы снятся? – Нет! – сурово отрезал Тропотун и посмотрел на сопалатника: круглые Гришины глаза были до отвращения похожи на галочьи. – Конечно, к вам такие ходят… – сказал Гриша и вздохнул. В этом вздохе Станиславу Сергеичу почудилось завистливое желание хотя бы раз в жизни заполучить в постель такую вот бабочку, красивую и с обхождением. Едва сдерживая глухое раздражение, Тропотун натянул пижаму и прошел к раковине. Длинный яркий тюбик его импортной пасты был неаккуратно выдавлен и заляпан пастовыми потеками. Это обстоятельство стало последней каплей для брезгливого Станислава Сергеича. – Брал мою пасту? – зло спросил он. – А чо? – Да ничо! Брал, спрашиваю? – Ну взял маленько на вкус попробовать… – Впредь к моим вещам прикасаться без спросу не смей! – отчеканил Тропотун металлическим голосом и, открыв холодную воду, стал яростно плескать ее себе в лицо. – Очень нужно… – бурчал Гриша, сидя на кровати. – В гробу я видал вашу пасту! Знал бы, что такой жадина… – Хватит. Проехали. – Оборвал его Тропотун. Сорвав со спинки кровати полотенце, Станислав Сергеич с силой вытирал лицо и шею. Что это я взбесился?.. Спросил он себя. Чем виноват передо мною этот простоватый Гриша? В нем столько детской непосредственности, столько радости жизни… Надо держать себя в руках. Я должен любить каждого человека – в том числе и этого конкретного Гришу!.. Я люблю Гришу… Принялся мысленно твердить Тропотун. Я люблю Гришу… Я… Как же, возлюби попробуй этого поганца – он уже третий день моей пастой пользуется!.. Все же Станислав Сергеич сумел переломить себя и смиренно позвал: «Гриша…» Тот насупившись молчал. – Гриша, ты уж прости меня, – с уничижительными нотками продолжал он. – Ну, Гриш, я не хотел тебя обидеть… Мне не жалко пасты, бери, когда понадобится! – Расщедрился! В ответ Тропотун скорбно вздохнул: не ощущал он в сердце своем любви к ближнему своему Григорию – и только! Сразу после завтрака на минутку забежал Алексей Васильевич – день был операционный, и он торопился. – Ну, что носы повесили, аники-воины? – бодро заговорил он, присаживаясь подле Гришиной кровати. – С тобою, друг, все ясно. Избавим тебя от внеплановой шишки – и гуляй казак! Чего загрустил-то? – Я не загрустил. Бабочка знакомая приснилась, – с надрывом отозвался Гриша. – Мощный ты мужик, Григорий, – лукаво покачал головой врач. – Ничего, потерпи – скоро на волю… Он пересел к Тропотуну, улыбнулся ему, пригладил русые волосы. После ночного дежурства он не выглядел усталым – ночь прошла спокойно. – А ваше настроение как? – Нормально, – со скрытым сарказмом сказал Станислав Сергеич, вглядываясь в васильковые глаза хирурга, и даже плечами слегка пожал, – если конечно мое пребывание здесь можно таковым считать. – Да, разумеется, – рассеянно согласился Алексей Васильевич. – Должен сказать вам, что рентген хороший. Для полной уверенности я попросил посмотреть вас доцента. Он очень опытный рентгенолог. Тропотун только ядовито усмехнулся тонкими губами. Как лжет!.. Почти с восхищением думал он. Нет, как лжет!.. Или в этом и заключается пресловутая врачебная этика?.. Святая ложь прямо в глаза обреченному пациенту… Едва не задев головой дверную перекладину, Алексей Васильевич покинул палату номер четыре. Тропотун проводил его спину взглядом полным ненависти. Вот так… Говорил он себе. Умирать, милейший, вас отправят домой. И правильно! К чему увеличивать процент смертности по отделению?.. – Тропотун! Вы Тропотун? – спрашивала, заглядывая в палату, смазливая сестричка. – Вас на рентген! Доцент походил на Илью Муромца с небезызвестной картины «Три богатыря», халат едва сходился на его мощной груди. Он весело засунул безгласного Станислава Сергеича между холодными плоскостями аппарата и, спрятавшись за защитным экраном, долго изучал его грудную клетку, командуя басом, куда повернуться и какую руку поднять. Наконец он включил красный свет, достал Тропотуна из чрева рентгеновского аппарата, одобрительно хлопнул его по плечу и прогудел – порядок! – после чего сосредоточенно стал писать что-то в историю болезни, солидно оглаживая при этом черную густую бороду. А Станислав Сергеич устало оделся и побрел в отделение. По дороге вспомнил, что нужно позвонить жене, и свернул к автомату. – Рина? – спросил упавшим голосом. – Я… Быстро что-то узнавать перестала!.. Хорошо, прекратил. Что здесь может быть новенького?.. Доцент сегодня консультировал. Откуда я знаю, почему не профессор?! Я не кричу… Лучше бы к четырем подошла… Рина, не будем выяснять отношения! Станислав Сергеич раздраженно нажал на рычажок и стал рыться в карманах в поисках монетки. – Это я, Вера… – замогильным тоном начал он. – Извини, если отрываю от дел… Никак пока что… Смотрел доцент. На редкость здоровенный мужик, прямо Илья Муромец… Конечно, я буду рад… Не выдумывай! В половине четвертого… Честно говоря неважнецкое… Постараюсь… Так жду тебя в половине!.. Спасибо, я тебя тоже целую… Гриша, на его счастье, отсутствовал, и, задернув легкие шторы, Станислав Сергеич с облегчением лег. День еще только начинался, а он чувствовал себя совершенно разбитым. За грудиной ощущалась постоянная давящая тяжесть, словно на грудную клетку кто-то невидимый опустил свою тяжелую руку. Тропотун как бы увидел себя со стороны, словно он превратился в энтомолога, изучающего любопытное насекомое. Ему захотелось как-то оправдать существование этого насекомого на земле, найти какие-либо яркие моменты в его биографии – их не было! Защита диссертации?.. Кажется, в тот вечер на банкете я был счастлив. Потом, правда, выяснилось, что некоторые из бывших на банкете бросили черные шары… Я жаждал любой ценой добиться положения в обществе – и добился. Мечтал о красивой жене со связями – и женился на Регине. Когда родился Вадька, наша семейная жизнь превратилась в филиал ада – молодая жена не знала азов домашнего хозяйства. Станислав Сергеич даже застонал: сорок четыре года бездарного существования… Сколько усилий потрачено на доставание мебели, престижных путевок, на карабканье вверх по иерархической лестнице!.. Полуденное солнце нагревало здание, и в палате, несмотря на распахнутое окно, становилось все жарче. Заявился Гриша с гигантским помидором в руках и, пристроившись возле тумбочки, с завидным аппетитом принялся уплетать его, посыпая солью из спичечного коробка. Покончив с помидором, он утерся тыльной стороной кисти и благодушно поинтересовался: – Отдыхаете? – Швах мое дело, Григорий! – Неожиданно для себя самого сказал вдруг Станислав Сергеич. – Неоперабелен. – Ну?! – вытаращился тот. – Быть не может! Тропотун только горько улыбнулся. Долго молчали. Наконец Гриша переварил новость и спросил сочувственно: «Помидора хочешь?» – Нет, – сдавленным голосом отозвался Станислав Сергеич, у которого от жалости к себе даже горло перехватило. – А хреновая штукенция эта самая жизнь, а Григорий?.. Рраз – и ты уже за бортом!.. – Хреновая! – с чувством согласился тот. – Кум у меня был. Шел по улице – и доска на голову упала. С балкона… Медленно, очень медленно ползло время к половине четвертого, но Станислав Сергеич не подгонял его даже мысленно – ведь это было время его все укорачивающей жизни, каждое мгновение которой он хотел прожить с максимально возможной полнотой. Полулежа в кровати, Тропотун со страхом прислушивался к собственному телу. За грудиной продолжало противно ныть. А утром, когда он поднялся с кровати, у него закружилась голова. Да… Думал он. Вот оно, начинается!.. – Тропотун, к вам пришли! – крикнула сестра, разносившая передачи. – Передайте, пожалуйста, записку от меня… – выговорил он усталым и каким-то немощным голосом. Вера вошла в палату, решительно постукивая каблучками. – Привет, Станислав! – она плюхнулась на стул в изножье его кровати и, скрывая тревогу за излишней бодростью, продолжала чуть грубовато: – Мне передали твою записку. Ты это что, угодил в больницу и теперь собрался помирать?.. Хорош! Да и выглядишь ты прекрасно… Что же ты о моей внешности ничего не скажешь? – Ты великолепна… – негромко и печально произнес он.