— А не ты ли и сдал? — влез в разговор детина с ухарской физиономией. — Это кто? — брезгливо спросил грек у атамана. — Герасим Авцын, мой есаул. Сапер взял ухаря двумя пальцами за нос и потянул: — Ты знаешь, шишгаль[43], что за такие слова на каторге делают? Авцын вырвался, отскочил в угол и полез за пазуху. — Отставить! — рявкнул Цецохо. Он повернулся к новенькому и сказал: — Что в обиду себя не даешь, это правильно. Однако мы должны тебя проверить. Где сидел? Каторга большая. — В Кадаинской тюрьме, потом в Акатуе. — А в Кутомарах не был? — Проходил раз, неделю столовался, ждал этапа. — В какой камере сидел в Кутомарах? — В десятой, — ответил грек. — А ты тоже там был? Я тебя не помню. — И я тебя не помню, но есть другие люди. Десятая камера была «иванская». Ну-ка скажи, кто ее держал? — Канарейка. — Правильно. А теперь ответь другое. Сейчас мы и узнаем, был ли ты в Кутомарах на самом деле. — Ну? — Опять?! — стукнул кулаком по столу Прокопий. — Я ж говорил! — Присказка у меня такая, не ори. Чего спросить хотел? — Канарейка, как напьется, что делал? Новенький ответил, не раздумывая: — Да плакать начинал, как баба. — Хм. А еще что? — Песню пел дурацкую. — Какую песню? — Да дурацкую, говорю тебе. Глупую песню. «Трубка моя пенковая закурилася, милка моя дорогая зажурилася». И Цецохо, и даже Авцын ухмыльнулись. — Верно! Ну, тогда проходи, садись. Как ты с каторги утек? Обстановка в комнате сразу разрядилась. Атаман потребовал водки и закуски и стал угощать нового знакомца. Они сидели в задней комнате заведения Дворового, держателя бубличного производства. Пахло ванилью и свежим хлебом, за стенкой топали сапогами пекаря. Азвестопуло насторожился: — А нас тут не накроют? — Не дрейфь. Хозяин нам обязан, мы ему место расчистили. — Это как? Авцын самодовольно пояснил: — Пришел было другой пекарь, ростовский. Баранки с маком продавал. Чуть у здешнего кусок весь и не отнял. А мы поговорили с ним по душам, он и убрался восвояси. Вот так могём! Грек выпил полстакана, закусил бубликом и заявил: — Надо Ростов себе подчинить. Все деньги там! Стодесятники переглянулись, и Цецохо ответил: — Легко сказать. Мы сунулись было, да обожглись. Есть там один, Хан Иван зовут. Мускулястый, сволочь. Никак с ним не совладать, батырь! Двоих наших убил. — На ножик его надеть, и весь разговор. — Ты, что ли, наденешь? — разозлился есаул. — А надену, — твердо ответил грек. — И не таких видали. Что он, из железа сделанный? Нет, человек, как все. Значит, хорошая сталь в него без масла войдет. Атаман покачал головой: — Мои ребята пытались, да не совладали. А они крученые, в кипятке вареные, нерчинскую каторгу на зуб пробовали. — Плохо их там варили. Дай мне попробовать. — Да я будто против? Возьми людей, сколь тебе надо, хоть троих, хоть четверых. Азвестопуло отмахнулся: — Разве на манер зрителей в театре. Сам справлюсь, один на один. — Ну-ну… — А мне велел не нукать! — рассмеялся Серега Сапер. — Скажи, вы за этим Ханом разведку вели? Цецохо осторожно ответил: — Приглядываем вполглаза. — Надо во весь глаз. Что о нем известно? — Ловок, бестия. Крови на нем много. В Москве в большом авторитете обретался. — А сюда как попал? — Да так же, как и ты. Жарко стало, вот он и утек. — Ясно… Один он бывает или завсегда при компании? Авцын придвинулся и сказал вполголоса: — В бане Хан Иван один бывает. — В какой? — Братьев Худовердовых, что на Рождественской улице. — На виду больно, — засомневался грек. — Надо его в глухое место выманить. В карьер какой-нибудь или на окраину, где людей поменьше. — Так он тебе и пойдет! — Ежели по-умному сделать, то выманить можно, — настаивал Азвестопуло. — Бабу подослать. Он насчет женского пола как, интерес имеет? — А черт его знает, — смутился Прокопий. Грек встал: — Вот что, ребята. Я человек широкий, планы у меня как у Бонапарта. Слыхали про такого? — Доводилось, и что? — В Одессе двадцать косуль[44] спроворил, а они взяли да уплыли. Сейчас псы мои деньги делят. Хочу фарт! Стодесятники молча смотрели на новенького, ждали, что он дальше скажет.