Она поворошила носком сапога палую листву и дождалась, пока телефон перестанет надрываться. – Вчера ты обвинил нас в том, что Рози тебя бросила. Я глубоко вздохнул и как можно мягче ответил: – Тебя, цыпленок, я уж точно не виню. Ты тогда еще из пеленок не вылезла. – Так ты поэтому не против со мной общаться? – Не думал, что ты вообще помнишь ту ночь. – Вчера, после того как… В общем, я попросила Кармелу рассказать. Сама-то я только обрывки помню. Все перемешалось, сам понимаешь. – Не для меня. Я все прекрасно помню. Ближе к трем ночи мой приятель Вигги закончил подхалтуривать в ночном клубе и явился на стоянку отдать мне деньжата и досидеть остаток смены. Я шел домой сквозь буйные, окосевшие остатки субботней ночи, негромко насвистывал себе под нос, и мечтал о завтрашнем дне, и жалел любого, кто не был мной. Поворачивая на Фейтфул-Плейс, я парил как на крыльях. И тут же печенкой почуял – что-то случилось. Половина окон, включая наши, ярко светилась. Еще с конца улицы слышалось, как за ними жужжат возбужденные голоса. Дверь нашей квартиры бороздили свежие выбоины и царапины. В гостиной у стены валялся перевернутый кухонный стул с перекошенными и расщепленными ножками. Кармела, в пальто поверх линялой ночнушки в цветочек, стояла на коленях на полу и щеткой собирала в совок осколки фарфора; руки у нее так тряслись, что черепки постоянно выпадали. Ма сидела в углу дивана, натужно дыша и промокая разбитую губу влажной салфеткой; в другом углу, посасывая большой палец, свернулась завернутая в одеяло Джеки. Кевин сидел в кресле, грыз ногти и смотрел в никуда. Шай прислонился к стене и переминался с ноги на ногу, засунув руки глубоко в карманы; вокруг глаз проступили белые круги, как у загнанного зверя, ноздри широко раздувались, под глазом наливался здоровый фингал. Из кухни доносился громкий отрывистый хрип – папаша блевал в мойку. – Что случилось? – спросил я. Все так и подпрыгнули. Пять пар огромных глаз уставились на меня не моргая, без всякого выражения. Лицо Кармелы опухло от рыданий. – Ты, как всегда, вовремя, – сказал Шай. Остальные как воды в рот набрали. Наконец я забрал у Кармелы щетку и совок, аккуратно усадил ее на диван между мамой и Джеки и начал подметать. Спустя целую вечность рвотные звуки сменились храпом. Шай тихо зашел в кухню и вернулся с ножами. Спать той ночью никто не ложился. В ту неделю папе подкинули шабашку – четыре дня штукарных работ, и в соцстрах сообщать не надо. Папаша отнес приработок в паб и угощался джином, пока из ушей не полилось. От джина па начинает жалеть себя, а от жалости к себе стервенеет. Он доплелся до Фейтфул-Плейс и устроил концерт у порога Дейли, с ревом вызывая Мэтта Дейли на разборку, только на сей раз развоевался больше обычного и начал ломиться в дверь; когда дверь не поддалась, он мешком рухнул на ступеньки, после чего стянул с ноги ботинок и начал швыряться им в окно Дейли. Тут прибежали ма и Шай и попытались утащить его домой. Обычно па относительно спокойно встречал известие о том, что гулянка окончена, но в ту ночь у него в баке было еще вдоволь горючего. Вся улица, включая Кевина и Джеки, любовалась из окон, как он обзывал маму высохшей старой дыркой, Шая – никчемным мелким педрилой, подоспевшую на подмогу Кармелу – грязной шлюхой. Ма обзывала его транжирой и скотиной, желала ему сдохнуть в мучениях и гореть в аду. Па велел всем троим убрать от него лапы, а то, пускай только заснут, он перережет им глотки. За время перепалки он успел всыпать им по первое число. Ничего нового в этом не было. Разница состояла только в том, что до тех пор папаша бузил исключительно дома, а тут перешел все границы, словно отказали тормоза на скорости восемьдесят миль в час. – Совсем до ручки дошел, – тихим бесцветным голосом подытожила Кармела. Никто на нее не взглянул. Кевин и Джеки из окна умоляли папочку перестать, Шай орал, чтобы они убирались в комнату, ма орала, что это все из-за них, что это они довели отца до пьянства, папаша орал, что сейчас до них доберется. Наконец кто-то – а обладательницами единственного на всю улицу телефона были сестры Харрисон – позвонил в полицию. Это был недопустимый проступок – примерно как давать героин малышам или материться при священнике. Моя семейка заставила сестер Харрисон преступить табу. Ма и Кармела умоляли полицейских не забирать папу – такой позор! – и те любезно согласились. Для копов в те времена домашнее насилие было чем-то вроде порчи собственного имущества: полный дебилизм, но пожалуй что не преступление. Они затащили папашу вверх по лестнице, свалили в кухне на полу и ушли. – Да, жуть, конечно… – сказала Джеки. – По-моему, это и решило все для Рози, – сказал я. – Всю жизнь папочка предупреждал ее, чтоб держалась подальше от Мэкки – стада грязных дикарей. Она не слушала, влюбилась в меня, говорила себе, что я не такой. И тут, прямо за несколько часов до того, как она вручит мне свою жизнь, когда каждое крошечное зернышко сомнения в ее душе выросло в тысячу раз, Мэкки воочию доказывают папочкину правоту: закатывают безобразную сцену на всю округу, вопят, дерутся, кусаются и бросаются дерьмом, как стая накуренных бабуинов. Неудивительно, что Рози задумалась, каков я за закрытыми дверями и когда все это из меня полезет, если глубоко внутри я один из этих дикарей. – И ты ушел. Хоть и без нее. – Я решил, что сполна заплатил за свободу. – А я все понять не могла: почему ты просто не вернулся домой? – Будь у меня деньги, я бы прыгнул на самолет до Австралии. Чем дальше, тем лучше. – Ты по-прежнему их винишь? – спросила Джеки. – Или вчера это просто по пьяной лавочке? – Ага, – сказал я. – По-прежнему. Всех. Может, это несправедливо, но жизнь вообще подлая штука. Мой телефон запищал – пришло новое сообщение: “привет фрэнк, это кэв, знаю ты занят и не хочу доставать но как сможешь звякни нам ок? Надо поговорить, спс”. Я стер сообщение. – Ну а если она тебя все-таки не бросала? Что тогда? – спросила Джеки. У меня не было ответа – до меня даже не совсем дошел вопрос, – да и искать этот ответ было два десятка лет как поздно. В конце концов Джеки пожала плечами и принялась подкрашивать губы. Я смотрел, как Холли наворачивает безумные круги на раскручивающихся цепях качелей, и очень старался не думать ни о чем, кроме простых вещей: не надеть ли Холли шарф, как скоро она перестанет дуться и проголодается и какую пиццу заказать. 10 Мы поели пиццы, Джеки отправилась ублажать Гэвина, а меня Холли упросила отвезти ее на рождественский каток в Боллсбридж. Холли на льду вылитая фея, а я – горилла с неврологическим расстройством, что дочери, конечно, только в радость: она покатывается со смеху, когда я врезаюсь в бортики. К тому времени, когда я привез ее к Оливии, мы оба умирали от счастливого изнеможения, немного обалдели от луженых рождественских песнопений и настроение у обоих существенно поднялось. При виде нас, потных, встрепанных и довольных, Лив не удержалась от улыбки. Я отправился в город, выпил по паре кружек с ребятами, пошел домой – Твин Пикс никогда не выглядел так мило – и, усевшись за “Икс Бокс”, выжег несколько гнезд зомби; и лег спать, любовно предвкушая прекрасный обычный рабочий день – настолько, что готов был облобызать дверь своего офиса. Не зря я наслаждался нормальным миром, пока мог. Должно быть, даже грозя кулаком небесам и клянясь никогда больше не ступать на брусчатку этой чертовой дыры, в глубине души я знал, что Фейтфул-Плейс примет вызов. Я улизнул в самоволку, и улица собиралась меня вернуть. В понедельник ближе к обеду, как раз когда я представлял новенькую любимую бабулю моему мальчугану, насторожившему дилеров, зазвонил служебный телефон. – Мэкки, – ответил я. – Вам личный звонок, – сказал Брайан, наш администратор. – Примете? Я не стал бы беспокоить, но, похоже, это… срочно. Мягко говоря. Снова Кевин, больше некому. После стольких лет – все тот же липучий маленький засранец: один день потаскался за мной и решил, что он мой закадычный кореш, или младший напарник, или бог знает что. Чем раньше это пресечь, тем будет лучше. – Черт возьми, – сказал я, потирая место между бровями, где внезапно запульсировала жилка. – Давай его сюда. – Ее, – сказал Брайан. – И голос у нее не слишком веселый. Подумал, лучше вас предупредить. Джеки взахлеб рыдала в трубку. – Фрэнсис, слава богу, пожалуйста, ты должен приехать – я не понимаю, я не знаю, что произошло, пожалуйста… Сестра зашлась воем – высоким, нутряным, неудержимым. По спине у меня пробежал холодок. – Джеки! – рявкнул я. – Говори, что происходит? Ответ я почти не разобрал: бормотанье про Хирнов, полицию и сад. – Джеки, понимаю, ты расстроена, но соберись ради меня хоть на секунду. Сделай глубокий вдох и расскажи, что произошло. Она судорожно вздохнула. – Кевин. Фрэнсис… Фрэнсис… Боже… Кевин. Снова ледяной спазм, уже сильнее. – Ранен? – спросил я. – Он… Фрэнсис, о господи… Он умер. Он… – Где ты? – У мамы. Рядом с домом. – Кевин там? – Да! Нет! Не здесь, на заднем дворе, он… он… – Голос сестры снова сорвался, она рыдала и задыхалась одновременно. – Джеки, слушай меня, – сказал я, просовывая руки в рукава куртки. – Сядь, выпей что-нибудь и пусть за тобой кто-нибудь присмотрит. Сейчас буду. В Спецоперациях никто не спрашивает, где ты пропадал утром. Я бросил трубку на рычаг и выбежал из кабинета. * * * И вот я снова на Фейтфул-Плейс, словно никогда и не уезжал. В первый раз, когда я вырвался, она отпустила меня на двадцать два года, прежде чем дернуть за поводок. Второй раз она дала мне тридцать шесть часов.