– А тебе на кой сдалась моя спина? – Любопытно. Если придется скидываться на дом престарелых, хотелось бы знать заранее. – Я тебя ни о чем не просил. И ни в какой дом престарелых не поеду. Лучше застрелиться. – Разумно. Не слишком затягивай. – Не дождетесь. Он снова глубоко затянулся и наблюдал за струйками дыма, клубившимися из его рта. – Из-за чего там все, в доме? – спросил я. – То да сё. Мужские дела. – И что это значит? Мэтт Дейли угнал твоих овец? – Не стоило ему приходить в мой дом. Тем более сегодня. Ветер шнырял по дворам, терся о стены сарая. На мгновение перед моими глазами возник Кевин – еще прошлой ночью он лежал, лилово-белый, с разбитой головой, в темноте, в четырех дворах отсюда. Я не разозлился, только почувствовал неимоверную тяжесть – будто вешу двести стоунов, будто придется сидеть здесь всю ночь напролет, поскольку подняться с этого крыльца самому мне не светит. – Помнишь ту грозу? – чуть погодя спросил па. – Тебе лет пять-шесть тогда было, и я тебя с твоим братом во двор вытащил. У вашей мамы чуть припадок не сделался. – Ага, помню. Был жаркий, как в духовке, летний вечер из тех, когда нечем дышать и безобразные ссоры начинаются на пустом месте. Когда грянул первый удар грома, па с раскатистым хохотом облегчения сгреб одной рукой Шая, другой – меня и двинул вниз по лестнице под яростный мамин визг у нас за спиной. Он поднял нас, чтобы мы поглядели на вспышки молнии над дымовыми трубами, и велел не бояться грома – это просто молния нагревает воздух быстро, как взрыв; и не бояться мамы, которая высунулась из окна и пронзительно верещала. Когда нас наконец накрыло пологом дождя, па запрокинул голову к пурпурно-серому небу и закружил нас по пустой улице. Мы с Шаем визжали от восторга, вылитые звереныши, огромные теплые капли дождя хлестали по лицам, гром сотрясал землю и перекатывался из папашиных костей в наши. – Хорошая была гроза, – сказал па. – И ночь хорошая. – Я помню запах. И вкус, – сказал я. – Ага. – Он в последний раз затянулся и бросил окурок в лужу. – Знаешь, в ту ночь я хотел забрать вас двоих и свалить. Уйти в горы с концами. Палатку и ружье где-нибудь украли бы, питались бы добычей от охоты. И никакие бабы нас бы не пилили, не тыркали нас, какие мы плохие, никто не угнетал бы рабочего человека. Вы были отличные ребята, ты и Кевин; крепкие ребята, способные на все. Наверное, мы здорово бы жили. – Той ночью были я и Шай, – сказал я. – Ты и Кевин. – Не. Я был такой мелюзгой, что ты мог меня поднять. Значит, Кевин был грудничком, а может, вообще еще не родился. Па поразмыслил. – Ну и хер с тобой. Знаешь, что ты сейчас сделал, мелкий говнюк? Отнял у меня лучшее воспоминание о покойном сыне. А на черта? – У тебя нет настоящих воспоминаний о Кевине, потому что к тому времени, как он родился, твои мозги превратились в пюре. Если желаешь объяснить, каким боком это моя вина, я весь внимание. Па набрал воздуху, собираясь обрушить на меня поток ругательств, но зашелся в таком приступе кашля, что чуть не рухнул с крыльца. Мне вдруг стало тошно от нас обоих. Последние десять минут я нарывался на удар в морду и только сейчас сообразил, что выбрал противника не по размерам. До меня дошло, что еще три минуты в этом доме, и я окончательно рехнусь. – На! – Я протянул отцу еще одну сигарету. Говорить он не мог, но взял ее трясущейся рукой. – Наслаждайся, – добавил я и ушел. В доме снова заливался Святоша Томми. Вечер дошел до стадии, когда люди переключаются с “Гиннесса” на спиртное и начинают воевать с Британией. “Не плачет волынка, молчит барабан боевой, но долина с зарей ожила; то над Лиффи-рекой, над туманной росой церковные звонят колокола…” Шай исчез, испарилась и Линда Дуайер. Кармела, присев на подлокотник дивана, мурлыкала про себя, одной рукой обнимая полусонную Донну, а другую положив на мамино плечо. – Па во дворе, – тихо сказал я на ухо Кармеле. – Вы бы проведали, как он там, ладно? Мне пора. Кармела дернула головой от неожиданности, но я приложил палец к губам и кивнул на маму: – Ш-ш-ш. Скоро увидимся. Обещаю. Я ушел, пока мне не наговорили чего-нибудь еще. На темной улице горело только одно окно в доме Дейли и еще одно – в квартире косматых студентов; все остальные или спали, или сидели у нас. Голос Святоши Томми, приглушенный и помолодевший, доносился через освещенное окно нашей гостиной: “Назад через долину я скакал, и сердце рвала мне беда: бесстрашных орлов отчий край потерял, не вернутся они никогда…” Голос следовал за мной до самого конца Фейтфул-Плейс. Даже свернув на Смитс-роуд, я, казалось, слышал рвущее душу пение Святоши Томми сквозь шум проезжающих машин. 13 Я сел в машину и поехал в Далки. На темной и до жути тихой улице в этот поздний час все уже сладко спали под одеялами из гагачьего пуха. Я припарковался под изысканно подстриженным деревом и какое-то время посидел, глядя на окно спальни Холли и вспоминая ночи, когда поздно возвращался с работы в этот дом, по-хозяйски парковался на подъездной дорожке и бесшумно поворачивал ключ в замке. Оливия оставляла мне что-нибудь на барной стойке: изобретательные сэндвичи, записочки – и то, что нарисовала днем Холли. Я ел сэндвичи за стойкой, разглядывал рисунки при свете, падавшем в кухонное окно, и слушал звуки в доме, окутанном тишиной: гудение холодильника, ветер по карнизам, легкое дыхание моих девочек. Потом я писал что-нибудь для Холли – пусть упражняется в чтении (ПРИВЕТ, ХОЛЛИ! ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ ТИГР. НАРИСУЕШЬ МНЕ СЕГОДНЯ МЕДВЕДЯ? ОБОЖАЮ, ПАПА.) – и целовал ее на ночь по пути в спальню. Холли спит, распластавшись на спине, и занимает все возможное пространство. Лив, по крайней мере, тогда спала, свернувшись клубком и оставив место для меня. Когда я забирался в кровать, она бормотала что-то, прижималась ко мне спиной и пыталась нащупать мою ладонь, чтобы я ее обнял. Сначала я позвонил на мобильник Оливии, чтобы не будить Холли. Когда три раза подряд включилась голосовая почта, я перезвонил на домашний. Оливия схватила трубку с первого гудка. – Ну что, Фрэнк? – Мой брат умер, – сказал я. Молчание. – Мой брат Кевин. Его тело нашли сегодня утром. Через мгновение загорелась лампа у ее кровати. – Боже, Фрэнк. Мне так жаль. Но как же так… Как он… – Я под окном, – сказал я. – Пустишь меня? Снова молчание. – Я не знаю, куда еще мне пойти, Лив. – Подожди минутку, – на полувздохе сказала она и повесила трубку. За занавесками спальни задвигалась тень – вдела руки в рукава, пригладила волосы. Она подошла к двери в потертом белом халате, из-под которого выглядывала синяя трикотажная ночнушка, – значит, я хотя бы не вырвал ее из жарких объятий Дерьми. Оливия приложила палец к губам и умудрилась затащить меня на кухню, даже не прикоснувшись. – Что произошло? – В конце нашей улицы есть заброшенный дом. Тот же, где мы нашли Рози. Оливия подтянула к себе табурет и положила руки на стойку, приготовившись слушать, но я не мог сидеть. Я продолжал мерить кухню быстрыми шагами, не в силах остановиться. – Кевина нашли сегодня утром на заднем дворе. Он выпал из окна верхнего этажа. Сломал шею. Я заметил, как дрогнуло ее горло, когда она сглотнула. Уже четыре года я не видел ее волосы распущенными – она распускает их только перед сном, – и реальность снова с размаху шарахнула меня по костяшкам пальцев. – Тридцать семь лет, Лив. Полдюжины подружек, все никак не мог остепениться. Большой Барьерный риф хотел повидать… – Боже святый, Фрэнк. Это… Как?.. – Упал, выпрыгнул, кто-то вытолкнул – выбирай. Не знаю, какого черта он вообще забыл в том доме, а уж тем более – как выпал из окна. Я не знаю, что делать, Лив. Не знаю. – А тебе надо что-то делать? Расследование разве не ведется? Я рассмеялся. – О да, еще как. Дело пошло в убойный отдел – не то чтобы что-то указывало на убийство, но из-за связи с делом Рози: то же место, временные рамки. Теперь все в руках Снайпера Кеннеди. Лицо Оливии еще больше замкнулось. Она знает Снайпера и не слишком его жалует – а может, ей не слишком нравится, каким становлюсь в его обществе я. – И он тебя устраивает? – вежливо спросила она. – Нет. Не знаю. Сначала я подумал – ага, чудненько, могло быть куда хуже. Знаю, Лив, Снайпер – огромная заноза в заднице, но он не сдается, и сейчас это как раз то, что нужно. Вся история с Рози – беспросветный висяк; девять из десяти ребят из убойного похоронили бы дело в архиве, моргнуть не успеешь, и занялись бы делами, где есть хоть капля надежды найти убийцу. Снайпер бы так не поступил. Мне казалось, это хорошо. – Но теперь?.. – Теперь… Лив, этот гребаный питбуль далеко не так умен, каким себя воображает, но если вцепится во что, то уж не отпустит, даже если вцепился совсем не туда. И теперь… Я остановился. Прислонился к мойке, провел ладонями по лицу и через пальцы глубоко вдохнул открытым ртом. Экологичные лампы разгорелись, и кухня стала ярко-белой, жужжащей и опасной. – Лив, они скажут, что Рози убил Кевин. У Снайпера это на лбу написано. Он так думает, только вслух пока не говорит. Они скажут, что Кев убил Рози и покончил с собой, когда решил, что к нему подбираются. Оливия поднесла кончики пальцев ко рту. – Боже. Почему? Они… С чего… Почему? – Рози оставила записку – то есть половину записки. Вторую половину нашли у Кевина в кармане. Тот, кто вытолкнул его из окна, мог подложить ее Кеву в карман, но Снайпер считает иначе – он ухватился за очевидное объяснение. Удобная двойная разгадка: дело закрыто без всяких допросов, ордеров, судов и прочей свистопляски. Зачем усложнять жизнь?