– Можешь называть это “хранить в тайне”, “врать”… Черт возьми, как угодно называй. Это в моей семье умеют лучше всего. Это природный талант, божий дар. Я собирался держать Холли как можно дальше от них, надеялся, что она как-то управится с генами и вырастет честным, здоровым, адекватным человеком. Это для тебя чересчур, Оливия? По-твоему, я просил слишком много? – Фрэнк, ты ее снова разбудишь, если… – Вместо этого ты бросила ее в самое пекло. И – вуаля! Сюрприз-сюрприз – она начинает вести себя в точности как гребаные Мэкки. Она врет как дышит, а ты поощряешь ее на каждом шагу. Это низко, Лив. Просто низко. Я не встречал ничего ниже, грязнее и подлее. У Оливии хватило совести покраснеть. – Мы собирались тебе сказать, Фрэнк. Думали, когда ты увидишь, как хорошо все сладилось… Я расхохотался так, что Оливия вздрогнула. – Господи Иисусе, Лив! Ты называешь это “сладилось”? Поправь меня, если я что-то упустил, но, насколько я понимаю, вся эта гнусная хрень далеко не сладилась. – Ради бога, Фрэнк, мы же не знали, что Кевин… – Вы знали, что я не хочу и близко подпускать к ней своих родственничков. Разве этого недостаточно? Какого хрена тебе еще надо было знать? Оливия потупилась, но упрямо выдвинула подбородок – точь-в-точь как Холли. Я снова потянулся к бутылке; Оливия сверкнула глазами, но придержала язык, и я плеснул себе от души, заодно окатив вином изысканную грифельно-серую столешницу. – Или ты специально – потому что знала, что я категорически против? Неужели ты настолько на меня зла? Ну же, Лив. Я переживу. Давай начистоту. Нравилось делать из меня дурака? Хорошо повеселилась? Неужели ты нарочно забросила Холли в свору буйных психов – просто мне наперекор? Оливия резко выпрямила спину. – Не смей! Я никогда не причинила бы вреда Холли, и тебе это известно. Никогда. – Тогда почему, Лив? Почему? С какой радости тебе померещилось, что это хорошая идея? Оливия шумно вдохнула и снова взяла себя в руки; практики ей было не занимать. – Фрэнк, это и ее семья тоже. Она постоянно спрашивала: почему у нее не две бабушки, как у всех ее друзей, есть ли у вас с Джеки братья и сестры, почему она не может их увидеть… – Брехня. Меня она спросила о моей родне, наверное, раз в жизни. – Да, и твоя реакция показала ей, что больше спрашивать не надо. Зато она спрашивала меня, Фрэнк. Спрашивала Джеки. Она хотела знать. – Да кого колышет, чего она хочет? Ей девять лет, она хочет львенка и диету из пиццы и шоколадных драже. Это ты ей тоже дашь? Лив, мы ее родители. Мы должны давать ей то, что для нее хорошо, а не все, что она пожелает. – Тише, Фрэнк. Ну почему это непременно должно быть для нее плохо? О своей семье ты говорил только, что не хочешь с ними общаться. Ты же не утверждал, что они банда изуверов с топорами. Джеки – прелесть, она всегда была добра к Холли, так вот она сказала, что твои родственники – вполне нормальные люди… – И ты поверила ей на слово? Джеки живет в собственном счастливом мирке, Лив. Она считает, что Джеффри Дамеру просто[26] не повезло встретить хорошую девушку. С каких пор Джеки решает, как нам воспитывать дочь? Лив начала что-то отвечать, но я шпарил без остановки, пока она не сдалась и не заткнулась. – Мне плохо, Лив, физически плохо. Я думал, что хоть в этом могу на тебя положиться, что тут-то ты меня поддержишь. Ты всегда считала, что моя семья тебе не ровня. Так какого дьявола ты решила, что они годятся для Холли? Оливия наконец вышла из себя. – Когда я такое говорила, Фрэнк? Когда?! Я остолбенело глядел на нее. Она побледнела от гнева и, прижимая ладони к двери, тяжело дышала. – Если ты сам не уважаешь свою семью, если ты их стыдишься, это твоя проблема, а не моя. Не сваливай на меня. Я никогда такого не говорила. Даже не думала так – никогда. Она резко развернулась, рванула на себя дверь. Замок тихонько щелкнул – если бы не Холли, от грохота содрогнулся бы весь дом. Я немного посидел, по-идиотски вылупившись на дверь с чувством, что мозговые клетки бухаются друг о друга, как машинки на аттракционе. Потом захватил бутылку с вином, взял второй бокал и пошел за Оливией. Лив сидела на плетеном диване в зимнем саду, поджав ноги и спрятав руки глубоко в рукава. Она не подняла взгляд, но, когда я протянул ей бокал, выпростала руку и взяла. Я налил нам столько вина, что впору мышек топить, и сел рядом с ней. По-прежнему шел дождь, непреклонные капли упорно барабанили по стеклу, холодный сквозняк пробивался в какую-то щелку и стелился по комнате, словно дым. Я поймал себя на том, что после стольких лет делаю узелок на память – найти и зашпаклевать щель. Оливия потягивала вино, я наблюдал за ее отражением в бокале. Потемневшие глаза вглядывались во что-то, что видела только она. – Почему ты мне не рассказала? – спросил я чуть погодя. Она не повернула головы. – О чем? – Обо всем. Для начала – почему ты никогда не говорила, что моя семья тебя не волнует. Она пожала плечам: – Ты никогда особо не стремился их обсуждать. Мне казалось, об этом и говорить излишне. Что я могу иметь против людей, которых никогда не встречала? – Лив, – сказал я, – сделай одолжение, дурочку не включай. Я слишком устал. Мы с тобой сейчас в стране “Отчаянных домохозяек” – в зимнем саду, прости господи. Я далеко не в таких садах вырос. Моя семья больше похожа на героев “Праха Анджелы”. Пока твоя родня попивает кьянти в зимних садах, моя обретается в многоквартирной развалюхе и решает, на какую гончую спустить пособие по безработице.[27] Ее губы чуть заметно дрогнули. – Фрэнк, я поняла, что ты из рабочей семьи, стоило тебе открыть рот. Ты никогда не делал из этого тайны. И я все равно с тобой встречалась. – Ага. Леди Чаттерли любит пожестче. Горечь в моем голосе застала врасплох нас обоих. Оливия повернулась и посмотрела на меня; в тусклом свете, сочившемся из кухни, ее лицо было узким, печальным и прекрасным, как на иконе. – Ты ведь никогда так не считал, – сказала она. – Нет, – признал я, подумав. – Наверное, никогда. – Я хотела быть с тобой. Только и всего. – Только и всего – при условии, что моя семья не замаячит на горизонте. Может, я и был тебе нужен, но только не с довеском в виде моего дяди Берти, который обожает соревноваться, кто громче пернет; или моей двоюродной бабки Консепты, которая, сидя в автобусе позади компании иммигрантов, распиналась о том, до чего же они чернявые; или моей кузины Натали, которая отвела своего семилетку в солярий перед его причастием. Лично я, конечно, вряд ли доведу соседей до инфаркта – разве что до легкой аритмии, – но мы оба знаем, как посмотрели бы на мою семейку партнеры твоего папы по гольфу и приятельницы, с которыми обедает твоя мама. Просто классика “Ютюба”. – Не буду делать вид, что это неправда или что мне никогда не приходило это в голову, – сказала Оливия и замолчала, вертя бокал в руках. – Сначала – да, я считала, что раз ты с ними не общаешься, так проще. Не потому что они недостаточно хороши, только… так проще. Но когда появилась Холли… Фрэнк, она заставила меня по-другому взглянуть на все. Я хотела, чтобы она познакомилась с твоими родственниками. Это ее семья. Это важнее любых соляриев. Я откинулся на спинку дивана, выпил еще вина и попытался освободить в голове место для новой информации. Вообще-то изумляться было нечему – уж точно не до такой степени. Оливия всегда была для меня полной загадкой, в любой момент наших отношений, и особенно тогда, когда мне начинало казаться, что я отлично ее понимаю. Когда мы познакомились, она работала юристом в прокуратуре и хотела посадить мелкого барыгу по кличке Кроха, которого замели в ходе облавы отдела по наркотикам; мне же хотелось, чтобы он еще порезвился на свободе, потому что я потратил шесть недель, чтобы стать лучшим дружочком Крохи, и мы не исчерпали всех открывшихся обширных возможностей. Я заглянул в кабинет Оливии, чтобы умаслить ее лично. Мы спорили целый час, я сидел на ее столе, тратил ее время и смешил, а когда стало смеркаться, пригласил ее поужинать, чтобы мы могли продолжить спор в комфортных условиях. Кроха получил несколько лишних месяцев свободы, а я – второе свидание. Она была необыкновенная: элегантные костюмы и неброские тени для век, безупречные манеры и бритвенно-острый ум, длиннющие ноги, стальной характер и мощная аура неминуемого успеха. О замужестве и детях она думала меньше всего, что, с моей точки зрения, служило залогом хороших отношений. Я тогда выпутывался из очередного романа – седьмого или восьмого по счету, не помню, – который начался бурно, но скатился в болото и истерики примерно через год, когда отсутствие моих серьезных намерений стало очевидным для нас обоих. Если бы таблетки работали без сбоев, та же судьба постигла бы и нас с Лив. Вместо этого нас ждали венчание в церкви по всей форме, свадебный прием в загородном отеле, дом в Далки и Холли. – Я ни секунды не жалел, – сказал я. – А ты? Оливия на миг задумалась – то ли над вопросом, то ли над ответом. – Нет, – наконец сказала она. – Я тоже никогда. Я протянул руку и накрыл ее ладонь, лежащую на колене. Старенький кашемировый свитер был мягкий, а форму ее руки я помнил, как свою. Я сходил в гостиную, принес плед с дивана и накрыл им плечи Оливии. – Холли так хотела о них знать, – сказала она, не глядя на меня. – Они ее семья, Фрэнк. Семья – это важно. Холли имеет право. – А я имею право на свое мнение. Я пока еще ее отец. – Знаю. Надо было сказать тебе, уважать твои желания. Но… – Оливия покачала головой, не отрываясь от спинки дивана; полутьма наложила под ее закрытые глаза синяки теней. – Я понимала, что, если подниму этот разговор, кончится грандиозной перепалкой. А у меня не было сил. Поэтому… – Семья у меня отбитая наглухо, – сказал я. – Со всех сторон, как ни поверни. Я не хочу, чтобы Холли выросла такой же. – Холли – счастливая, разумная, здоровая девочка. Ты это знаешь. Это ей никак не повредило; ей нравилось у них бывать. Просто… Такого никто не мог предвидеть. Я вяло задумался, правда ли это. Лично я готов был поспорить на деньги, что хотя бы один из моих родственников плохо и невнятно кончит, хотя на Кевина бы не поставил. – Из головы не идет, сколько раз я спрашивал, чем она занималась, а она рассказывала, как каталась на роликах с Сарой, как они на естествознании делали вулкан. Весело, как птичка, без зазрения совести. Я ни разу не заподозрил, что она что-то недоговаривает. Это меня убивает, Лив. Просто убивает. Оливия повернулась ко мне: – Фрэнк, все не так страшно, как кажется. Честно. Холли не воспринимала это как ложь тебе. Я сказала ей, что придется немного подождать, прежде чем рассказывать тебе, потому что ты серьезно поссорился с семьей, а она сказала: “Как в тот раз, когда я поругалась с Хлоей, – я всю неделю даже думать о ней не хотела, чтоб не плакать”. Холли понимает больше, чем ты думаешь. – Я не хочу, чтобы она меня защищала. Никогда. Я хочу наоборот. На лице Оливии промелькнуло что-то чуть насмешливое и печальное. – Знаешь, она ведь взрослеет. Через несколько лет станет подростком. Время не стоит на месте. – Знаю, – сказал я. – Знаю. Я представил заплаканную Холли, разметавшуюся во сне, и вспомнил ночь, когда мы ее зачали: ликующий грудной смех Оливии, ее локоны, намотанные на мои пальцы, вкус чистого летнего пота с ее плеча. Через несколько минут Оливия сказала: – Утром надо будет с ней обо всем этом поговорить. Лучше, если мы оба будем дома. Если хочешь, оставайся в гостевой спальне…