– Спасибо, – сказал я. – Было бы здорово. Она встала, встряхнула плед и сложила его на руку. – Постель застелена. Я покачал бокал: – Сначала допью. Спасибо за бокал. – Несколько бокалов. – В голосе Оливии сквозила тень печальной улыбки. – За них тоже. За спинкой дивана она остановилась и опустила кончики пальцев мне на плечо – так робко, что я едва ощутил прикосновение. – Мне жаль, что так вышло с Кевином. – Мой младший брат… – севшим голосом произнес я. – Неважно, как он выпал из окна, – я должен был его поймать… Лив набрала воздуха, как будто хотела сказать что-то важное, но через мгновение просто вздохнула. – Ох, Фрэнк… – очень тихо, почти про себя прошептала она. Ее пальцы соскользнули с моего плеча, оставив маленькие холодные островки там, где только что было тепло. За ней с глухим щелчком захлопнулась дверь. 14 Когда Оливия легонько постучала в дверь гостевой спальни, я вынырнул из глубокого сна прямиком в депрессию, даже не успев толком вспомнить всех обстоятельств. Слишком много ночей я провел в гостевой, когда мы с Лив постепенно осознавали, что она больше не хочет быть моей женой. Сам запах этой комнаты – пустота с утонченным ароматом фальшивого жасмина – заставляет меня чувствовать себя разбитым, усталым и столетним, как будто все мои суставы стерлись в песок. – Фрэнк, уже половина восьмого, – тихо сказала Лив через дверь. – Поговори с Холли, пока она не ушла в школу. Я скинул ноги с кровати и потер ладонями лицо. – Спасибо, Лив. Выйду через минуту. Хотелось обратиться к ней за советом, но не успел я найти нужные слова, как ее каблучки застучали вниз по лестнице. Оливия все равно ни за что не зашла бы в гостевую спальню – а ну как я встречу ее в чем мать родила и попытаюсь развести на перепихон. Мне всегда нравились сильные женщины – повезло, потому что лет после двадцати пяти других не встречаешь. Женщины – это отвал башки. День ото дня на их долю выпадает такое, что любой мужчина лег бы и загнулся, но женщина только ожесточается и идет дальше. Тот, кто утверждает, будто не любит сильных женщин, обманывает сам себя: он любит сильных женщин, которые умеют мило дуть губки и сюсюкать детским голоском и под конец упрячут его яйца в косметичку. Я хочу, чтобы Холли была единственной и неповторимой. Чтобы выросла в женщину из тех, перед которыми я теряюсь, – мягкую, как одуванчик, и хрупкую, как стеклянная нить. Никто не ожесточит мою девочку. Когда она родилась, мне хотелось ради нее кого-нибудь убить – просто так, чтобы она на всю жизнь запомнила, что, если понадобится, я на это пойду. Вместо этого я подарил ей семью, которая за год знакомства научила ее лгать и разбила ей сердце. Холли сидела по-турецки на полу спальни перед кукольным домиком, спиной ко мне. – Привет, солнышко, – сказал я. – Как ты? Она пожала плечами – в синем школьном блейзере они казались такими узенькими, что впору ладонью обхватить. – Можно к тебе на минутку? Холли снова пожала плечами. Я закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с ней. Ее кукольный домик – произведение искусства, точная копия викторианского особняка с крохотной затейливой мебелью, крохотными охотничьими гравюрами на стенах и крохотными социально угнетенными слугами. Это подарок родителей Оливии. Холли достала обеденный стол и яростно натирала его пожеванным обрывком бумажного полотенца. – Солнышко, – сказал я, – ничего, что ты расстроилась из-за дяди Кевина. Я тоже расстроен. Холли опустила голову еще ниже. Косички она заплела сама: из них тут и там торчали прядки светлых волос. – Хочешь о чем-нибудь меня спросить? Полировка едва уловимо замедлилась. – Мама говорит, он выпал из окна. – Нос у Холли был еще заложен от рыданий. – Да. Я догадался, что в этот момент дочка представляет себе, как все произошло. Мне захотелось обхватить ее голову руками и заслонить от этой картины. – Ему было больно? – Нет, солнышко. Все случилось очень быстро. Он и понять ничего не успел. – Почему он упал? Оливия наверняка сказала, что это был несчастный случай, но Холли – ребенок на два дома и обожает перекрестную проверку. Большинству людей я лгу без раздумий, но для Холли у меня отдельная совесть. – Пока никто точно не знает, милая. Холли наконец подняла на меня красные, опухшие глаза. Взгляд разил, как удар. – Но ты выяснишь, правда? – Да, – сказал я. – Выясню. Она задержала на мне взгляд еще на секунду, потом кивнула и снова склонилась над столиком. – Он в раю? – Да, – сказал я. Даже у моей особой совести, припасенной для Холли, есть пределы. Лично я считаю религию полным очковтирательством, но когда всхлипывающая пятилетняя девочка спрашивает, что случилось с ее хомячком, живо начинаешь верить во что угодно, лишь бы стереть немного горя с ее лица. – Определенно. Он сейчас там, сидит на пляже в миллион миль длиной, пьет “Гиннесс” из банки размером с ванну и увивается за красивой девушкой. Дочь то ли фыркнула от смеха, то ли всхлипнула, то ли шмыгнула носом. – Пап, я серьезно! – Я тоже. Спорим, он прямо сейчас машет тебе сверху и просит не реветь. Ее голос задрожал еще сильнее. – Я не хочу, чтобы он умер. – Знаю, малышка. И я не хочу. – Раньше Конор Малви из школы все время отбирал у меня ножницы, а дядя Кевин велел в следующий раз сказать ему: “Ты их взял, потому что в меня втюрился”, и он весь покраснеет и перестанет меня доставать. Я так и сделала, и все получилось. – Молодец твой дядя Кевин. Ты ему рассказала? – Ага. Он смеялся. Папа, это нечестно… – Она снова приготовилась разразиться слезами. – Ужасно нечестно, милая, – сказал я. – Хотелось бы как-то тебя утешить, но нечем. Бывает, что случается большая беда и никто не может ничего поделать. – Мама говорит, что когда-нибудь я смогу вспоминать его и не грустить. – Мама обычно права, – сказал я. – Будем надеяться, что она права и сейчас. – Дядя Кевин один раз сказал, что я его любимая племянница, потому что ты был его любимым братом. Господи… Я протянул руку, чтобы обнять ее за плечи, но она отодвинулась и принялась натирать столик с новой силой, ногтем раздирая бумажное полотенце в крохотную стружку. – Ты сердишься, что я ездила к бабушке с дедушкой? – Нет, птичка. На тебя – нет. – На маму? – Только капельку. Мы разберемся. Холли искоса бросила на меня быстрый взгляд. – Снова будете орать друг на друга?