Меня это нисколько не удивило. Хлоя – жеманное, злобное, нудное чадо анорексичной, злобной, нудной мамаши, которая говорит со мной медленно и громко, подбирая слова попроще, потому что ее родня выползла из сточной канавы на поколение раньше моей, а ее жирный, злобный, нудный муж ездит на гигантском “тахо”. Я всегда считал, что всей их подлой семейке надо отказать от дома; Лив возражала, что со временем Холли сама перерастет эту дружбу, – и вот настал чудный момент, разрешивший наш спор раз и навсегда. – Так. И что же Хлоя имела в виду? – ровным голосом спросил я. Холли неплохо меня знает, и ее взгляд тут же скользнул к моему лицу. – Это не плохое слово. – Но уж точно не хорошее. Что, по-твоему, оно значит? Дочь неопределенно повела плечами. – Сам знаешь. – Птичка, если ты употребляешь слово, нужно хоть немного представлять, что оно значит. – Ну типа “тупые”. Которые ходят в спортивных костюмах, и у них нет работы, потому что они бездельники, и даже говорить правильно они не умеют. Потому что бедные. – А я? По-твоему, я тупой бездельник? – Ты – нет! – Моя семья была бедной как церковные мыши. – Это другое! – смутилась Холли. – Именно. И богатые, и бедные могут быть мерзавцами, а могут быть порядочными людьми. Деньги тут ни при чем. Приятно, когда их хватает, но деньги не делают тебя той, кто ты есть. – А Хлоя говорит, что ее мама говорит, что надо сразу давать людям понять, что у тебя полно денег, а то никакого уважения не добьешься. – От вульгарности семейки Хлои любое быдло покраснеет, – потеряв последнее терпение, заявил я. – Что такое вульгарность? Холли перестала возиться с крошечным роялем и растерянно смотрела на меня, сдвинув брови, ожидая, что я все растолкую и популярно объясню. Наверное, впервые за всю ее жизнь я понятия не имел, что ей сказать. Я знать не знал, как объяснить разницу между бедными рабочими и бедными гопниками ребенку, который уверен, что компьютеры есть у всех, как объяснить, что такое “вульгарность”, ребенку, который вырос на Бритни Спирс; как объяснить хоть кому-нибудь, каким образом мы загнали себя в такой тупик. Хотелось, чтобы Оливия научила меня, что делать, но это ее больше не касалось; теперь мои отношения с Холли – только моя проблема. В конце концов я забрал из дочкиной руки рояльчик, вернул его в кукольный дом и притянул Холли к себе на колени. Она запрокинула лицо, чтобы заглянуть мне в глаза. – Хлоя тупая, да? – Господи, ну конечно, – сказал я. – Возникни в мире нехватка тупиц, Хлоя и ее семья мигом бы ее восполнили. Она кивнула и клубком прижалась к моей груди, я пристроил ее голову у себя под подбородком. – Покажешь мне потом, где дядя Кевин упал из окна? – попросила она, помолчав. – Если считаешь, что тебе нужно посмотреть, то, конечно, покажу. – Но не сегодня, да? – Да, – сказал я. – А сегодня давай мы с тобой до конца дня доживем. Мы молча сидели на полу – я качал Холли, она задумчиво посасывала кончик косички, – пока не пришла Оливия и не сказала, что пора в школу. * * * В Далки я взял навынос громадный стакан кофе и органический, с виду, кекс – Оливия, похоже, считала, что если меня покормить, то я сочту это приглашением переехать обратно, – и позавтракал, сидя на парапете и наблюдая, как жирные “костюмы” на внедорожниках свирепеют от того, что машины не расступаются перед ними, как воды перед Моисеем. Потом я набрал номер своей голосовой почты. – Алё, э-э… Фрэнк… Привет. Это Кев. Слушай, я знаю, ты говорил, что сейчас не время, но… Ну то есть не сейчас, но, когда освободишься, можешь нам звякнуть? Сегодня вечером или когда, даже если поздно, это не страшно. Э-э… Спасибо. Пока. Второй звонок – Кевин повесил трубку, не оставив сообщения. То же самое в третий раз, когда мы с Холли и Джеки наворачивали пиццу. Четвертый звонок – незадолго до семи, предположительно, когда Кевин шел к родителям. – Фрэнк, это опять я. Слушай… У меня вроде как разговор есть. Я знаю, ты, наверное, и думать не хочешь про всю эту хрень, но, ей-богу, я не по приколу, я только… Позвони мне, а? Ладно, э-э, наверное… пока. Что-то изменилось между вечером субботы, когда я отослал его назад в паб, и полуднем воскресенья, когда началась телефонная бомбежка. Что-то могло произойти по дороге или в пабе – некоторые завсегдатаи “Черной птахи” лишь по чистой случайности до сих пор никого не убили, – но я в этом сомневался. Кевин запсиховал задолго до того, как мы пришли в паб. Все, что я знал о брате, – а я надеялся, что мои воспоминания кое-чего стоят, – говорило мне, что он спокойный парень, но он места себе не находил примерно с тех пор, как мы отправились в дом шестнадцать. Я списывал мандраж Кевина на то, что гражданских вообще слегка нервируют мысли о трупах; голова у меня была занята другим. В действительности все было далеко не так просто. Что бы ни напрягало Кевина, случилось оно не в эти выходные. Все двадцать два года что-то таилось в глубине его души, а в субботу начало всплывать. Только к концу дня – наш Кевин никогда не отличался скоростью реакции – оно поднялось на поверхность, свербело сильнее и сильнее. Двадцать четыре часа он пытался забыть, разобраться или справиться с последствиями самостоятельно, а потом попросил помощи у старшего брата Фрэнсиса. Когда я его послал, он обратился к кому-то еще – и помощник оказался хуже не придумаешь. По телефону голос Кевина звучал приятно. Слушать его было одно удовольствие – даже растерянного и обеспокоенного. Сразу слышно – хороший парень; с таким хотелось познакомиться. Выбор дальнейших ходов был невелик. Идея мило поболтать с соседями потеряла изрядную долю очарования, когда выяснилось, что половина из них считает меня хладнокровным ниндзя-братоубийцей, да и светиться в поле зрения Снайпера не стоило – хотя бы ради Джорджа и его пищеварения. С другой стороны, плевать в потолок и поглядывать на мобильник, как распалившаяся девчонка, в ожидании, что на нем высветится номер Стивена, меня тоже не прельщало. Если уж я бездействую, то предпочитаю бездействовать с четкой целью. Загривок пощипывало, будто кто-то выдергивал волоски один за другим. Я доверяю этому ощущению; не раз случалось, что не прислушайся я к нему – быть мне покойником. Что-то я упустил; что-то видел или слышал – и прохлопал. Мы в Спецоперациях не снимаем на видео лучшие моменты, в отличие от парней из Убийств, поэтому у нас очень хорошая память. Я поудобнее устроился на парапете, закурил и перебрал в памяти каждую мелочь, которую узнал за последние несколько дней. Всплыло одно: по-прежнему оставалось неясным, каким образом чемодан попал в дымоход. Если полагаться на рассказ Норы, он очутился там между днем четверга, когда она позаимствовала у Рози плеер, и вечером субботы. Однако, по словам Мэнди, в эти два дня у Рози не было ключей, что более-менее исключало возможность тайком вынести чемодан ночью – слишком много неудобных стен отделяло ее от дома шестнадцать, – а днем, под орлиным оком Мэтта Дейли, незаметно вытащить что-то объемное было весьма проблематично. А еще, опять же по словам Норы, по четвергам и пятницам Рози ходила на работу и с работы с Имельдой Тирни. В пятницу вечером Нора с подружками отправилась в кино; спальня осталась в распоряжении Рози и Имельды: хочешь – пакуй чемодан, хочешь – планы строй. На Имельду никто не обращал внимания, она запросто могла вынести из квартиры все что пожелает. Имельда теперь жила на Хэллоус-лейн – достаточно далеко от Фейтфул-Плейс, чтобы не попадать в периметр Снайпера. Что-то во взгляде Мэнди подсказало мне: Имельда вполне может оказаться дома в разгар рабочего дня и находится в достаточно сложных отношениях с соседями, чтобы радушно встретить блудного сына, застрявшего на перепутье. Я залпом допил остатки холодного кофе и направился к машине. * * * Приятель из электрокомпании нашел счет на имя Имельды Тирни с адресом Хэллоус-лейн, дом десять, квартира три. Здание смахивало на ночлежку: растерявшая шиферные плитки крыша, облупившаяся краска на двери, за грязными окнами – обвисшие занавески. Соседи наверняка молились, чтобы хозяин продал дом какому-нибудь респектабельному яппи или хотя бы спалил ради страховки. Я оказался прав: Имельда была дома. – Господи, Фрэнсис! – воскликнула она, открыв дверь квартиры. В голосе смешались изумление, радость и ужас. Двадцать два года не пощадили Имельду. Красавицей она никогда не была, но высокий рост, отличные ножки и обалденная походка немалого стоят. Таких, какой она стала сейчас, ребята из отдела называют “спаскрик”: тело из “Спасателей Малибу”, лицо из “Криминальных хроник”. Фигуру она сохранила, но под глазами набрякли мешки, а морщины на лице напоминали шрамы от ножа. Имельда была одета в белый спортивный костюм с кофейным пятном на груди, а истощенные корни ее обесцвеченных волос отросли дюйма на три. При виде меня она торопливо взбила шевелюру, словно этого было довольно, чтобы мы снова превратились в беспечных подростков, упивающихся субботним вечером. От этого жеста у меня защемило сердце. – Приветики, Мельда! – Я одарил ее своей лучшей улыбкой, напоминая о былой доброй дружбе. Имельда мне всегда нравилась. Смышленая, неугомонная, взбалмошная и ершистая девчонка, она стала такой не от легкой жизни: одного постоянного отца ей заменила череда временных, кое-кто из которых был женат – и не на маме Имельды; в те времена это имело значение. Из-за матери Имельде крепко доставалось от других детей. Мало кто из нас мог похвастать благополучными родителями, но безработный алкоголик-отец считался куда как меньшим позором, чем гулящая мать. – Я слышала про Кевина, земля ему пухом. Ужасно тебе сочувствую. – Земля ему пухом, – согласился я. – Вот, подумал, раз уж я оказался в этих краях, навещу старых друзей. Я выжидательно замер на пороге. Имельда бросила быстрый взгляд через плечо, но я не пошевелился, и деваться ей было некуда. Через мгновение она сказала: – У меня жуткий бардак… – Думаешь, меня это волнует? Ты еще мою берлогу не видела. Как же я рад тебя видеть! Закончив говорить, я уже проскользнул мимо нее в дверь. Загаженной, как свинарник, квартира не выглядела, но я понял, что имела в виду Имельда. Дома у Мэнди сразу становилось ясно: хозяйка – довольная женщина; может, жизнь и не осыпала ее невероятными благами, но в целом сложилась удачно. С Имельдой все было иначе. Гостиная казалась даже меньше, чем на самом деле, потому что везде громоздилось барахло: пол у дивана усеивали грязные кружки и картонки из-под китайской еды навынос, на батареях сохли женские шмотки разных размеров, по углам неустойчиво высились башни из пыльных коробок от пиратских дисков. Было жарко натоплено, а окна явно давно не открывались; в воздухе стоял густой запах пепельниц, еды и женщин. Всю обстановку, кроме телика-переростка, следовало тут заменить. – Славная квартирка, – сказал я. – Дерьмо, – отрезала Имельда. – Я вырос в худшей. – И что? – Она пожала плечами. – Все равно дерьмовая. Чай будешь? – С удовольствием. Как поживаешь? Имельда направилась в кухню. – Сам погляди. Садись там. Я нашел на диване участок почище и сел. – Я слышал, у тебя дочки? Имельда за приоткрытой дверью кухни застыла, положив ладонь на чайник.