– Донна всегда ездит к бабушке с дедушкой по воскресеньям, когда ее папа возвращается после гольфа. Она говорит, бабушка готовит вкусный ужин с яблочным пирогом и мороженым на десерт, и тетя Джеки иногда делает девочкам прически, а иногда все смотрят видео – Донна, Даррен, Эшли и Луиза выбирают по очереди, – но тетя Кармела сказала, что если я когда-нибудь приеду, то буду выбирать первая. Я никогда не ездила, потому что ты не знал, что я езжу к бабушке, но теперь ты знаешь, и я хочу поехать. То ли ма и па заключили какой-то договор по поводу воскресных вечеров, то ли ма просто догадалась крошить папе в обед пару волшебных таблеток, а потом запирать его в спальне в компании нычки под половицей. – Посмотрим, как получится. – Один раз дядя Шай взял их всех в магазин и разрешил покататься на великах. А иногда дядя Кевин приносит свою приставку, и у него есть дополнительные пульты, и бабушка ворчит, потому что они так много прыгают, и она говорит, что они обрушат дом. Я склонил голову и внимательно посмотрел на Холли. Она обнимала Клару как-то слишком крепко, но по ее лицу ничего невозможно было прочесть. – Милая, ты ведь понимаешь, что дяди Кевина не будет в это воскресенье, правда? Холли уткнулась лицом в Клару. – Да. Потому что он умер. – Правильно, моя хорошая. Дочка бросила на меня быстрый взгляд. – Иногда я забываю. Например, сегодня Сара мне рассказала анекдот, а я хотела рассказать ему и только потом вспомнила. – Понимаю. У меня тоже так бывает. Голова должна привыкнуть. Потом это пройдет. Холли кивнула, расчесывая пальцами гриву Клары. – Ты ведь знаешь, что у бабушки все будут грустные в эти выходные? Такого веселья, как она рассказывала, не будет. – Я знаю. Я хочу поехать просто потому, что хочу там быть. – Ладно, цыпленок. Посмотрим, что получится. Молчание. Холли заплела часть Клариной гривы в косичку и внимательно ее изучала. – Папа… – заговорила она чуть погодя. – Что? – Когда я думаю про дядю Кевина, иногда я не плачу. – Это нормально, милая. И я тоже. – Но если я его любила, разве я не должна плакать? – По-моему, не существует никаких особых правил поведения на случай, когда умирает близкий человек. По-моему, каждый справляется по-своему. Иногда хочется плакать, иногда не хочется, иногда ты ненавидишь человека за то, что он от тебя ушел. Просто помни, что все это нормально. Как и все остальное, что может прийти тебе в голову. – В “Американском идоле” всегда плачут, когда говорят о тех, кто умер. – Конечно, милая, но не стоит принимать это за чистую монету. Это телевидение. Холли мотнула головой, хлестнув волосами по щекам. – Нет, папа, это же не кино, это настоящие люди. Они рассказывают свои истории, например, какая хорошая у них была бабушка, как она в них верила, а потом умерла, – и всегда плачут. И Пола иногда тоже плачет. – Не сомневаюсь. Но это еще не значит, что и ты должна плакать. Все люди разные. И скажу тебе по секрету: в этом шоу люди частенько притворяются, чтобы получить побольше голосов. Холли по-прежнему сомневалась. Я вспомнил, как сам впервые столкнулся со смертью: мне было семь, какого-то шестиюродного брата с Нью-стрит хватил удар, и ма притащила нас всех на поминки. Все происходило почти так же, как на поминках Кевина: слезы, смех, истории, горы сэндвичей, выпивка, пение и танцы ночь до утра – кто-то принес аккордеон, кто-то знал наизусть весь репертуар Марио Ланцы. В качестве руководства для начинающих “Как пережить утрату” это было куда здоровее, чем что угодно с участием Полы Абдул. Возможно, стоило привезти Холли на поминки Кевина, несмотря даже на папашин вклад в веселье.[30] Мысль о том, что я буду находиться в одной комнате с Шаем и не смогу превратить его в окровавленный кусок мяса, сводила меня с ума. Я вспомнил, каким был подростком – скорее обезьяной, чем человеком, и как взрослел головокружительными скачками, потому что это нужно было Рози; вспомнил, как па говорил мне: “Мужчина должен знать, за что готов умереть”. Ты делаешь то, что нужно твоей женщине и твоим детям, даже если это гораздо тяжелее, чем умереть. – Послушай, в воскресенье днем мы заедем к бабушке, хотя бы ненадолго. Там будут много говорить про дядю Кевина, но каждый будет переживать по-своему, это я тебе обещаю. Никто не будет все время плакать, никто не осудит тебя, если ты и слезинки не прольешь. Может, это тебя немножно успокоит? Холли оживилась, оторвала взгляд от Клары и даже посмотрела на меня. – Ага. Наверное. – Ну что ж, – сказал я. По спине пробежал холодок, но я приготовился вытерпеть это как большой мальчик. – Значит, договорились. – Правда? Серьезно? – Да. Я позвоню тете Джеки прямо сейчас, пусть скажет бабушке, что мы приедем. – Хорошо. – Холли глубоко вздохнула, и я почувствовал, как опустились ее плечи. – А пока пора спать. На свежую голову все покажется тебе гораздо лучше. Холли легла на спину и сунула Клару себе под подбородок. – Подоткни мне одеяло. Я плотно подоткнул одеяло вокруг нее. – И никаких кошмаров сегодня, ладно, цыпленок? Разрешаются только сладкие сны. Это приказ. – Ладно. – Глаза у Холли уже закрывались, запущенные в Кларину гриву пальцы начинали расслабляться. – Спокойной ночи, папочка. – Спокойной ночи, милая. Я должен был заметить это давным-давно – но не заметил. Почти пятнадцать лет я и сам оставался в живых и берег своих мальчиков и девочек, потому что никогда не пропускал признаков опасности: острого запаха горелой бумаги в комнате, животного напряжения в голосе во время обычного телефонного разговора. Непростительно, что я каким-то образом пропустил эти признаки у Кевина; и я ни при каких условиях не должен был пропустить их у Холли. Я должен был увидеть, как они зарницами вспыхивают вокруг мягких игрушек, как заполняют уютную спаленку, словно отравляющий газ: опасность. Вместо этого я осторожно поднялся с кровати, выключил светильник и переложил сумку Холли, чтобы не загораживала ночник. Дочь подняла ко мне лицо и что-то пробормотала; я наклонился, поцеловал ее в лоб, и она с удовлетворенным вздохом глубже зарылась в одеяло. Я долго смотрел на ее светлые кудри, разметавшиеся по подушке, на острые тени ресниц на щеках, потом тихо вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. 20 Каждый коп, работавший под прикрытием, знает: ничто не сравнится с днем накануне начала операции. Пожалуй, те же чувства знакомы астронавтам во время обратного отсчета и десантникам-парашютистам, выстроившимся перед прыжком. Свет становится слепящим и твердым, как алмаз; каждое лицо прекрасно до умопомрачения; разум кристально чист, каждая секунда растягивается перед глазами в огромную гладкую панораму; то, что месяцами ставило в тупик, вдруг становится предельно ясным. Можно пить весь день и оставаться трезвым как стекло; заумные кроссворды разгадываются, как детские головоломки. Такой день длится сотню лет. Я давно уже не работал под прикрытием, но узнал это чувство, едва открыл глаза в субботу утром. Оно проглядывало в игре теней на потолке спальни, на дне кофейной чашки. Медленно и верно – пока мы с Холли запускали воздушного змея в Феникс-парке, пока я помогал ей с домашней работой по английскому, пока мы готовили себе гору макарон с горой сыра – все в голове вставало на свои места. К воскресному полудню, когда мы вдвоем сели в машину и отправились за реку, я уже знал, что мне делать. Фейтфул-Плейс, залитая ясным лимонным светом над щербатой брусчаткой, выглядела чистой и невинной, как во сне. Холли покрепче сжала мою руку. – Что случилось, цыпленок? Передумала? Она покачала головой. – Я ведь не заставляю, не хочешь – не пойдем. Только скажи, и раздобудем кино на видео с кучей сказочных принцесс и ведро попкорна больше твоей головы. Она не рассмеялась, даже не взглянула на меня. Куда там – вскинула рюкзак повыше на плечи и потянула меня за руку. Мы шагнули с тротуара в этот странный бледно-золотой свет. Ма не пожалела сил, пытаясь устроить вечер как следует. Она довела себя до кулинарного исступления – на каждой свободной поверхности громоздились имбирные пряники и тарталетки с джемом, – собрала войска ни свет ни заря и отправила Шая, Тревора и Гэвина покупать елку, которая едва втиснулась в гостиную. Когда пришли мы с Холли, по радио пел Бинг Кросби, дети Кармелы живописно расположились вокруг елки, развешивая украшения, все пили дымящееся какао и даже па, водворенный на диван с пледом на коленях, выглядел почтенно и впечатляюще трезво. Мы словно попали на рекламный плакат пятидесятых годов. Разумеется, весь этот фарс был обречен – все выглядели подавленными, а остановившийся взгляд Даррена ясно говорил, что он вот-вот взорвется, – но я понял, какого эффекта добивалась ма. Я чуть не растрогался, но тут она не удержалась, ненадолго вышла из образа и сообщила мне, что у меня вокруг глаз ужасные морщины и скоро я вовсе в печеное яблоко превращусь. Тем временем я не мог оторвать взгляд от Шая. Его словно лихорадило: взвинченный и раскрасневшийся, с запавшими щеками и опасным блеском в глазах, он развалился в кресле, подергивая ногой, и завел с Тревором обстоятельную беседу о гольфе. Люди меняются, однако, насколько мне известно, Шай презирал гольф немногим меньше, чем Тревора. Единственной причиной, по которой он связался сразу с обоими, могло быть отчаяние. Шай – и я посчитал это полезной информацией – был явно не в форме. Мы уныло развешивали мамины запасы елочных игрушек: когда ма велит наряжать елку, с ней лучше не спорить. Я тихонько спросил Холли под аккомпанемент “Малыша Санты”: – Ты как, нормально? – Все классно, – отважно сказала она и нырнула обратно в кучку кузенов, прежде чем я успел продолжить расспросы. Дети быстро подхватывают туземные обычаи. Я начал мысленно готовить программу психологической реабилитации. Когда ма решила, что безвкусица достигла оранжевого уровня, Гэвин и Тревор повели детей в Смитфилд, смотреть на Рождественский городок. – Растрясем пряники, – объяснил Гэвин, похлопывая себя по животу. – А что пряники? – рявкнула ма. – Если ты растолстел, Гэвин Кио, то нечего сваливать на мою стряпню. Гэвин что-то пробормотал и бросил страдальческий взгляд на Джеки. В своей неуклюжей манере он тактично пытался дать нам немного времени для семейного единения в тяжелый момент. Кармела упаковала детей в пальто, шарфы и шерстяные шапки; Холли вписалась в шеренгу между Донной и Эшли, словно родная дочь Кармелы, и они удалились. Я наблюдал в окно гостиной, как стайка семенит по улице; Холли – они с Донной шли под ручку, будто сиамские близнецы, – даже не оглянулась, чтобы помахать. Семейное единение проходило не так, как задумывал Гэв: мы все плюхнулись перед теликом и сидели молча, пока ма не оклемалась после украшательского блицкрига и не потащила Кармелу в кухню возиться с выпечкой и пищевой пленкой. Я тихо сказал Джеки, пока ее тоже не сцапали: – Пошли покурим. Она опасливо глянула на меня, как девочка, которая понимает, что получит заслуженный нагоняй, как только останется с мамой один на один.