Робер Ларусс прикрыл глаза и, очень довольный тем, что может ответить, не прибегая к словарю, выдал мне определение: – Это все равно что инстинктивное. Иными словами, знание, почерпнутое из общепринятого опыта, в котором нет ничего рационального и которое не опирается на научные медицинские данные. Людей, использующих такие знания, обычно называют шарлатанами или знахарями. При последних словах он почувствовал, что дал маху, и пристыженно заморгал: – Ох, извини, я очень сожалею… – А уж как я-то сожалею… Неужто нам грозит новый парад целителей-самозванцев? Мы ведь еще не пробовали втыкать иголки в кукол, зарывать ночью в полнолуние луковицы, колдовать на молоке… Но тут подошел Сент-Эспри и, нагнувшись, внимательно оглядел меня. Казалось, его переполняет счастье. – Мадам Симона, мадемуазель Тран… – Да? – отозвались они хором, заранее готовые согласиться с любыми его словами. – Ведь это видно, не правда ли, сударыни, это видно? – Что видно? – переспросили они все так же дружно. – Что мы любили друг друга, Фату и я. – И, распрямившись, он указал на меня: – Взгляните: разве в чертах Феликса не запечатлелись счастье и радость детей, зачатых в любви? Его лицо сияет райским блаженством. Растроганные мадам Симона и мадемуазель Тран со слезами на глазах любовались моим родителем и мной. Что касается Мамы, то она откупоривала новую бутылку жавелевой воды, и мысли ее витали где-то очень-очень далеко. Сент-Эспри опустился передо мной на колени: – Мы с твоей матерью обожали друг друга. Обожали! И никто не смог заменить ее в моем сердце. Она чуть не разбила его, когда сбежала от меня вместе с тобой. Мне очень хотелось возразить, что от матери я такой версии не слышал, но я смолчал, вспомнив любимую присказку мадам Симоны: каждый человек нуждается хотя бы в маленькой иллюзии, чтобы выжить. Поэтому я ограничился ехидным вопросом: – Так, значит, ты доволен, что она больна, да или нет? Моему родителю понадобилось три дня, чтобы изучить Мамину болезнь. Завершив свои наблюдения, он торжественно назначил нам встречу в кафе «На работе» к концу дня. Мама присутствовала на ней в числе всех прочих, присев на корточки в туалете, со шваброй в руке. Сент-Эспри сел за стол, скрестил свои длинные ноги и объявил: – Я понял! Мы все – мадам Симона, мадемуазель Тран, Робер Ларусс, господин Софронидес и я – окружали его подобно ученикам, готовым внимать словам пророка. Он указал на бутылку моющего средства, водруженную на стойку, и выдал нам свое заключение: – Жавелевая вода! – Что-что? – Фату страдает синдромом жавеля. Этот диагноз был встречен недоуменным молчанием: мы не улавливали его смысл, но он так сбил нас с толку, что мы поневоле стали слушать внимательнее. А Сент-Эспри помассировал свои тонкие запястья и продолжил: – Вы заметили, что Фату все протирает жавелевой водой? Почему? Да потому что ей хочется очистить мир, который нанес ей обиду, – вот она и пытается дезинфицировать его, избавить от вирусов, струпьев, микробов, язв, бактерий и прочих гадостей. Она решила покончить со злом. Но этим дело не ограничивается. Есть еще один момент, самый важный, который все объясняет. – Какой же? – прошептала мадемуазель Тран, изнывая от нетерпения. – Она выбрала для этого жавелевую воду. Мадам Симона, вы здесь занимаетесь бухгалтерией: сколько литров этой воды Фату расходует за неделю? – Двадцать пять! Целое состояние! Но я ей не перечу: эти несчастные двадцать пять литров жавеля – единственное, что ее хоть как-то поддерживает. Сент-Эспри оглядел всех нас и спросил: – А почему? Вместо ответа мы хором повторили: – Почему?.. «Ученики пророка, истинно говорю вам!»… Сент-Эспри обладал таким магнетизмом, что собравшиеся благоговейно внимали ему, ловя каждое слово. Он улыбнулся: – Потому что Фату хочет все отбелить. Вот главное свойство жавелевой воды: она не только очищает, она еще и отбеливает. И это самое важное: выбрав жавелевую воду, Фату тем самым говорит нам не только об окружающей среде, которая внушает ей отвращение, она говорит нам о себе. – О себе? – повторил как эхо Робер Ларусс. Ну прямо-таки месса, ей-богу! Сент-Эспри нагнулся ко мне: – Феликс, она когда-нибудь рассказывала тебе о своем детстве, о родной деревне, о школе? – Нет. – О своих родителях? – Э-э-э… нет. – О братьях и сестрах? – У нее только один брат – Бамба. Сказав это, я прикусил язык: только бы он не начал меня расспрашивать, иначе я проговорюсь и все узнают, что Бамба, мой самозваный дядя, нас обчистил. – Бамба не брат Фату, – поправил Сент-Эспри. – Как?! – воскликнула мадам Симона. – Бамба ей не брат? Мой родитель посерьезнел: – Бамба мужественный человек, некогда он сыграл важнейшую роль в жизни Фату, хотя и не принадлежит к ее семье. Я насторожился: откуда Сент-Эспри известна эта тайна? Но он как будто угадал мои мысли, потому что тотчас же объяснил: – Бамба сам все мне рассказал. Феликс, у твоей матери было четверо братьев и три сестры. Упоминала ли она о них? – Нет. – Описывала ли когда-нибудь Африку? Сенегал? Мавританию? При каждом названии я только мотал головой, пристыженный собственным молчанием. Никогда раньше я не замечал этих белых пятен на карте моей памяти: Мама как-то исподволь внушила мне, что ее жизнь началась одновременно с моей, и я, как избалованный, беззаботный эгоист, искренне верил в это. – Возила ли она тебя в черные кварталы Парижа – в Золотую Каплю, в Шато-Руж, в Страсбур-Сен-Дени, на рынок Дежан?[10] – Нет, она ненавидела эти места и запрещала мне посещать «гетто». Мы даже к тамошним парикмахерам не ходили и шмотки не покупали. – Что ж, ты подтверждаешь мой диагноз. Фату порвала со своим прошлым, со своими корнями, и пустилась в свободное плавание. Она решила стереть из памяти свою историю, свое происхождение. А когда человек отрекается от своего прошлого, он тем самым лишает себя настоящего и, уж конечно, будущего. И вот именно в этот момент мы увидели самое страшное: Мама, словно в подтверждение слов Сент-Эспри, смочила губку жавелевой водой и начала растирать ею руки и плечи. При этом ее лицо исказилось от боли, но она упрямо продолжала свое дело. – О господи, да она же спалит себе кожу! – завопила мадам Симона. Сент-Эспри кинулся к Фату и вырвал у нее из рук бутылку и губку. Мама растерянно посмотрела на свои пустые ладони, призадумалась и через несколько секунд попыталась начать все снова. Но он решительно удержал ее. Она сразу потеряла интерес ко всему окружающему, села на стул и замерла. Для нее ничто уже не существовало. Наши взгляды, наши разговоры – все это проходило мимо ее сознания. – Ну вот, теперь она взялась за себя, значит придется ее госпитализировать, другого выхода нет, – решила мадам Симона. – Сейчас позвоню в «скорую». – Только не это! – воскликнул Сент-Эспри, не дав ей схватить телефонную трубку. Вот тут я впервые почувствовал к нему симпатию. – Но… как же быть? – робко спросила мадемуазель Тран. – Фату нужно отвезти домой. Если ей и суждено возродиться к жизни, то лишь на земле, где она увидела свет. – Что-то я не пойму, – вздохнула мадам Симона. Сент-Эспри схватил Маму за плечо, стронул с места (она пошла за ним не глядя, послушно, как робот) и, обратившись ко мне, скомандовал: – Собери ее вещи, Феликс, мы уезжаем. Твоей матери необходима Африка. Только Африка сможет ее вылечить.