– Я много кому нужен. Заходите. Толкнув дверь, которая была не заперта, я прошёл в номер. После душа я был в халате, не местном, из моих личных запасов. Койку я уже занял, но отметил её только вещмешком, который бросил на одеяло. – Товарищ Сергеев, я из отдела просвещения и радиовещания, Огафов Леонид Петрович. Товарищ Вилкомир, помимо того что является штатным военным корреспондентом, также работает и на нас. Он ищет музыкальные таланты, и уже несколько таких одарённых людей исполнили у нас свои песни. Гражданам понравилось, были повторы. О вас товарищ Вилкомир писал в самом восторженном тоне. Вы военный, фронтовик, и нашим гражданам будет интересно послушать, что поют на передовой. – Мне-то это зачем? – спросил я, повесив полотенце и сев на койку. – Ну, вы же военный. Не хотите прославиться? – Да не особо. – Хм… Может, сами что предложите? Вопрос заставил меня задуматься. И сразу появилась одна идея, которую я и озвучил: – Знаете, есть у меня желание. Товарищ Вилкомир написал обо мне статью, товарищ Сталин мне лично её показывал, но на руках у меня её нет. Достанете копии? Газета «Красная Звезда». Одна газета – одна песня. Десять газет хочу. Больше десяти песен всё равно исполнить не смогу: горло пока плохо тренировано, связки слабые, хрипеть начну, а фальшивить не хочу. – Договорились. – Да, договорились… Подождите. Ладно, я согласен исполнить свои песни, сегодня, потому как скоро отбываю на фронт. Но как идти? У меня кроме халата ничего нет: форму и нательное бельё я только что, перед тем как идти в душ, отдал в стирку. – Время пока есть, схожу потороплю. – Ладно, форма будет, но ведь должно быть прослушивание? – Конечно, отдел цензуры вас прослушает и после решит, что можно исполнять, а что нет. – А как я исполнять буду, если связки перетружу перед вашим отделом цензуры? Давайте так: пять песен перед цензурой и их же… А кому я там петь буду? – По радио. Прямой эфир. – Ну, пускай по радио будет. Так договорились? Но газет со статьёй всё равно нужно десять. – Хорошо. Я сейчас всё решу и пришлю за вами машину. Шофёр Аркадий. Вас известят, чтобы вы спускались. – Добро. Ах да, а что по инструменту? – У нас большой выбор. У вас ведь аккордеон? – Да. – Есть несколько видов. – Германские? – Есть. – Отлично. Батальонный комиссар ушёл. Перед зеркалом на стене я пригладил ладонью волосы (а что, там ёжик короткий), лёг на кровать и сам не заметил, как задремал. Глава 16. Радио, рыбалка и полёт Разбудил меня стук дверь: принесли форму, чистую, выглаженную. Пока я крепил к ней награды, которые сам же и снял, перед тем как отдать форму в стирку, раздался новый стук. Я открыл, и горничная сообщила, что внизу меня ждёт машина. Я быстро собрался и покинул гостиницу. Шофёр был Аркадий, я уточнил. На его старом рыдване – это был фаэтон со спущенной брезентовой крышей – мы покатили куда-то. А когда прибыли на место, меня тут же отправили на прослушивание. Огафов тоже был тут. Он удивился, увидев меня при наградах, и, чуть смущаясь, сообщил: – Семь газет нашли. Вам хватит? – Ладно, давайте семь. Проверил – то что нужно. Убрал незаметно в хранилище, память какая-никакая. Потом состоялось прослушивание, оценивали пять человек с такими лицами, как будто я им в чай плюнул, три женщины и два мужчины. В качестве инструмента я выбрал германский аккордеон с искривлённым грифом: привыкать не нужно. Чуть поработал для тренировки пальцами и сообщил, что готов. Что петь, я обдумал заранее, подготовился. Эти песни я ребятам пел, опыт наработан. Были «Берёзы», «Там, за туманами», «Ребята с нашего двора», «Станция Таганская» и «Т-34». Всё же я танкист, не мог не спеть о них. Только вместо Прохоровки пел Кобрин, а вот Урал седой оставил, надеюсь проскочит. Слушали меня внимательно, даже очень. Посовещались и пропустили все пять песен без цензуры. Уточнили: есть ли ещё что? – Ну, около трёхсот песен имеется. Эти не самые лучшие, просто в Москве нахожусь, решил для москвичей спеть. «Люберцы» ещё есть и «Улочки московские», но чую, что если вам буду петь, то слушателям уже не смогу: связки перенапрягу. В общем, на пять прослушанных песен мне дали добро. Покормили тут же, в буфете. Первого не было, только второе, и я взял два разного. Узнал, что моё эфирное время будет вечером. Слушателям уже объявили, что в музыкальную минуту будет новый исполнитель, фронтовик, имеющий боевые награды. Осталось только ждать, причём не так уж и долго, было уже пять часов дня. Ха, а ведь меня утром только привезли в Москву, потом, где-то в одиннадцать часов, была встреча со Сталиным, а уже в полпервого я общался с Огафовым. Жаль, времени мало, я бы на речку метнулся, искупался бы, может, порыбачить бы успел. На фронте всего дважды удалось тихо посидеть с удочкой и закидушкой: один раз полтора часа, пока нас по боевой тревоге не подняли, второй раз аж три часа. Семь больших судаков взял на блесну и три маленьких, повар доволен был. Вот отправлюсь к немцам в тыл, развеюсь в свободное время. Если оно, конечно, будет. Хм, а Сталина заинтересовала возможность открыть фронт в тылу у немцев, вон как сразу добро дал. Так-то ситуация, конечно, парадоксальная: из старших лейтенантов прыгнуть в генералы. Но я о таком слышал, было подобное, и то, что Сергеев ранее капитаном был, никак на это не влияет. Нравились Сталину профессионалы, вот он и поднимал их в званиях. Меня, видимо, за наглость и бесстрашие вверх дёрнул, спонтанно. Вообще, в большинстве случаев такие повышения себя не оправдывали: опыта у людей не было, вот и заваливали всё. Но в моём случае опыт-то как раз был. Сталин думал, я бахвалюсь, он посмотрит, как я сяду в лужу – и здравствуй, Север и лесоповал, если сразу не шлёпнут. А я докажу, что могу. Ранее я хранилище не использовал, а тут, в тылу, буду это делать часто, без свидетелей, естественно. Мне выделили комнату для отдыха, и я завалился на топчане спать, обещали поднять за полчаса. Не обманули, подняли. Я прополоскал горло, прочитал сценарий и, прихватив инструмент, прошёл в дикторскую. Не в саму, там ещё передача шла, а в предбанник. Когда они закончили, меня впустили. Диктор как раз зачитывал данные из боевого журнала моей сборной группы: о том, как мы под Кобрином встретили огнём танковых пушек колонну немцев, как этим же днём полностью уничтожили из засады роту СС, а следующим утром хорошо потрепали ещё одну колонну. Пока он говорил, я успел устроиться и приготовиться. Когда меня представили, я поздоровался, а потом отвечал на вопросы диктора. Рассказал, кто я и откуда, описал, как встретил войну в разбитом гражданском поезде, под бомбами, и объяснил, каким образом, будучи стрелком, получил под командование танковую часть. Потом последовал вопрос насчёт наград: попросили описать, как я их получил. Хм, странно, этого в выданном мне сценарии не было. Но раз спросили, ответил: – Комдив лично наградил. Ничего сложного. – Я имею в виду: за что вас наградили? – сразу же поправился диктор. – Орден я получил за месть, а медаль – за участие в совокупности в трёх боевых операциях, в результате которых противник понёс большие потери. Действуя двумя пушечными броневиками, я деблокировал окружённый стрелковый батальон и позволил им отойти, вырвавшись из ловушки. В этом бою мой броневик был подбит из бронебойного ружья, в двигатель попали. Пока экипаж второй машины вёл огонь, мой экипаж кидал тросы для буксировки, а я закидал гранатами подбиравшееся к нам отделение солдат вермахта и добил их из трофейного пистолета-пулемёта. Потом собрал документы и оружие, а также обнаружил в рытвине нашего раненого стрелка и вынес его. Боевая машина была благополучно эвакуирована, раненый сдан медикам. А машину вернули в строй на следующий день: перекинули двигатель разбитого авиацией грузовика. – Очень интересные бои вы описываете. А что значит орден за месть? Это как? – За своих всегда нужно мстить. Дивизия, которой нас придали для усиления, отходила под ударами немецких превосходящих войск. Однако дивизия огрызалась, и немцы несли потери. Иногда к нам выходили бойцы и командиры разбитых частей, оказавшихся в окружении. И вот очередная группа сообщила, что встретила санитарный обоз с ранеными, и их нужно было вывести к нам. Эту задачу комдив поручил моему подразделению. У меня на тот момент были лёгкий танк и два пушечных броневика. Пройти передовую удалось без проблем, она не сплошная. Обоз мы нашли, точнее то, что от него осталось. Судя по следам гусениц, повозки с ранеными давили какие-то танкисты. Девчат-медсестёр изнасиловали и запытали, вырезая звёзды на спинах и отрезая груди. Обозников посадили на кол и выкололи глаза. Раненых укладывали в шеренгу и катались по ним на танке, сначала ноги давили, измывались, потом прошлись по животам тех, кто ещё жив был. Пожилого врача, видимо, старшего в обозе, облили бензином и подожгли, наблюдая, как бегает живой факел. Следы своих действий они не прятали. Такие зверства я встречал не раз, обычно ими занимаются войска СС. Диктор сидел бледный, глядя на меня с ужасом. Да, такое выпускать в эфир точно нельзя. А я продолжал: – Ещё они имеют преступный приказ попавших в плен евреев, политработников и сотрудников НКВД расстреливать на месте и выполняют этот приказ от и до. Так вот, я считаю, за своих всегда нужно мстить. Солдат СС я не беру в плен с начала войны, насмотревшись на их зверства. С начала войны моё подразделение набило их уже с две тысячи. Мы двинули по следам ушедшей моторизованной колонны, натворившей это, и обнаружили её в пяти километрах, где они встали на ночёвку на берегу озера. Был вечер. С командирами бронемашин мы провели пешую разведку, и я распределил цели. Немцы позволили нам подойти вплотную: до этого мы захватили их грузовик с продовольствием, и эта трофейная машина шла впереди, вот они нас за своих и приняли. Их оказалось не так много, около трёх сотен нелюдей (а людьми их не назвать) насчитали. Это была моторизованная рота дивизии СС «Рейх» при трёх танках, пяти бронетранспортёрах и двенадцати грузовиках. Сблизившись, мы ударили. Первым делом – по танкам, из пулемётов – по пехоте, потом – по бронетранспортёрам и грузовикам. А местность открытая была, уйти некуда, от пули не убежишь. Кто-то в воду прыгал, только пули и там доставали. Озеро небольшое, так красным от крови стало. С нами был грузовик со стрелками, пятнадцать бойцов. Когда мы закончили, они прошлись и нашли почти два десятка раненых эсэсовцев, которые сдались в плен. Но я за месть: око за око и зуб за зуб. Мы слили бензин с разбитых немецких машин, облили немцев и подожгли, наблюдая, как бегают живые факелы. Знаете, среди наших руководителей есть такие люди, что говорят: мол, не повторяйте за немцами, будьте людьми. Я считаю, что они неправы. К таким нелюдям отношение должно быть такое, какого они заслуживают. Не были эти руководители на войне, не видели всё то, что видел я, иначе не говорили бы такую ересь. С нами был политрук из штаба дивизии, молодой парень, так он там, у уничтоженного санитарного обоза, разом поседел, а ему было, как мне, двадцать пять лет. Он всего сутки как на войну прибыл, первый бой у него. Закончилось всё тем, что мы, убедившись, что выживших немцев нет, забрали трофейную технику – три грузовика и бронетранспортёр – и вернулись в расположение дивизии, где отдали в медсанбат предназначенное немецким офицерам продовольствие: вино, колбасы, сыры и шоколад. По пути расстреляли случайно попавшуюся нам гаубичную батарею. Артиллеристы частью погибли, частью разбежались, а орудия были уничтожены: дали бронебойными по казённикам, и они теперь годились только на металлолом. Вот за уничтожение моторизованной роты и батареи я и был награждён орденом, а мои бойцы и командиры – медалями. А за девчат-медсестёр мы отдельно отомстили. На войне такое правило: если наших раненых и медиков побили, наши обязательно сравняют счёт. Через два дня мы обнаружили пункт сбора немецких раненых, навели артиллерию и ударили. Никто не выжил. Око за око. А по боевому журналу записали уничтожение миномётной батареи. Это и есть правда войны. За своих нужно мстить всегда. Диктор нервно сглотнул, но всё же повёл нашу беседу дальше. А потом я спел, задушевные песни были. Выложился полностью и видел: людям понравилось. Попрощавшись, я покинул дикторскую, вернул инструмент местному сотруднику и встретил Огафова, который спросил меня с задумчивым видом: – Это правда? Про обоз? – Да, двадцать две повозки. Никто не выжил. Девчат семь было, молодые, ещё не целованные. Обоз двигался по ночам, а обнаружили их на днёвке в небольшой роще, где они прятались, там и раскатали. Для успокоения скажу, что было ещё с десяток санитарных обозов, и они благополучно перешли к нам. Разведка помогала, специально их искала. – И политрук поседел, – покачал головой Огафов. – Зрелище то ещё было, – вздохнул я и тряхнул головой, прогоняя воспоминания. – Он застрелился. Когда мы вернулись, написал рапорт и застрелился из своего нагана. – Жуть какая. – Да слабак он, – отмахнулся я. – Идём в буфет, поужинать хочу. В буфете мы заказали чаю с печеньем, другого ничего не было, закончилось. Пили чай и общались, но войны уже не касались, говорили только о песнях. Пообещал, что как буду снова в Москве, загляну. Только вряд ли мне позволят петь, разве что в узком кругу: генералы на публике не выступают. Если только пластинку записать, а то и не одну.